Взяли его на квартире под Минском. То, что он и есть тот самый дятел, который стучал в уголовку, было видно по его заискиванию и неискренним оправданиям.
— А это, паскуда, ты не мне будешь объяснять! — гаркнул Курган, сожалея, что нельзя шмальнуть.
Но изметелил задержанного он основательно. Так, чтобы ничего не повредить, но болело бы все.
Дознаватели СД, большие специалисты в допросах, выбили из Чумного все, что тот знал и не знал. Дальнейшая его судьба не интересовала Кургана. Один долг он взыскал и был вполне доволен собой. А дальше посмотрим…
Глава 8
Окна были плотно заклеены картоном — в моей квартире строго соблюдался режим светомаскировки.
В любой момент могла взвыть сирена, и пришлось бы топать в бомбоубежище. Но пока фашист решил дать нам передохнуть и посидеть-поговорить со старым боевым товарищем, с которым мы не раз спасали друг друга в то бесшабашное и горячее время.
В большой комнате на столе мерцала свеча. В чашках чернел чай. Я выставил все, что было, на стол — печенье, хлеб, кусок колбасы, припасенную бутылочку «Московской» водки.
Мы с Вересовым были вдвоем. Мои драгоценные жена и дочка пропадали в своих госпиталях — теперь они по три дня не появлялись дома.
К еде гость почти не прикасался. Но стопочку опрокинул, закушав юбилейным печеньем. А я смотрел на него, и у меня было какое-то чувство ирреальности происходящего. Иногда с лязгом смыкается прошлое и настоящее. Так происходит, когда приходят люди из молодости, и ты понимаешь, что эта ниточка твоей судьбы еще не обрезана.
Шестнадцать лет не виделись. Сколько сейчас Вересову? Под пятьдесят. А выглядит бодро. Изменился мало. Только волосы стали пожиже — нет уже той черной копны, а так — седые кустики. И очки на носу. Вообще, из нас двоих он куда больше походил на учителя — худощавый, с утонченным, благообразным лицом, изрезанным морщинами. И форма как всегда на нем сидит слегка неказисто, вроде как и не военный вовсе. Только обманчиво это впечатление. В сабельном бою он был неплох. Однажды спас меня, срубив на лету бандита, примерившегося обрезать казачьим клинком линию моей тогда еще только начинавшейся жизни.
В первый раз я увидел Вересова, когда с направлением Губкома партии переступил порог губернского ВЧК — здания, имевшего зловещую славу.
Какая такая нелегкая привела в это здание меня, ровесника века, третьего сына сибирского потомственного кузнеца? История — типичная для того времени.
Когда мне исполнилось четырнадцать, отец понял, что сына с таким темпераментом и стремлением в большой мир в селе не удержать. И отправил меня к своему старшему брату в Воронежскую губернию. И стал я подручным в вагоноремонтных мастерских.
Тогда шла Первая мировая война, уносящая миллионы русских жизней за интересы французских и русских капиталистов. Это мне объяснили в подпольном марксистском кружке, к которому я примкнул с готовностью. Участвовал в рабочих стачках и подпольной партийной работе. Был бит жандармами и порот казацкими нагайками.
Эх, времечко было. Страна бурлила. Потом рванула, как перегретый паровой котел — сперва половинчатой Февральской революцией, когда у власти остались те же дворяне и буржуи, только порядка окончательно не стало. А потом пришли Советы рабочих депутатов и скинули гнилое Временное правительство, не способное управлять даже своими заседаниями.
30 октября 1917 года наши рабочие дружины разоружили офицеров гарнизона, взяли почту, телеграф и провозгласили советскую власть в Воронеже. Помню, с каким энтузиазмом мы постигали тяжелую науку управления городским хозяйством, продовольственного обеспечения.
Мы все готовы были защищать революцию до последней капли крови. И в 1918 году я добровольцем вступил в Красную армию, попав в кавалерийский полк.
Воевал против Краснова и Деникина. Был ранен. Служил в Воронежском губернском комитете комсомола. Командовал отрядом продразверстки. И вот теперь направлен в распоряжение Губчека.
Меня провели в тесный, заваленный папками кабинет в мансарде. Я представился:
— Комсомолец Лукьянов по заданию губкома партии прибыл в ваше распоряжение.
— Из красноармейцев, значит, — насмешливо посмотрел на меня хозяин кабинета, это и был Вересов. — Только здесь не война. В бою ясно, где свои, а где чужие. А в нашей службе порой нет. Да и своих, и чужих в ежовых рукавицах надо держать. Потому что порой свои вдруг становятся чужими… Справишься?
— Я же комсомолец, без пяти минут коммунист, — пожал я плечами, впрочем, без особой уверенности. Не любил я неопределенностей и хитростей в жизни.
— Послужи-ка пока в ЧОНе. Поглядим, каков ты в деле, растудыть твою гармонь, — хмыкнул Вересов, всегда любивший по делу и не по делу вставлять витиеватые словесные загогулины — то ли ругательства, то ли похвалу.
Части особого назначения были созданы при губернском комитете партии для борьбы с расплодившимися бандами и шайками. И пошла у меня веселая жизнь — до сих пор порой в холодном поту просыпаюсь.
Та война давно закончилась. Настала новая. И опять я с Вересовым…
Я отхлебнул водочки и схватился за бок — рана вдруг запульсировала.
— Что, болит? — сочувственно спросил гость, уже бывший в курсе произошедшего со мной.
— Ну да. Деклассированный элемент постарался, — хмыкнул я.
— Э, нет, браток. Это не деклассированный элемент. Это профессиональный враг.
Он опустошил рюмку. Зажмурился. И продолжил:
— Думаешь, на обычных паникеров нарвался? Это немецкая военная разведка. Наскребает по всем сусекам шпионов. Вот уже и наших ненавистников — белогвардейцев-эмигрантов — подтянули. Может, и тебя кто-то из бывших белых офицериков подрезал.
— Контра, одно слово.
— Дураки говорят: мол, чекисты сами шпионов выдумывают, сами арестовывают, а на деле больше страху нагоняют. Страх — да. Только он не в наших чекистских головах. А на улицах — с револьверами, листовками и ракетницами. И имя ему — немецкий диверсант.
Он побарабанил пальцами по столу и произнес резко:
— Абвер! Это похлеще, чем танковые дивизии, растудыть их тройным захватом через гнутый коленвал! А ты на него с кулачками.
Мы помолчали. Потом я сказал:
— Знаю, что дураком был. И что надо было аккуратно того хромого проводить и задержать, а не устраивать мордобой.
— Вспомни Феликса Эдмундовича: у чекиста должна быть холодная голова.
— Давно я уже не чекист.
— Э, не зарекайся…
— А как ты жил, Аристарх Антонович, все эти годы? Где служил, если не секрет?
— Для тебя не секрет. Поносило по свету. Дальний Восток. Северный Кавказ. И с басмачами дрался в Узбекистане. А с 1938-го в центральном аппарате НКВД в отделении контрразведки по посольствам. Как раз по немцу работали.
— Что-то неважно вы работали, если он так нежданно по нам врезал! — не выдержал я, забыв вовремя прикусить язык.
Ожидал взрыва — мой товарищ вполне способен на такие эмоции. Но он лишь пожал плечами:
— Не от нас зависело, Сергей Павлович. Не от нас… Вон, я день нападения точно знал. Но нам не поверили.
— Не поверили, — удрученно кивнул я, пытаясь осознать, сколько же нам стоило это неверие.
— Были на то причины, — отмахнулся Вересов. — А после начала войны посольств, с которыми мы боролись, не стало. Разбросали наших сотрудников по районам Москвы — организовывать ПВО и истребительные батальоны. А меня в самое пекло послали — на Западный фронт, представителем наркомата. Считай, с первых дней там. Вот вернулся. И сразу к тебе.
— И как там… — Я запнулся, простые слова неожиданно не давались мне, будто я боялся услышать ответ на свой незатейливый, но очень важный для меня вопрос. — Как там, на фронте?
— Эх, дорогой мой человек… Как бы тебе сказать… Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Что хуже землетрясения и других природных катастроф? Это катастрофа военная! — Вересов хлопнул ладонью по столу, и взгляд его стал каким-то отсутствующим, а щека дернулась.
— И как дальше?
— А никак. Будем биться за Москву…
Глава 9
Еще только получив форму и винтовку, Курган сразу понял, что получил к ним в придачу ту власть над людьми, к которой всегда стремился. Это власть страха. Власть над жизнями. Власть над имуществом.
Винтовка — власть. А пулемет — непреодолимая сила. Поэтому он любил работать именно с пулеметом, не гнушаясь самых грязных дел.
Проходили неделя за неделей, а работы не убавлялось. Курган и представить себе не мог, что вокруг столько пособников большевиков и евреев. Когда повязали явных, остались скрытые. Немцы работали методично и не упускали ничего. День перерыва — и опять обыски в городах. Броски на деревни.
Из подвала дома в Минске извлекли израненного красного командира. Из квартиры в Гомеле — скрывающегося коммуниста.
Нищие и богатые, образованные и невежественные — всех их объединяло одно. Отныне они — цель айнзатцкоманды и специальной группы полиции. Они жертвы. Так написано им на роду — хрустнуть костями на зубах боевых псов Третьего рейха…
Полицаи спецгруппы жгли хаты. Расстреливали местных жителей. Давно уже привыкли к своей грязной работе. Выезжали на мокрые дела с шутками и прибаутками. Юмор — вещь полезная в жизни. А смешнее всего унижать беспомощных людей, которые находятся в твоей власти.
По деревням Курган работать не любил. Леса рядом. А где лес, там и партизаны. Их не раз обстреливали — одного полицая убили, другого ранили. На место убывших пришли другие.
В кандидатах на работу в полицию недостатка не наблюдалось. Как и в рабочих местах для них. По Белоруссии как поганки росли еврейские гетто и концлагеря. Наполняли их, охраняли и массово расстреливали заключенных немцы и специальные батальоны полиции. Притом полицаев было куда больше, чем бойцов немецких зондеркоманд. Так что работа находилась для всех желающих.
Новенький в спецгруппе оказался одесским уголовником по кличке Буржуй. Он сразу стал давить на воровскую общность, чтобы набрать очки у Кургана и поиметь преференции, а то и закрутить с командиром свои дела. Когда он в кубрике наедине снова начал гнать про то, что бродяги должны держаться друг друга, Курган кивнул: