Какое-то время все было просто замечательно, Горового не было ни слышно, ни видно, он уходил утром и возвращался за полночь. Но скоро все изменилось. Сначала Горовой оказался в соседней комнате, потом, почти без перерыва, занял самую большую.
Как это собственно произошло, Тибайдуллин так и не понял, но последовательность каждой такой метаморфозы можно было отследить. Горовой окликал Тибайдуллина и… пристально глядя в глаза, вытаскивал из кармана деньги. На какой-то момент дыхание Тибайдуллина перехватывало, сердце замирало… Рука Горового приближалась и Тибайдуллину казалось, что от нее идет какое-то мистическое сияние. Распахивалась щедрая горсть, на ладони лежали деньги - похрустывающие, новенькие, манящие…И рука Тибайдуллина, существующая в этот момент как бы сама по себе, тянулась и брала.
Уже через несколько дней в комнату Горового перекочевал телефон. Телефон был старый, на длинном шнуре, таком длинном, что его можно было беспрепятственно таскать за собой по всей квартире и даже в ванну. Теперь, чтобы поговорить с дочерью, Тибайдуллину приходилось бежать на улицу к телефону-автомату.
Тем же путем в комнату Горового стали перебираться лучшие вещи – пуховое одеяло и подушки из Германии, чуть тронутая молью, но все еще внушительная тигровая шкура, серебряные рюмки с серебряным графином на серебряном подносе бабушки Тибайдуллина. Как-то Горовой протянул Тибайдуллину совсем уже внушительные деньги. Тяжелая волна предчувствия прошла по его телу, предчувствия до дрожи, спина взмокла и похолодела, но его рука, существующая как бы сама по себе, потянулась и взяла деньги. Ночью, в супружеской постели он не нашел жену. Тогда Тибайдуллин заплакал и плакал долго, отчаянно, заткнув рот кулаком. Так и заснул с кулаком во рту. Утром, пошатываясь от еще не изжитых страданий, он пошел на кухню, где жену и обнаружил. Она была в новом, хорошеньком халатике, из-под которой выглядывала прозрачная, незнакомая Тибайдуллину ночная рубашка. Лицо жены Тибайдуллина помолодело и он тут же узнал в ней девушку, которую повстречал двадцать три года назад. Самозабвенно колдавала жена Тибайдуллина над плитой, наполняя кухню непривычно изысканными ароматами. Тибайдуллин, забыв обо всем, жадно вдыхал упоительный запах, а когда все это пронеслось мимо на серебряном подносе его бабушки, и вместе с подносом, шелестя новым халатом, надетым на прозрачную ночную рубашку, упорхнула и его жена, Тибайдуллин опять заплакал… Он засунул руку в карман, где лежали взятые вчера деньги, но не скомкал их, не порвал, не бросил на пол, не принялся топтать ногами… а пересчитал и положил обратно.
Обитал теперь Тибайдуллин в небольшой комнатке за кухней, предназначенной не то для денщика, не то для горничной. Спал на продавленном диване. Первое время еще соблюдал, как положено, элементарные правила гигиены – регулярно принимал душ, брился, менял постельное белье. Но постепенно, незаметно как-то, стал опускаться. (На службу давно уже не ходил, деньги-то шли несравнимые.) Короче, опускаться стал. Спал, не раздеваясь, зарос и походил теперь на Робинзона Крузе, каким тот был изображен на картинке любимой им в детстве книжки. Просыпался рано, часа в четыре, тихо, крадучись, мягко пружиня в домашних тапках, шел на кухню. В углу ее появился новый гигантский холодильник, всегда забитый едой. Но что-то, наверно воспитание, мешало ему бесцеремонно вскрывать вакуумные упаковки с ветчиной или сыром. С краю на столе, на тарелке под крышкой он находил остатки вчерашнего обеда и почему-то понимая, что это оставлено ему, добросовестно все доедал. Зато насчет кофе оттягивался по полной программе. Правда, осмеливался брать только растворимый. Потом он также неслышно отправлялся назад, на продавленный диван, где и проводил день, читая старые «Огоньки». Под диваном, в коробке из-под обуви он держал деньги, аккуратные, хрустящие пачечки, перехваченные аптечной резинкой. Иногда доставал их, рассматривал чуть ли не с удивлением, пересчитывал. Еще несколько месяцев назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь у него будет столько денег. И каждую неделю, во вторник, сумма увеличивалась. Из-за этого он и сидел, как крот, в комнате не то денщика, не то горничной, сидел изо дня в день, из ночи в ночь, отдав уже малознакомому человеку в аренду свою собственную жизнь. Он был как под гипнозом…
Только часов в восемь в квартире начиналось оживление – доносился запах кофе, очень хорошего, настоящего, натурального, запах свежих тостов, намазанных свежим сливочным маслом, слышалась музыка, смех, шаги, в ванной лилась вода, хлопали дверями. В десять часов Горовой уходил, иногда с женой Тибайдуллина, иногда без. Но даже когда в квартире не было никого, Тибайдуллин не выходил из своего укрытия, как будто подписал с Горовым некий негласный джентельменский договор.
Как-то Тибайдуллин услышал громкий голос старшей дочери. Затопали маленькие, легкие ножки и в его комнатенку ворвался трехлетний внук. Малыш ошалело глянул на заросшего, неузнаваемого деда, не узнал, и с ужасом и ревом, выбежал прочь. Тибайдуллин любил внука, соскучился по нему – очень неприятное чувство сдавило ему сердце! Он лег на диван и стал ждать. Вот-вот, вот-вот войдет дочь… Узнает, где он, и придет. Он слышал отдаленные голоса, в которых так ясно различал голос жены и голос дочери, их смех, восклицания, спокойный, глуховатый голос Горового. Вот-вот… Но дочь к нему не зашла.
Ночью Тибайдуллин достал обувную коробку и стал смотреть на деньги. Деньги как деньги. Особым образом отпечатанные бумажки. Некая условность. Договор, заключенный между людьми, считать эти особым образом отпечатанные бумажки высшей ценностью. Он даже понюхал. Пахнут деньгами. Впрочем, запах разный. У долларов и рублей разный запах, но принципиальной разницы нет.
С этого момента, с прихода дочери и внука, что-то в душе Тибайдуллина окончательно надломилось, треснуло. Он еще больше опустился и как-то стремительно отупел. Даже «Огоньки» уже не читал… Теперь главной его целью было убить время, убить так, чтобы из всех дней остались только вторники каждой недели, все же остальные провалились куда-то в тартарары, лучше всего – в сон. В этом, в убивании времени, он достиг совершенства. Если и не спал глубоким сном, то спал сном неглубоким, спал и в то же время не спал, грезил. Вот в такой момент его как-то и настигла жена.
- Костя, - негромко окликнула жена.
Тибайдуллин широко распахнул глаза – перед ним стояла не просто красивая женщина, перед ним стояла ослепительно красивая, незнакомая женщина. И только в голосе, да, в голосе, звучали немного привычные нотки. Без сомнения – это был голос жены Тибайдуллина. Это была его жена.
- Костя, - сказала жена мягко. – Может быть, ты снимешь себе квартиру?..
Тибайдуллин так и подскочил на диване.
- Зачем мне другая квартира? – прохрипел Тибайдуллин страшным голосом. – Это моя квартира! Моя квартира!
И… набросился на жену. Как это выглядело, потом не мог вспомнить ни тот, ни другая. Когда Горовой вошел, он услышал грохот падающих предметов, мимо с диким, животным визгом пронеслась растрепанная жена Тибайдуллина, а за ней Тибайдуллин с маникюрными ножницами в вытянутой руке…
Не смотря на то, что кроме небольшого синяка на запястье жены Тибайдуллина, никаких других доказательств избиения не было, Тибайдуллина посадили и держали в камере предварительного заключения пять дней. Через пять дней его выпустили, обязав не подходить к своей собственной квартире ближе, чем на сто метров.
Теперь о событиях, произошедших одновременно с вышеописанными и имеющих к ним самое непосредственное отношение.
Появление Горового из бездн времен произвело на людей когда-то вроде бы его знавших довольно сильное впечатление. Давно распавшаяся компания на какой-то момент опять воссоединилась. Жена Цыплакова стала подолгу беседовать с женой Виноградова по телефону. Какая-то неясная досада на то, что Горовой остановился ни у той, и ни у другой, а у Тибайдуллина (Кто бы мог подумать!), опять их сдружила. Кроме того, обе, но тут уже в тайне друг от друга, купили очень дорогой коньяк и полуфабрикаты из морепродуктов на случай, если Горовой зайдет. Вот так они и созванивались каждый вечер, подглядывая друг за другом – зашел или не зашел. Жена Носика, как женщина менее страстного темперамента, не принимала в этом участия. По слухам, они с Носиком сначала прервали, а потом продлили и благополучно закончили ремонт и сидели вслед за тем в своей обновленной квартире и радовались жизни. Были в компании людей, когда-то вроде бы знавших Горового и другие, но ветрами жизни их отнесло куда-то уж очень далеко и не вверх, а скорее, вниз или, в лучшем случае, в сторону. Вспоминать о них было вовсе неинтересно. Впрочем, была еще такая Галка Забелина, но о ней речь впереди.
Шли дни, ни у Цыплаковых, ни у Вин6оградовых Горовой не появлялся. Как-то вечером, совсем поздно, жене Цыплакова позвонила жена Виноградова. Жена Цыплакова с удобством расположилась в ванной, чтобы без помех спокойно и обстоятельно поговорить, но разговор вышел совсем короткий. Жена Виноградова была подавлена и немногословна, сказала только, что шла в тот день по улице Максима Горького, великого пролетарского писателя, автора когда-то нашумевшего романа о женщине-матери и стихотворения, написанного белым стихом, о бесстрашной, но прямолинейной и, честно говоря, не очень-то умной морской птичке. Стихотворение это они все когда-то, будучи школьниками, почему-то учили наизусть. Для жены Виноградова это было особенно сложно, память была плохая, так что даже улицу Максима Горького она с тех пор не любила. Короче, шла-шла по нелюбимой улице и прямо носом уткнулась в вывеску «Горовой Банк».
- Прямо так и написано? – переспросила Цыплакова.
- Я не слепая.
- Он нам деньги должен, - сказала Цыплакова после затянувшейся, вдумчивой паузы.
У Виноградовых Горовой ничего не одалживал, поэтому по сравнению с женой Виноградова у жены Цыплакова была более выгодная позиция, в смысле, - больше повода для недовольства, но холодная, ревнивая тоска сжимала их сердца совершенно одинаково.