За всем этим я не заметил, как оказался перед стеной, а стена отошла в сторону. Внутри было совсем тепло, дышать оказалось приятно, мне сказали сесть и подождать — я сел. И заснул. Меня накормили в госпитале перед выездом, за злостью я совсем забыл об этом, иначе дал бы поправку на сонливость.
А так я проснулся от того, что старик сидел напротив и смотрел на меня. Даже не старик, а не знаю, как сказать. Не бывает столько, не живут, не ходят, не сидят, не улыбаются… у него зубов нет, отдельных, то есть, зубов, у него зубчатые костяные пластины там, как у первопредков. И глаза с двойным веком.
У него еще и перепонки были (и надеюсь, до сих пор есть), но возраст (очень большой) не имел к этому прямого отношения. Просто верхний этаж Медного Дома настороженно относился к манипуляциям с базовыми параметрами вида и позицию свою обозначал, в частности, собственным фенотипом. Настолько приближенным к старому, насколько позволял закон об Обновлении. Как оказалось после Сдвига, они были правы — а до того их считали консерваторами, готовыми скорее вымереть, чем измениться. Некоторые Дома отнеслись к возможности заимствовать преимущества у иных рас с большим энтузиазмом.
Но этого я тогда не знал и сначала решил, что старик мне снится. Тем более, что и говорил он что-то из области сна.
— … довольно коротко знаком с вашей бабушкой, ваша достопочтенная матушка сочла этот случай достаточной причиной, чтобы вспомнить о моем существовании и напомнить мне о своем. Я согласился с ней. Теперь вы будете работать у меня и более не причините ей беспокойства.
С собственным сном я пререкаться не хотел. Поэтому просто почтительно вскинул голову и молчал, разглядывая стенку за его спиной — как если бы встретился с настоящим стариком с верхушки Дома. А он продолжил:
— Поэтому сядьте… или как вам удобно — и напишите ей письмо.
— Как? — спросил я, удивленно хлопая глазами. «Как вам удобно» я еще понял, они чаще работали стоя, чем сидя. Написать? Записать на кристалл — или…
— При помощи рук и письменных принадлежностей, — почти не меняя тона сказал старик. Зазор между «почти» и «не меняя» был очень ощутим. — Права на личные переговоры у вас нет и не будет, но я могу передать рукописный лист со своими грузами.
Шифровальщик и связист без права на переговоры, надо же.
Впрочем, этому я не удивился. Вряд ли они хотят, чтобы дома узнали, как здесь идет формовка и сколько она стоит. Я же говорил, плохим я был диссидентом, мне и сейчас требуется три-четыре круга, чтобы осознать очередную рыбу во всей ее многожаберной полноте. Тогда… Но я достаточно проснулся, чтобы понимать — родители совершили чудо и этим чудом я разбрасываться не имею права. Тем более, что их благополучие, кажется, теперь зависит от моего «хорошего поведения». Так думал я-сын-и-добрый-мальчик. А тот я, что родился в зале суда, уже шептал второму: здесь можно многое узнать, здесь можно во многом разобраться и, если уж рисковать, то ради возможности убить одним взрывом всю нынешнюю систему.
Так я думал тогда… был почти прав.
Я слушаю. Я смотрю.
Скупые жесты, обнажающие суть говорящего: эти руки избегают привычных жестов, потому что сроднились со сложными архаичными системами управления, где каждое движение — информация. Ровный, округлый и тяжелый набор интонаций, камешков-окатышей, вылизанных эпохами подо льдом. Это опыт, рабочий и личный. Точность тона, взвешенность жеста.
Рассказ его, непривычно бедный на образы, сухой и формальный, все равно жжется внутри. Ирония, которой он переполнен, шуршит и скрежещет, словно кто-то скребет камнем по металлу. Она не столько слышна, сколько ощущается внутри, словно глотаешь горстями песок здешних оранжевых пустынь.
Безумие повествования… я напоминаю себе, что здесь, на осколках Великого Круга, случалось даже и не такое.
У «дырки», связывавшей нас с низом, было достаточно четкое расписание проходимости. Она относилась к пульсирующим, с рабочим периодом примерно в половину годового цикла. Поэтому первые транспортировки после очередного открытия всегда были очень напряженными. Все грузы, которые полгода ждали по ту сторону, нам отправляли сразу после нескольких пробных прогонов — чтобы освободить транспорты и продолжить поставки.
Еще в первый свой аврал я узнал, что внизу считают вполне допустимым в качестве второй-третьей пробы отправлять автономные транспорты с «живой массой», а только потом уже ценные грузы. В этот же аврал мы так не досчитались очередной партии живой силы. Конечно, случился скандал, но по моим меркам — совершенно недостаточный для события. Для руководства Проекта это почти ничего не значило.
А вот шум, который поднялся, когда выяснилось, что очередной отправкой к нам прибывает не восемь, а сорок одна с половиной тысяча только на первом корабле…
Еще в коридоре я услышал громкий голос нашей формовщицы-дартэ:
— Да отправьте их обратно! Так и скажите — я еще этих не доела!
Странно сказать, но от этих шуток по-настоящему дергались. Может быть, от того, что как-то очень легко вспоминалось, что дарт'анг в основе — хищники, степные, загонные, жившие семейными группами, небольшими, и, соответственно, не имевшие никаких запретов на поедание разумных. Что и проявилось во всей красе, когда их ареал встретился с нашим ареалом — исходно обитателей мелководья, всеядных, живущих распределенными кланами… мы их так боялись, что чуть не истребили, получив такую возможность. Когда встретились второй раз, истреблять не стали, даже во время Обновления включили в наши базовые характеристики все то, что сочли полезным. Многое включили. Но бояться, оказывается, не перестали.
