Чтобы отпраздновать это событие, я повел дочку поужинать в «Сморгасборд» Гризволда. Малышке было всего шесть или семь лет, но она хорошо запомнила, что у папы никогда нет денег. Сказав мне по дороге, что проголодалась, как лошадь, у шведского стола дочка набрала на свою тарелку совсем немного еды. Решила по привычке сэкономить, не поняла, что можно взять все, что она сможет съесть. Меня тронула ее предусмотрительность и забота, я постарался рассмеяться и беззаботно сообщил ей, что это раньше у меня не было работы, но отныне я смогу покупать ей все, что она захочет, и столько, сколько она захочет, в любое время. Она вернулась к буфету и вернулась с такой тяжелой тарелкой, что едва дотащила ее.
На следующий день я уже вовсю планировал свою следующую подделку, решил работать над акварелью Шагала. Я знал, что, если бы я рисовал маслом вместо карандашей, такие работы можно бы было продать гораздо дороже, но я честно понимал, что пока не смог бы написать настоящую полномасштабную картину маслом. Шагал писал размашистые, неряшливые акварели, красочные и яркие, которые нравились всем. Именно они показались мне идеальным выбором для такого промысла. И вот обмакиваю я кисточку в воду и размазываю краску, и тут звонит телефон.
Джон Мерканте затараторил с настойчивыми нотками в голосе: он кричал на меня, увещевая, чтобы я держался подальше от Карла Маркуса, что он плохой человек и что я не должен к нему приближаться. Я совершенно растерялся, ведь я не знал, что он знаком с Маркусом, и я не рассказывал ему о продаже своей подделки. Как раз в тот момент, когда я тужился сложить все это воедино в своей голове, раздался звуковой сигнал, и поступил еще один звонок. Я повесил трубку и переключился на другую линию, где услышал голос Карла Маркуса, его изысканный европейский акцент теперь звучал по-бруклински угрожающе.
– Узнаешь, кто говорит, щенок? Так и сидишь, размазываешь краски своими паршивыми лапками?
Забавно, но в тот момент у меня действительно обе руки были буквально по локоть в краске.
– Ты меня здорово провел, – сказал он, посмеиваясь. – Это я признаю, ты знатно надрал мне задницу, но я могу повернуть ситуацию другим углом. Подъезжай завтра, мы все уладим. Я предлагаю тебе сделку, ты сможешь заработать много денег.
Вместо того чтобы кричать на меня и угрожать, он сохранял спокойствие и старался создать видимость непринужденного разговора. По правде говоря, я страшно струхнул, но все равно решился встретиться с ним. У меня не было выбора. Если бы он захотел, то вызвал бы полицию и покончил с моими наполеоновскими планами прямо на месте.
Позже я узнал, что Карлу сдал меня Джон Мерканте, причем совершенно случайно. Девушка Джона, Эмили Дэвенпорт, была когда-то любовницей Джека Уорнера, киномагната, который подарил ей потрясающее кольцо с бриллиантом в 13 карат, целое состояние. Когда они расстались, она сохранила кольцо и продала его Карлу Маркусу, который, конечно же, одурачил девушку, обменяв дорогущее кольцо на гораздо более дешевый браслет за 5000 долларов и пообещав заплатить оставшееся когда-нибудь потом. Когда Мерканте узнал об этом, он пошел поговорить с Карлом в его галерею, где прямо в витрине был выставлен рисунок Модильяни, выполненный внуком больного дедушки, который я показывал ему несколькими днями ранее в Палм-Спрингс. Мерканте ругался с Карлом:
– Ты ублюдок! Я знаю, что ты крадешь деньги Эмили. Верни мне это кольцо!
Когда Карл отказался, Мерканте взбесился.
– Ты, тупой мудак, разве ты не знаешь, что это не Модильяни? Парнишка пришел сюда с рисунками, доставшимися от дедушки, и поломанной автопередачей, верно?
Сказанного вполне хватило Карлу, чтобы все понять, но вместо того чтобы взорваться от гнева, в его глазах профессионального торгаша заиграли доллары. Мне предстояло стать гусыней, несущей для него золотые яйца.
На следующий день при встрече Карл принял меня вежливо, как союзника: его похабная улыбочка теперь отливала неприкрашенным нью-йоркским глянцем. Он ни разу не упомянул о Модильяни или об уплаченных мне 1600 долларах. Он только спросил меня, умею ли я рисовать. Когда я ответил утвердительно, он отвел меня в заднюю комнату и показал пейзаж и морскую панораму: красивые, прямолинейные романтические картины, грамотно выполненные, но не впечатляющие, технически повторить их не представляло никакого труда. Он сказал мне, что это работы Роберта Вуда, картины этого художника висели над каждым диваном в каждом доме среднего класса в каждом городе Америки.
– Такое сможешь повторить? – спросил Карл.
– Да, смогу. Без проблем.
– Хорошо, – сказал он, – теперь ты будешь работать на меня.
На этом все. Я не стал возражать. Я пошел работать к Карлу, не раздумывая ни секунды. Что тут сказать? Кто-то посещает художественную школу… Мне вместо нее достался Карл Маркус.
Глава 4. Мое ученичество (1972–1975)
Карл ничего не знал об искусстве, кроме того, что на нем можно зарабатывать неплохие деньги. Он занялся этим бизнесом после того, как купил на аукционе кольцо для жены и облажался на сделке. Он вернулся, обменял кольцо на другое и снова облажался. Вместо того чтобы расстроиться, он обрел свое счастье. Карл решил так: «Вот это бизнес для меня! Можно обманывать людей, особо не парясь».
Карл был жестоким и беспринципным человеком; он крыл окружающих отборным матом столь же часто и естественно, как иные дышат воздухом. Ему нравилось разводить людей; я имею в виду, он буквально получал от этого настоящее удовольствие.
Как и большинству дилеров, ему было все равно, что продавать – кондоминиумы или таблетки для похудения. Это не имело значения – и это стало для меня настоящим озарением.
По наивности я полагал, что люди, продающие предметы искусства, любят его, но в большинстве своем они мало что знали об искусстве и еще меньше переживали об этом. Хорошая, плохая, настоящая, фальшивая – все это не имело для них значения, пока вещица приносила деньги. Клиенты видели только благородный фасад. Реальность же заключалась в том, что перед ними, доверчивыми овцами, разворачивалась одна большая мошенническая схема. Тогда я этого не знал, я был прилежным учеником и старался усвоить все, что нашел в этом месте нового для себя.
Мы – я, Карл и Роберт Вуд – договорились быстро и по-деловому. Я мог рисовать все, что захочу, показывал результат сертифицированному оценщику, и Карл отдавал мне 10 % от той суммы, в которую тот оценивал работу. Правда мне приходилось самому платить оценщику, потому что Карл ничего не хотел об этом знать. Просто. Легко. Именно так всегда действовал Карл. Деньги можно было заработать на чем угодно, и у этого дельца не было времени на глупости и церемонии.
К тому времени, когда губы Карла перестали шевелиться, описывая условия сотрудничества, я уже обдумал, как буду рисовать картины Роберта Вуда. Я рассматривал планки подрамника и обратную сторону холста, замечая, как он был прикреплен – скобами вместо гвоздей, как на старых европейских картинах. Я с облегчением отметил, что по сравнению с работами Рембрандта и Моне, которыми я занимался в свободное время, Роберт Вуд точно не доставит мне хлопот. Он создавал прекрасные пленэрные картины, но они были просты и предсказуемы. На них почти никогда не было людей, они принадлежали нашей эпохе, а это означало, что не нужно беспокоиться о древних холстах, подрамниках, легендах о происхождении или искусственном состаривании полотна.
В целом я был доволен тем, как все обернулось. Я бы предпочел работать с кем-то вроде Мерканте, но достался мне Карл. Теперь у меня была работа, и, к моему облегчению, он не стал забирать те 1600 долларов, заплаченные за моего Модильяни, в качестве залога под будущие работы. Забыли, что называется. Было, да сплыло.
Первым полотном Роберта Вуда, которое я нарисовал, был осенний пейзаж – лес, покрытый желтыми и рыжими листьями. У нас с Маргаритой в нашей бывшей квартире висела репродукция, и я позаимствовал ее в качестве вдохновения для своей собственной работы.
На тот момент о Роберте Вуде книг не издавали – он не считался серьезным художником, – поэтому я купил маленький календарь, в котором на странице каждого месяца была изображена одна его картина.
Я изучал их, чтобы прочувствовать его стиль, отличительные особенности нанесения краски, то, как он располагал цветные мазки, изображая листья или кору, как он разграничивал края деревьев.
Эта первая картина заняла у меня всего пару дней. Я нашел в телефонной книге ближайшего оценщика и позвонил ему, и сказал, что привезу на оценку пейзаж Роберта Вуда. Он мало что знал об этом художнике, и не особо парился. Он просто получил свои 50 долларов авансом, нашел картину в каталоге цен и выписал мне сертификат. Ему было все равно, настоящее произведение или фальшивое – это было не его дело.
Набирая обороты, я успевал подготовить по 3–4 картины маслом Роберта Вуда в месяц, меняя оценщиков и регулярно заезжая к Карлу в Катедрал-Сити. Обычно картины оценивали примерно в 3500 или 4000 долларов, и при своих 10 % я выручал где-то 400 долларов минус 50 или 100 долларов за оценку. В целом только на пейзажах Роберта Вуда я зарабатывал около 1000 долларов в месяц, что превышало любые выручки с продажи мебели по шесть дней в неделю.
Именно тогда я начал мнить себя профессиональным художником. Для меня рисование превратилось в рутину – я приходил утром на работу и только примечал время на часах. Регулярная практика добавила мне сосредоточенности и уверенности в себе, я поднаторел в обращении с кистью. Единственной трудностью было получение оплаты. Каждый раз без исключения Карл заставлял меня ждать чека по меньшей мере два часа. Я приходил с новой картиной и оценочным листом, а он просто шел обедать, или разговаривал с кем-то поважнее, или у него была встреча. Если я хотел получить деньги, мне приходилось ехать к нему в пустыню и впустую тратить полдня. Как же меня это бесило. Приходилось принять, что он просто наслаждался властью и издевался надо мной, потому что я был всего лишь бедным парнем без других шансов на работу.