Станиславу Ракштелису
Дочки́ разъехались, и хутор
зимою сущая берлога.
Тулуп натягивая утром,
старик поежился, поохал:
такою ночью в поясницу —
такою ветреной да вьюжной —
стреляет всякий, кто приснится,
а ты один и безоружный.
То брат лесной, то пан гундосый
палят из-за стволов по цели.
И даже елки, даже сосны
иголки мечут, словно стрелы.
Облекшись в дачницыны шорты,
сам Сатана очьми стреляет…
Кряхтит старик, ворчит: «Пошел ты!..»
И дверь входную отворяет.
Верней, пытается, толкая.
Но в тех толчках немного толку.
Открылась – экая тугая! —
лишь на тонюсенькую щелку.
И луч, крыльцо сопрягший с небом,
все тесное пространство между
дверьми и косяком опрелым
являет Геркуланум снежный…
Ее начало видел каждый,
в окошко глянув, засыпая:
снег падал, голубой и влажный,
пути-дороги засыпая.
Мело всю ночь. Кружились вихри.
Но лица плясунов суровы.
И тяжелея, ветви никли.
И как грибы, росли сугробы.
Всю ночь, сама с собою споря,
металась вьюга ошалело.
И все под снегом – лес и поле,
и озеро, и крыша хлева.
Обездорожела окрестность.
Белым-бела березы крона.
А пугало в снегу по чресла,
и в шапке греется ворона.
А дверь – как будто кто-то дюжий
ее прижал и крепко держит:
уперся дурень простодушный
и глупой шуткой сердце тешит.
«Нет, выкормыш собачьей матки,
скорее шел бы от греха ты!
Мне, парень, на восьмом десятке
негоже вылезать из хаты,
как черт – через трубу печную
или в окошко, как моло́дый.
Довольно, что в дому ночую,
но день-деньской лежать колодой
да ожидать, как снег, растаяв,
стечет с крыльца потоком грязи…
Брось шутки, голова простая,
да отправляйся восвояси!..»
Брань старикова помогает
или что он, помимо брани,
на дверь всем телом налегает —
но словно бы решив «пора мне»,
шутник, земли едва касаясь,
скачками странного фасона
запрыгал, припустил, как заяц,
и у него, как у косого,
ушей верхушки розовеют.
А дверь, подавшись, заскрипела.
И щель меж косяком и дверью —
не щель, прямоугольник белый,
с отливом голубым по верху
и желто-золотистый снизу —
той белизны, что на поверку
как свет, пропущенный сквозь призму.
Тогда с лопатою фанерной,
обитой по-хозяйски жестью,
старик помедлит на мгновенье,
взор обращая к поднебесью.
Но вот, смахнув снежинку с века,
он поглядит на землю снова.
И полные лопаты снега,
сжимая черенок кленовый,
он спихивает со ступеней,
отбрасывает от порога.
И стариковское сопенье
звучит торжественно и строго.
И солнце ярче заиграло,
когда он, первородный скотник,
величественно, как Ягайло,
по-княжески с крыльца нисходит.
Но не железною десницей
свои пределы расширяет —
домашней пряжи рукавицей
держа лопату, расчищает
тропу, которой хутор связан
с землей, водой и небесами;
где брешет пес охрипшим басом
на лошадь, тянущую сани;
где овцы облачно белеют
и, обомлев, бараны блеют
на облака; где вся округа
полна мычания и хрюка.
Где в литеры следов сорочьих
лиса уткнулась препотешно
и водит носом между строчек,
как будто в поисках подтекста.
Но лаем спугнута, несется
по серебристо-синим склонам,
а рыжина ее на солнце
сверкает золотом червонным.
Где елка и сосна с клестами,
синицами и снегирями;
где за холмом костел с крестами,
да и весна не за горами,
Где лес и поле внемлют року,
как люди-прихожане ксендзу;
где тропка выйдет на дорогу
и повернет налево, к солнцу.
А если встать на косогоре,
то прямо, за семью лесами,
есть, говорят, парное море
и девки с рыбьими хвостами.
А ежели от огорода
возьмешь правее, будет город…
Старик стоит у поворота,
прищурясь, расстегнувши ворот.
Стоит в пяти шагах от хаты
как странник, опершись на посох.
И черенок его лопаты
весь в распускающихся розах.
«Переплет потрепан весьма…»
Переплет потрепан весьма,
титул выдран – благая весть!..
На первой странице зима.
Без прикрас, такая, как есть.
Воробьиный скок. Скрип лопат.
Действо ухарское, хоккей.
Блики утлых коньков слепят
старичка, что молвя «кхе-кхе»,
тычет клюшкой в мерзлый песок,
удивлен ото всей души:
– То ли я чересчур уж плох,
то ли дворники хороши…
Нагляделся. Перелистну —
не затем эту книгу брал,
чтоб читать страницу одну.
На другой… типографский брак?..
в той же клинописи когтей
воробьиный январский снег.
Лёд и люди – точно как те,
что на первой. Да и на всех —
до мерцающего во тьме
эпилога, когда луна
по-иному осветит мне
факты белой книги окна.
Портрет тридцатитрёхлетнего
Ну а дале, старче,
жевание крох.
Проживанье сдачи
с 33-х.
Ужин в ресторане,
завтрак на траве.
Легкость в кармане,
тяжесть в голове.
Борода в клочья,
алые очи,
синие уста…
Боже, что за харя
глядит из зазеркалья,
словно со креста?
«И снова над осеннею землёю…»
Ордер этот
В охапку.
В распределитель путь.
Получил я там – летом! —
Шапку
Котиковую,
Не какую-нибудь!
И снова над осеннею землёю,
сырая и закисшая слегка,
овчинка неба, траченная молью,
повисла, полы окунув в снега.
Глаза поднимешь: Боже, что за пакля! —
Торчит клоками серое руно.
Болотиной баранья шерсть запахла.
Однако, полагаю, всё равно —
когда и ветер, и мороз без шуток
возьмутся за своё, тогда, к весне,
наверняка подсохнет полушубок
и, думаю, окажется по мне.
Памяти В. М.
Смерть – гордая сестра.
1
Трепетные двадцать,
и у ног весь мир…
Хватит забываться,
зеркало возьми!
Жизнь моя, сестрица,
что там, погляди?
Трепаные тридцать,
все из рук летит.
Возразишь, поднявши
перст с кривым ногтём:
– Но упорством нашим
опыт обретен!..
Только этот опыт
радости принес
столько, сколько хобот,
выросший, где нос.
Не играй ресницами,
глазки не строй —
где тебе сравниться
с младшею сестрой.
Той, что год от года
краше да милей,
прямою и гордой —
словно не моей.
2. Миф о циррозе
Течением времен,
стечением светил
он был приговорен
и сослан на Этил.
Там жалок был и сир,
плененный полубог.
А правый бок пронзил
двуглавый голубок.
3
Ты везде был первый, даже здесь.
Даже тут, средь неживого леса,
где еще блестит на свежих срезах
зимней флоры крашеная жесть.
Вот снегирь публично освистал
темное двуногих оперенье.
Вот взошла – не светит и не греет —
четырёхконечная звезда.
Вот и всё… который раз В. М.
на листе постылом справа, с краю,
вывожу – и руки опускаю.
Господи! Теперь – кому повем?!
Хандра
Я – как незваный гость. Хозяйкою – она.
Меж тем луна зажглась, в дыму едва видна.
Сидим и курим. Час. Другой сидим. Часы,
те, что обычно мчат, медлительны, как сыч.
Я знаю, что к утру её осилит сон.
Но одолеть хандру хочу сейчас и сам:
– А не пора ли вам? – гляжу на циферблат…
Ну а она: – Диван, – смеется, – узковат…
– Нет, – горячусь, – меня вы поняли не так!..
– Так, – говорит, – но я весьма ценю ваш такт!..
– Так ли, не так, но что мне, милая, до вас?
Вот дверь. А вот пальто. Ступайте. Бог подаст.
– Голубушка, а ну живей, не копошись!..
Я в дверь её гоню. Она в окошко – шасть!..
«На свет явившись головой вперед…»
На свет явившись головой вперед,
вперед ногами белый свет покину.
Но тот смертельный номер-кувырок
я выполнил всего наполовину.
О квас, перекрестившийся в крюшон!