Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса — страница 8 из 61

Страна святых

Глава IНа великой солончаковой равнине

В центре великого Североамериканского континента лежит засушливая безотрадная пустыня, долгие годы служившая преградой на пути цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, от реки Йеллоустон на севере до Колорадо на юге простирается область запустения и одиночества. Лик природы в этих мрачных краях отнюдь не однообразен. Могучие, увенчанные снегами вершины сменяются тенистыми, мрачными долинами. По ступенчатым каньонам мчат стремительные реки; бескрайние равнины зимой одеваются снегом, а летом – серой солончаковой пылью. Но есть во всех этих ландшафтах нечто общее: лежащий повсюду отпечаток бесприютности и тоски.

Никто из людей не населяет эту землю отчаянья. Лишь изредка ее пересечет отряд пауни или черноногих, направляясь к новым охотничьим угодьям, однако и храбрейшие из них радуются, когда, оставив позади ужасные равнины, завидят вновь свои привычные прерии. Мелькнет в кустарнике койот, захлопают в воздухе тяжелые крылья грифа, проковыляет по темным ущельям неуклюжий гризли, разыскивая среди скал свое скудное пропитание. Иных обитателей здесь не встречается.

Нет в мире другого столь мрачного пейзажа, как тот, что виден с северных склонов Сьерра-Бланко. Вдали, насколько хватает глаз, простирается плоская равнина, пятна солончаков перемежаются зарослями карликового чаппараля. Горизонт замыкает длинная цепь гор, зубчатые вершины местами заснежены. На всем этом обширном пространстве полностью отсутствует жизнь – нет даже малейших ее признаков. Не пролетит в стальной синеве небес птица, не проскользнет по тускло-серой земле тень, а главное, все тонет в непроницаемой тишине. Вслушивайся сколько угодно – ни шелеста, ни шороха по всей бескрайней пустыне; одно безмолвие, полное и гнетущее.

Выше было сказано, что признаков жизни здесь нет совсем. Но это не так. С высот Сьерра-Бланко можно различить тропу, которая вьется по пустыне и теряется в дальней дали. Ее проложили колеса и истоптали ноги множества искателей приключений. Там и сям белеют под солнцем яркие пятна, хорошо заметные на тусклом фоне соляной корки. Подойдите и посмотрите, что это! Это кости: одни крупные, другие короче и тоньше. Первые остались от волов, вторые – от людей. На протяжении пятнадцати сотен миль этот страшный караванный путь прослеживается по останкам тех, кто пал на его обочинах.

Четвертого мая тысяча восемьсот сорок седьмого года все это разглядывал со склона одинокий путник. По виду его можно было бы принять за самого гения этих мест или же их демона. Сторонний наблюдатель не смог бы определить, четыре ему десятка или все шесть. Худое, изможденное лицо его было плотно обтянуто смуглой, сухой, как пергамент, кожей; в длинных каштановых волосах и бороде пятнами проступала седина; глубоко сидящие глаза горели неестественным огнем; меж тем рука, сжимавшая винтовку, состояла словно бы из одних костей. Чтобы не упасть, путник опирался на свое оружие, однако высокий рост и мощный костяк свидетельствовали о природной силе и выносливости. Притом на лице его выпирали кости, одежда свисала мешком с иссохшего тела – именно поэтому он выглядел дряхлым стариком. Путник умирал – умирал от голода и жажды.

С трудом тащился он по ущелью, а затем забрался чуть выше, на склон, в бесплодной надежде заметить где-нибудь воду. И что же перед ним открылось? Огромная солончаковая равнина и отдаленный пояс суровых гор, без признаков растительности, которая бы указала на наличие влаги. Ни проблеска надежды во всем безбрежном ландшафте. Путник безумным взглядом окинул север, восток, запад – и понял: тут его странствиям наступит конец, этот бесплодный склон станет его могилой. «Сейчас или двадцать лет спустя на пуховой постели – какая разница», – пробормотал он, опускаясь на землю в тени большого валуна.

Прежде чем сесть, он положил рядом бесполезную винтовку и спустил с правого плеча большой узел, завернутый в серую шаль. Судя по тому, как ударилась о землю эта ноша, она была не по силам изможденному путнику. И тут же из серого свертка вырвался жалобный всхлип, наружу высунулись испуганное личико с яркими карими глазами и грязные, в ямочках, кулачки.

– Ой, мне же больно! – пожаловался детский голос.

– Прости, – ответил мужчина, – прости, я нечаянно.

Развернув серую шаль, он извлек из нее хорошенькую девочку лет пяти. Нарядные туфельки, розовое платье с льняным передничком – на всем этом лежал отпечаток материнской заботы. У девочки был бледный, болезненный вид, но руки и ноги не исхудали: лишения, перенесенные спутником, ее почти не коснулись.

– Болит? – спросил он с тревогой: девочка все еще потирала золотистые кудряшки на затылке.

– Поцелуй – пройдет, – серьезно ответила она, показывая больное место. – Мама всегда так делает. Где мама?

– Ушла. Наверно, скоро ты с ней увидишься.

– Ушла? Ну вот, и до свиданья не сказала, а раньше всегда говорила, когда соберется к тетушке на чай. А ведь уже три дня прошло. Ужасно пить хочется, правда? Попить здесь нечего? А поесть?

– Нечего, милая. Потерпи немного, а потом все уладится. Положи опять головку мне на грудь, и ты маленько поправишься. Трудно разговаривать, когда губы задубели, но, наверное, лучше будет, если ты узнаешь, как обстоят наши дела. Что это у тебя?

– Красивые штучки! – похвасталась девочка и показала два блестящих кусочка слюды. – Когда вернемся домой, я подарю их братцу Бобу.

– Скоро у тебя будут штучки еще красивей, – заверил ее мужчина. – Только погоди немножко. Но я хотел тебе сказать… Помнишь, мы были у реки, а потом свернули в сторону?

– Да.

– Ну вот, мы думали тогда скоро выйти к другой реке. Но что-то нас подвело, то ли компас, то ли карта, не знаю. К реке мы не вышли. Вода кончилась. Осталась только самая капелька, для маленьких… и… и…

– Тебе было нечем умываться. – Девочка подняла взгляд на перепачканное лицо своего спутника.

– И нечего пить. Мистер Бендер умер первым, потом Индеец Пит, миссис Макгрегор, Джонни Хоунз, а за ними, милая, твоя мама.

– Мамочка тоже померла. – Девочка уткнула лицо в передник и горько зарыдала.

– Да, все умерли, кроме нас с тобой. И я подумал, не найдется ли воды в той стороне, взвалил тебя на плечо, и мы пошагали. Но похоже, нам и здесь не посчастливилось. И надежды у нас, почитай, совсем не осталось!

– Это значит, мы тоже помрем? – Девочка перестала рыдать и подняла залитое слезами лицо.

– Да, милая, вроде того.

– Что же ты раньше молчал? – Девочка радостно рассмеялась. – Только напугал меня зря. Ведь когда мы умрем, мы снова увидим маму.

– Ты точно увидишь, милая.

– И ты тоже. Я ей расскажу, какой ты хороший. Наверно, она встретит нас у врат небесных с большим кувшином воды и гречневыми блинчиками, горячими и зажаренными с двух сторон, как любили мы с Бобом. А долго еще ждать?

– Не знаю… не очень.

Мужчина не отрывал взгляда от северного горизонта. На голубом небосклоне появились три точки и, приближаясь, стали стремительно расти. Скоро они обернулись тремя большими коричневыми птицами, покружили над головами путников и уселись сверху, на скалы. Это были грифы, местные падальщики, чей прилет означает близкую смерть.

– Петушки и курочки, – обрадовалась девочка зловещим птицам и хлопнула в ладоши, чтобы их спугнуть. – Скажи, эти места создал Бог?

– Ну да, конечно, – заверил ее спутник, ошарашенный неожиданным вопросом.

– И Иллинойс Он создал, и Миссури, – продолжила девочка. – Я думала, эти места создал кто-то другой. Тут ведь не так хорошо получилось: совсем забыли про воду и деревья.

– Как ты думаешь, не пора ли помолиться? – робко предложил мужчина.

– На ночь еще рано.

– Не важно. Немного рано, но наверняка Он не обидится. Прочитай те молитвы, которые читала на ночь в фургоне, пока мы ехали по равнинам.

– А почему ты сам не хочешь? – удивилась девочка.

– Я забыл молитвы. Ни разу не молился с тех пор, как дорос до половины этого ружья. Но пожалуй, это никогда не поздно. Ты читай, а я буду стоять рядом и повторять за тобой.

– Тогда тебе надо встать на колени, и мне тоже. – Девочка разложила на земле шаль. – Сложи руки вот так, и сразу станет вроде как лучше.

За этим странным зрелищем наблюдать было некому, кроме грифов. На узкой шали, рядышком, преклонили колени двое путников – малое дитя и отчаянный, закаленный искатель приключений. Пухлое личико девочки и костлявое лицо мужчины обратились к безоблачным небесам, творя трогательную молитву Верховному Судии, перед Которым готовились предстать; два голоса – один тоненький и звонкий, другой низкий и хриплый – вознесли единую мольбу о милосердии и прощении. Умолкнув, оба снова уселись в тени валуна, и девочка заснула на широкой груди своего защитника. Сначала он стерег ее сон, но веление Природы оказалось необоримым. Три дня и три ночи путник отказывал себе в отдыхе. Веки его все ниже опускались на усталые глаза, голова склонялась на грудь, наконец седая борода мужчины смешалась с золотистыми локонами его спутницы и оба забылись глубоким сном без сновидений.

Если бы путник не спал еще полчаса, он мог бы наблюдать странную картину. Далеко-далеко, на том конце солончаковой равнины, возник маленький пыльный фонтанчик, вначале едва заметный, почти неотличимый от дымки на горизонте. Он ширился, рос и превратился в четко очерченное облако, которое все увеличивалось. Стало понятно, что эту пыль могло поднять только множество ступающих ног. В краю более плодородном наблюдатель предположил бы, что это надвигается одно из больших стад бизонов, которые пасутся в прериях. Но здесь, в засушливой местности, такая возможность исключалась. Пыльный водоворот близился к скале, где нашли себе приют двое отверженных; вот сделались видны крытые брезентом фургоны, вот показались в дымке вооруженные всадники: видение преобразилось в караван, направлявшийся на Запад. Но каков он был, этот караван! Когда голова его достигла гор, хвост еще не показался на горизонте. По необъятной равнине тянулся беспорядочный строй фургонов, повозок, конных и пеших людей. Тащились нагруженные тяжелой ношей женщины, ребятишки шагали рядом с фургонами или выглядывали из-под белых навесов. Странники не походили на обычную партию иммигрантов – скорее на кочевое племя, вынужденное по какой-то причине искать себе новое пристанище. Воздух наполнился шумом и грохотом: звенели бесчисленные голоса, скрипели колеса, ржали лошади. Но и этого оказалось недостаточно, чтобы пробудить двух усталых путников на склоне.

Во главе колонны ехали два-три десятка мужчин с суровыми, каменными лицами, в темной домотканой одежде, вооруженных винтовками. У подножия утеса они остановились и стали держать совет.

– Источники правее, братья, – проговорил один, седой, чисто выбритый, с жестким ртом.

– Направо от Сьерра-Бланко… так мы дойдем до Рио-Гранде, – отозвался другой.

– О воде не беспокойтесь! – воскликнул третий. – Тот, кто смог иссечь воду из скалы, не оставит свой избранный народ.

– Аминь! Аминь! – откликнулись все его сотоварищи.

Странники собирались продолжить путь, но тут один из самых молодых и зорких вскрикнул и указал вверх, на зубчатый утес. На его вершине трепетал под ветром розовый лоскут, очень заметный на фоне серого камня. Всадники осадили лошадей и взяли на изготовку ружья; к авангарду галопом поскакало подкрепление. «Индейцы», – слышалось отовсюду.

– Краснокожих не может быть много, – сказал пожилой мужчина, похожий на предводителя. – Пауни мы миновали, другие племена живут по ту сторону больших гор.

– Пойду-ка я вперед и разведаю. А, брат Стэнджерсон? – спросил кто-то.

– И я! И я! – подхватила дюжина голосов.

– Оставьте лошадей, мы будем ждать здесь, – ответил старейшина.

Юноши проворно спешились, привязали лошадей и стали карабкаться по крутому склону к предмету, их заинтересовавшему. Продвигались они быстро и бесшумно, с уверенностью и сноровкой опытных разведчиков. Оставшиеся внизу видели, как они перебирались с камня на камень и достигли вершины, где фоном им служило небо. Впереди шел юноша, первым подавший сигнал тревоги. Внезапно он, словно в удивлении, всплеснул руками. Когда подошли остальные, они удивились не меньше.

На плоской верхушке голого холма стоял в одиночестве гигантский валун. На него опирался, полулежа, высокий мужчина с длинной бородой и крупными, но крайне истощенными чертами. Судя по его спокойному лицу и ровному дыханию, он спал глубоким сном. Смуглую жилистую шею спящего обнимала пухлыми белыми руками маленькая девочка; ее золотоволосая головка прижималась к плюшевой блузе, облекавшей его грудь. Розовые губы были приоткрыты, за ними виднелся белоснежный ряд зубов; на детских чертах играла задорная улыбка. Толстенькие белые ножки в белых носках и нарядных туфлях с сияющими пряжками являли странный контраст с исхудавшими конечностями спутника девочки. На скальном карнизе над этой необычной парой торжественно восседали трое грифов. При виде пришельцев они издали хриплый крик разочарования и недовольно снялись с места.

Крики падальщиков разбудили спящих, и те стали изумленно оглядываться. Мужчина, пошатываясь, поднялся на ноги и глянул на равнину, где прежде не было ни души, а теперь тянулась бесконечная череда людей и животных. На его лице выразилось недоверие, он провел костлявой рукой по глазам.

– Вот так, значит, и бредят, – пробормотал он.

Девочка стояла рядом, держась за полу его одежды, и молча обводила всех вопросительным детским взглядом.

Спасителям не потребовалось много времени, чтобы убедить двоих отверженных в своей реальности. Один из них усадил девочку себе на плечо, двое других, подхватив под руки ее тощего спутника, довели его до фургонов.

– Меня зовут Джон Феррьер, – рассказал путник. – Мы с малышкой – единственные, кто уцелел из всего отряда. Нас было двадцать один человек. Остальные умерли от голода и жажды по пути с юга.

– Это ваш ребенок? – спросил кто-то.

– Наверно, теперь она моя дочка, раз уж я ее спас, – заявил Феррьер с вызовом. – Я никому ее не отдам. С сегодняшнего дня ее зовут Люси Феррьер. А вы кто такие? – Он с любопытством оглядел своих крепких загорелых спасителей. – Похоже, вас здесь без счета.

– Без малого десять тысяч, – сообщил один из молодых людей. – Мы гонимые чада Господни… избранники ангела Мерония.

– Впервые о нем слышу. Выходит, избранников у него целая толпа.

– Не надо кощунствовать, – сурово отозвался другой. – Мы веруем в Священное Писание, начертанное египетскими знаками на золотых пластинах, которые были вручены святому Джозефу Смиту в Пальмире. Идем из города Нову в штате Иллинойс, где в прежнее время основали свой храм. Мы ищем убежища от насильников и безбожников, пусть даже в самом сердце пустыни.

Название Нову, очевидно, о чем-то напомнило Джону Феррьеру.

– Понятно, – сказал он, – вы мормоны.

– Мормоны, – в один голос подтвердили спасители.

– И куда вы держите путь?

– Не знаем. Нас ведет длань Господня, претворенная в нашего Пророка. Ты должен предстать перед ним. Он скажет, что с тобой делать.

У подножия холма их окружила толпа пилигримов: бледных смиренных женщин, крепких веселых детей и настороженно глядящих мужчин. Многие, видя, как мала девочка и как изможден мужчина, выражали возгласами удивление и сочувствие. Однако группа, сопровождавшая двоих путников, не останавливалась. Вместе с большой толпой мормонов они добрались до фургона, который явно выделялся среди прочих величиной и нарядным, вычурным убранством. Везли его шесть лошадей, меж тем как в другие было впряжено две – самое большее четыре. Рядом с кучером сидел человек не старше тридцати лет, однако благодаря крупной голове и решительному выражению лица похожий на предводителя. Он читал книгу в коричневом переплете, но при виде толпы отложил ее и внимательно выслушал рассказ о происшествии. Затем он торжественным тоном обратился к двоим отверженным:

– Если вы поедете с нами, то как сторонники нашего вероучения. Мы не потерпим волков в своем стаде. Пусть лучше ваши кости останутся белеть в этой пустыне, чем в нашем плоде заведется гнильца, которая в конце концов его погубит. Согласны вы присоединиться к нам на этих условиях?

– Да уж верно, меня любые условия устроят, – заявил Джон Феррьер с таким жаром, что даже степенные старейшины не удержались от улыбки. И только с лица предводителя не сошло подчеркнуто суровое выражение.

– Займись им, брат Стэнджерсон, – произнес он. – Дай ему еды и питья, и ребенку тоже. Поручаю тебе также обучить их нашей святой вере. Но хватит медлить. Вперед, вперед, Сион нас ждет!

– Сион нас ждет! – закричала толпа мормонов, и возглас, подхватываемый все новыми устами, бежал вдоль нескончаемого каравана, пока глухие отголоски не затихли в отдалении. Защелкали хлысты, заскрипели колеса, фургоны стронулись с места, процессия возобновила свой извилистый путь. Старейшина, которому доверили заботу о найденных, отвел их к своему фургону, где уже была приготовлена еда.

– Вы останетесь здесь, – сказал он. – Пройдет несколько дней, и ваши силы восстановятся. Тем временем не забывайте, что отныне и вовеки вы наши единоверцы. Это сказал Бригам Янг, его же устами вещает Джозеф Смит, сиречь глас Божий.

Глава IIЦветок Юты

Было бы неуместно описывать здесь трудности и лишения, перенесенные мормонскими переселенцами, прежде чем они достигли желанной гавани. В странствии от берегов Миссисипи к западным склонам Скалистых гор они проявили упорство, подобное которому едва ли знает история. Дикие люди и дикие звери, голод, жажда, изнурительные труды, болезни – все препятствия, которые природа ставила на их пути, они одолели со свойственной англосаксам стойкостью. Однако долгий путь и ужасные приключения оставили след в сердцах даже самых выносливых из мормонов. Все они как один пали на колени и обратили к небу идущую из глубин души мольбу, когда внизу показалась обширная, залитая солнцем долина Юты и предводитель объявил, что это и есть земля обетованная – отныне и навсегда эти нетронутые угодья принадлежат им.

Янг незамедлительно доказал, что является не только решительным вождем, но и умелым управителем. Были подготовлены карты с чертежами будущего города. Окрестная земля была нарезана на фермы и распределена в соответствии с рангом владельца. Торговцев приставили к торговле, ремесленников – к их ремеслам. Как по волшебству, из земли выросли улицы и площади. В сельской местности рыли канавы, насаждали живые изгороди, расчищали и засевали поля, и следующим летом повсюду зазолотились хлеба. