Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба…
О, я сказал бы! Ремесло нехитрое – слова.
2
Я слышу голубя иных потопов.
Белый голубь свежести непервой
меж камней, под окнами, внизу
прорастает, брызжа пеной перьев,
как безумья режущийся зуб;
прорастает с болью небывалой,
и недаром этою весной,
этим утром это небо в алой
пелене – как нёбо над десной.
И взмывает в полдень, лирохвостый,
на карниз ковчега жестяной,
где, под ложе кинув меч двуострый,
ты с чужой спасаешься женой…
Из губы прокушенной сочится
розоватым мартовским светлом
алый рыбий глаз растенья-птицы,
вдвое увеличенный стеклом;
за окном господен соглядатай,
на её груди твоя рука,
и клубятся у черты закатной
вспененные волны-облака.
3
С легким дыханьем, с летучей стопой —
экая дерзость
даже подумать, что станет с тобой
лет через десять.
Синь под глазами (сейчас лишь аванс)
и годовые
кольца на шее (какая у вас
гордая выя!).
Впрочем, не слушай, что я говорю,
ибо, о тело,
я говорю – будто Яго, варю
яд для Отелло.
Ибо не знаю, чтоб краше была,
ибо доселе
и без того виноград ваших глаз
слишком уж зелен.
«С иголочного острия…»
1
С иголочного острия
куда ж вы, миленькие, сплыли?
Пыльцы серебряной струя
да вихорь платиновой пыли,
сверкнув в огне закатном, ах!
вияся оседают на пол,
во пух и тополиный прах
растоптанных древесных ампул.
2
Дырка в ткани универсума,
именуемая мной,
та, в которую небесная
тьма и холод неземной
льются ближнему за шиворот, —
да я сам бы ту дыру
ликвидировал-зашил, да вот
ниток все не подберу.
3. Жалоба Парок
Прядем-прядем. Озлобились. Поникли.
Работа – пытка. Результат – убог.
Прикиньте сами, с каждого по нитке.
Изрядный получается клубок.
Но что в нем проку, кроме славы вящей?
Мы знаем цену этого труда.
Из нашего клубка никто не свяжет
и варежек паршивых никогда!
«Долго жил я, глаз не поднимая…»
1
Долго жил я, глаз не поднимая,
и ходил науськивая пса,
чтобы подавал мне по команде
кошельки глядящих в небеса.
Отправляясь с миссией особой,
жаждал он неслыханных наград…
Возвращался друг мой густопсовый
хвост поджавши – дескать, виноват.
Ни купюры крупной, ни монеты
не сыскал среди районных кущ.
Дыры тем карманам имманентны.
Прах табачный кошелькам присущ.
2
В. П.
В многоместной рыбьей кости башне
своды в паутине и низки.
Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.
Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.
Закатились светочи, затмились.
Утонули в дыме и смоле.
Гляну в небо – где, скажи на милость,
где же звёзды юности моей?..
Не бывать Ивану в Златоустах,
сидючи, как мышь, под колпаком
этих оцинкованных и тусклых,
как окно в уборной, облаков.
Небо Иоанна. Небо Канта…
Ну а это – давит и гноит.
Атмосфера небом небогата,
разве лишь дарами Данаид.
Искры божьи, мирозданья угли,
отсияв, погасли без следа.
Отпылали светочи, потухли.
И на небе лишь одна звезда
теплится и точит свет печальный,
но и та – сощурься да прикинь:
то ли новый аппарат летальный,
то ли восходящая Полынь.
И ближний, с лодкою вверх дном,
пригрезился – и дальний берег.
И свет в оконном и дверном
проемах, золотистый перед
заходом. И во мгле звезда,
безлюдная планета страсти.
И мысль, что эта красота
мир не спасет, но вечер скрасит.
Дозволь хоть помечтать о ней,
поре прозрачной, дальнозоркой,
где на пологом склоне дней
играет сохлою осокой
озёрный ветер. И хотя
я жил старопечатной книгой,
дом, где собака и дитя,
пропах грибами и черникой.
«Пожелтели и пожухли…»
Пожелтели и пожухли
листья книги записной.
Гой вы, каменныя джунгли,
где тут выход запасной?
Аз не ведаю, который
час ли, день, а может, год
вкруг соснового забора
на следах своих шагов,
меж наполненных плевками
алюминиевых пней
я точу подножный камень
сталью обуви своей,
высекаю каблуками
из гранита васильки —
и кружу, ведом лукавым,
василиском городским.
Я один. И остальные
из асфальтовой реки
отхлебнули и, хмельные,
разбрелись, как грибники.
Разбрелись – и всё, как в воду.
Где они? Ищи-свищи.
То-то ветр высоковольтный
воет аки тать в нощи…
Вот, зеленый свет завидя
и приметивши просвет,
хлопаю глазами, выйдя
на Лесной проспект.
Пропади! Машу руками,
но опять качусь, как ком.
Но опять хожу кругами,
этой нечистью влеком.
Холостые обороты.
Авангард или обоз?..
Снова на свои блевоты
возвращаюсь, аки пёс.
Родина камней
Мы без греха. И всяк из нас при камне:
за пазухой, на сердце и в печенках.
И кажется, что в почке тополиной
не лист, но камень, что зовут нефритом.
Должно быть, город – родина камней.
В ушах, на шеях, даже на зубах,
под бронзовыми с зеленью стопами
и под ногами смертных пешеходов —
повсюду камни; каждый встречный с камнем.
И кажется, что мы пророка ждем.
Да и не одного: у нас достанет
камней на целый легион пророков.
И мы спешим, друг друга оттесняя,
в борьбе за право первого броска.
«Давно зима такою злой…»
Давно зима такою злой,
такой обильной на коварства
не сказывалась. Над землей
малиновое солнце Марса.
Мой пёс у батареи спит,
а на дворе собачий холод:
синица в форточку летит,
и волки забегают в город.
Опять земля больна зимой,
опять наслало небо порчу.
И ртуть рубеж тридцать седьмой
преодолела этой ночью.
А запоздалая заря
едва ли родственна богине
головогрудью снегиря
свидетельствуя об ангине.
Или о хворости иной,
не менее ее метельной.
И ветреной, и ледяной.
Но, смею думать, несмертельной.
Недаром – чаемый симптом! —
как санаторники на юге,
воркуют голуби о том,
рассевшись на чугунном люке.
Из поэмы 1984+1
Блочно-панельные коробки
из-под людей. Моток веревки.
Древесна ветвь и полынья…
Но чем-то новым полон я,
когда по первому ледочку
под сенью стынущих дерев
прогуливаю пса и дочку
(вся кровь от крови и пся крев).
О Господи, как мы везучи!
Вдвоём. А в сущности, втроём.
Забуду цинковые сучья
и оловянный водоём.
Ах, шубка снежно-золотая
и голубой комбинезон! —
лишь вас увижу, воскресая
(хоть и не буду вознесён).
Они бегут. Какая страсть!
Я жив. Спасибо за науку.
И красный мяч собачья пасть
кладет в протянутую руку…
О, крепнущее с каждым часом
хитросплетение корней,
которыми ты с почвой связан
(чтоб не сказать: прикован к ней)!
Язык, могилы и потомство, —
три цепи, корня и кита,
три послуха, согласных в том, что
твоя божница не пуста.
О, глина ржавая и камень,
о, пух и прах земли родной!
Отсюда – лишь вперёд ногами
или с руками за спиной.
Но и сопровождаем воем
или задумчивым конвоем,
не разминёшься с почвой той —
разве почиешь под водой.
«Сапог железных десять пар…»
Ю. Г.
Сапог железных десять пар
разбив о тот кремнистый путь,
Психея, легкая, как пар,
ты и сама железной будь!
Стальной, моя голубка, стань!
И глядя прямо, а не вверх,
свиньей постройся и тарань
свой железобетонный век!
И через собственную хлябь,