в подсознательную глушь
неосознанная тяга!
«Тут луковицы византийские…»
1. Огород
Чего только не было на огороде! Ярко-красные пухлые помидоры, огурцы, арбузы, дыни и клубника, морковь, редька и редиска, упитанные, красивые, свидетельствующие своим видом о нежном уходе.
Тут луковицы византийские
соседствуют с готическим укропом,
а репа уживается с картошкой,
расправой инородке не грозя.
Горох на славу уродился: стручья
что огурцы – огромны, с желтизною,
а матовые томные томаты
размером с добрый поварской кулак.
Медовая морковка с чесноком
сосуществует в мире. Спеет, зреет
всеовощной союз. В тарелке только
меж овощей случается раздор.
И то – едок виною, но не пища!
2
…во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на Восток, не знаю – на Запад.
Бог, эту землю плоскую слепив,
назначил ей быть полем честных битв,
где витязь примет богатырский вызов,
отваги хитрованством не унизив.
Досель тут бьются Запад и Восток.
То европеец, наметавши стог
серебряною вилкой, то славянофилы
одерживают верх, поддев бифштекс на вилы.
3
Гляжу в национальное меню:
что нового в харчах и разносолах?
И взяв поднос, к раздаче семеню,
не усмотревши перемен особых.
В них нет канцерогенного греха,
но пресныя, как в пору Домостроя, —
на первое демьянова уха,
березовая каша на второе.
Два блюда, опостылевших давно.
А третьего, увы, нам не дано…
4. Телеграфный псалом
Меня отседа, милый Дедушка,
возьми к себе, ради Христа!
Я кинут под ноги, как ветошка.
Душа, вестимо, нечиста.
Но ты же – милый, добрый, родненький,
не верю, что тебе начхать,
что ты не вывел в огородники
златоволосого внучка.
Возьми! Я рад, куда ни денешь. Но
коль у тебя забот чрез верх —
заочно пособи мне,
денежно.
Земля. Проездом. Человек.
Славянский сонет
Боюсь, и я в берестяную
сподоблюсь задудеть дуду.
Молиться стану на стенную
олеографию. Браду
поставлю чистошерстяную,
а от синтетики уйду —
шибает Запад Сатаною! —
к аршину, ситцу и пуду.
Не по духовну бездорожью,
топча смирения траву,
но величая Матерь Божью,
вдоль нив, шумящих русской рожью,
я добреду, коль доживу…
Что, впрочем, тоже déjà vu.
«Мать-земля, кто наш отец…»
Мать-земля, кто наш отец —
Кронос или Хаос?
Или ухарь-молодец,
что охоч до баловств?
Корабельщик Одиссей,
всадник или пеший
проходимец – кто он, сей
Нулин преуспевший?
Вислоусый ли варяг
иль ордынец бритый?
Друг мой, враг мой – либо я
с памятью отбитой?
Мать-земля, ничья жена,
молви, молодуха, —
или впрямь ты тяжела
от Святаго Духа?
«Понур, как выходной в казарме…»
Понур, как выходной в казарме,
блондин с белесыми усами,
что нависают на уста,
как два крысиные хвоста.
Переиначить жизнь решает,
себе постылый, – да мешает
перемениться, стать другим
наколка бледная «Трофим».
С дрожащей бровью белобрысой,
бес-альбинос, что вскормлен брынзой,
он – побратим самоубийц…
Амбиции чернявый бiс,
тот куцый, как свечной огарок.
Охоч до баб и бабок. Гарик
зовут. Кичлив, как сто болгар.
И что ни слово, то солгал.
И нету слова – без улыбки
(по маслу катятся оливки
слегка подгнившие – глаза).
И на ладонях волоса.
Понурый бес несет две петли.
И мне одну: – А ну, не медли!
Смотри, отменная пенька.
А вот и сук, и два пенька…
Чего искать, что куролесить? —
прогнило в нашем королевстве
Всё – кроме бечевы вкруг шей!..
Чернявый тут как тут: – Cherсhez
la femme! – как говорят испанцы!.. —
и непристойно крючит пальцы.
– Кто ищет, тот всегда найдет!
А что с гнильцой, так слаще плод!..
Нет, чем болтаться на веревке,
давай-ка лучше – по рублевке…
А по дороге в гастроном
договорим об остальном…
Поодиночке и совместно
на фалды виснут два пса-беса —
и бес-брюнет, и бес-блондин.
Нечистый, видно, двуедин.
В тени ружья
Читатель скажет: «Очень рад!»
И все ж задаст вопрос упрямый:
«А этот самый… аппарат?
Огнетушитель этот самый?
Он, в оправдание затрат,
Быть может, все же вашей дамой
Однажды будет пущен в ход?»
И я ответствую: вот-вот!
Как скучно! В третьем акте тулка,
что в первом без толку висит
на стенке, зряшный реквизит,
по мановенью драматурга
бабахнет; мирная на вид,
герою череп раскроит.
Поэтому прошу маэстро
(ему – безделица, пустяк),
чтоб снял ружье, спустил бы стяг
фатальности, и вешал вместо
него исполненный добра
огнетушитель или бра.
«Когда ненастье, настигая нас…»
Когда ненастье, настигая нас,
в конце концов за дверью остается,
когда огню дровами воздается
и, дым в глаза пустив, пойдёт он в пляс,
когда сидим меж печью и окном
втроём, считая тень и отраженье,
и слушаем поленьев треск ружейный
и плеск весла, зовущийся дождём,
тогда – пускай низложен самовар,
но чайник подхватил кипящий скипетр! —
пока второй стакан ещё не выпит
и пламя испускает саламандр —
отрадно, глянув за окошко, в темь,
протягивать к огню живому ноги
и полагать, что мы не одиноки,
мы, то есть отражение и тень.
Питер Брейгель
1
С начала до скончания веков
жуёт густёрка тощих червяков,
клюёт личинку, ладящую кокон,
затем, чтоб жировал трёхлетний окунь.
Не в том ли назначение реки,
чтоб щука нагуляла балыки,
когда между крутыми бережками
волна кишит плотвой и окушками.
И вспоминаю, рыбу-фиш жуя:
о, как переливалась чешуя!..
Большие рыбы пожирали малых,
чтоб я, венец творения, умял их.
Но первый, окажусь и я в конце,
когда, живую замыкая цепь,
меня взашей с вершины иллюзорной
сгоняет червь, добыча рыбы сорной.
2
Ужели ты спасал от кривды,
попав Антонию во щи?
Увы, карельские акриды
библейским не в пример тощи.
Но дьявольски прыгучи, бездна
измыслила трамплин-лопух.
И схимник поминает беса,
ловя кузнечика в клобук.
А зинзивер, поправ надежды,
стрекочет злобно из травы,
что ты и тела не натешишь,
и душу не спасёшь, увы…
«Веселяся да играя…»
1
Веселяся да играя,
словно загулявший зять,
дожил я, дошёл до края,
«здравствуй» некому сказать.
Свечка папиросы тлеет
пред иконою окна.
Только силы не имеет,
за три шага не видна.
Пусто в сердце. Пусто в доме.
А в окно посмотришь днесь —
лик у Спаса зол и тёмен,
словно не Отец, а тесть…
2
В собственной душе копаясь,
в собственном соку варясь,
я вдыхал такую пакость,
я топтал такую грязь!
У суглинка той низины
нет травы, помимо мха,
несть древес, опричь осины,
и на свете нет греха,
и порока нет такого —
сколько их на дне мирском! —
что не сыщет себе крова
тут, на кочке, под суком.
Вот гордыня, опираясь
на ходули-костыли,
ковыляет, словно аист;
вот опальный властелин,
гнев колотится, как окунь,
угодивший на кукан,
и задрал по-пёсьи ногу
любострастия канкан.
Зависть тварью подколодной
жалит каждый божий бок,
и похмелья пот холодный
жадность собирает впрок.
Знал ли я, когда в ту яму,
любопытствуя, глядел —
знал ли, ведал, как отпряну.
Господи, но где предел?
Всюду, словно вши в бешмете,
бесы мелкие кишат,
и страшит твое бессмертье
пуще гибели, душа!