Мне понадобилось много лет, чтобы понять: ни фенотип, ни сомнительные шуточки в несколько утрированном стиле первобытного хищника, ни даже определенные особенности психики, свойственные фенотипу, не делали госпожу Нийе дарт'анг. Не больше, чем некоторые черты внешности начальника Проекта делали его древним предком в чистом виде. Мы все принадлежали к единой общности обновленных разумных. Но тогда мне казалось, что она выплыла откуда-то из древних сказок и кошмаров: те, кто приходят на рассвете, в самое холодное время, и убивают. В пищу.
Мы все были одной крови, и те, что внизу — тоже. Вот с этим смириться оказалось труднее всего. Лиловая грива и мослы, или перепонки и зубные пластины — мелкие внешние приметы. Способность набить транспорты живой массой примерно впятеро против того, что мог принять Проект — куда более серьезное отличие, даже если речь о настоящем расходном материале, с которым мы тоже сталкивались. И расходовали, да.
Некоторые присланные заслуживали только одного определения — «грязь». Но, по правде говоря, их не набиралось и пятой части. Больше было таких, как я — проходивших мимо, недовольных несправедливостью, возмущенных злоупотреблениями. Я уж не говорю о «потенциально опасных», которых удаляли из общества и лишали прав просто в силу наличия в анализах определенных признаков. Как будто они или их родители могли отвечать за ошибки ученых, допущенные уже века назад, во время Обновления… хотя и те ученые не могли ничего знать о будущем Сдвиге и его последствиях. Они просто спасали нас от медленного, но статистически неизбежного вымирания. Я не мог их винить, но я не мог и смириться с тем, что вся тяжесть последствий множественных ошибок и невозможностей предугадать и спрогнозировать отдаленные события рушится на граждан, не совершивших — и даже не пытавшихся совершать — чего-то дурного, не противопоставлявших свои интересы общему выживанию и вообще не позволявших себе ничего антиобщественного.
Иногда, в попытках все это осознать, я пытался поставить себя на место планетарной администрации. Да, еще одна вспышка «бешенства сенсов» могла бы доконать инфраструктуру и лишить нас последней надежды на переселение. Да, если можно выявить критерии предрасположенности, за этими особями надо присматривать, держать их под контролем, проверять… может быть, даже изолировать. Это понятно, это само собой разумеется. Но тогдашняя рабочая гипотеза гласила, что вероятность новой вспышки напрямую связана с напряженностью поля. Чем больше потенциальных сенсов, тем выше риск их заболевания… и не меня спрашивайте, почему тогда их нужно было вывозить на Проект, а не просто избавляться от них внизу. Это — одно из тех самых различий, которые гораздо важнее формы челюстей или рук.
Я думал — и в один прекрасный день в моих файлах, в верхней стопке, обнаружился документ, которого я не заказывал. И допуска к нему не имел. Карта характеристик. Оказывается, особи с соответствующим фенотипом не только потенциально подвержены бешенству. Они еще и лучше восстанавливаются, надежней чувствуют опасность, удачней ориентируются в пространстве и, в среднем, дольше живут в тяжелых условиях. Вот и все, вот и всей причины. Страх и выгода. Прежде чем сочинять сложное, ищи простое. Чтобы найти простое, разберись, где оно может лежать. Я уже говорил, что враг государства — это профессия, требующая долгого обучения и полной самоотдачи?
Но даже тогда я понимал, что сумей я проследить документ до источника, я пришел бы в ведомство главного инженера. Все остальные вели беседу иначе.
Говорить с главинженером о деле невозможно. При виде чего-то, похожего на официальное лицо любого звания, главинженер становится лицом прозрачен, в движениях обморочен, голову задирает — вот оно, горло мое, вот подбородок беззащитный, бейте меня, ешьте меня — а весь оставшийся ресурс тратит на то, чтобы высокое лицо не сердилось на него сей секунд и запомнило неопасным на будущее. Поглядишь и не поймешь, как эта аморфная биомасса умудрилась попасть сюда с таким ярлыком в деле… потом сунешь любопытный нос в само дело… и обнаружишь, что оно не закрыто. И любой интересующийся может прочесть там, что главный наш инженер — свободный и полноправный гражданин… однако. Был подвергнут незаконному аресту и следствию — реабилитирован. И две пометки о полном отсутствии сотрудничества. Сначала со следствием, незаконным. Потом со следствием по делу следствия. Раз и два. Глазам своим не поверишь, потом поверишь. Решишь: глаза не врут, а пометки врут, зачем-то она там нужны. Потом проверишь расписание работ — а в нем ни следа того, на что главинженер вчера соглашался. Соглашался, глаза закатывал, руки за спину прятал, цепенел весь. Но нету. Послезавтра — то же самое: обморок, согласие, пустота. А… а потом ты экономишь время и спрашиваешь знающих работников. И узнаешь, что любой запрос нужно делать письменно — тогда быстро получишь вежливый обоснованный отказ. Или согласие, но это в одном случае из ста, если твое предложение как-то вписывается в Проект. Если нет, пиши пропало — полный отказ от сотрудничества.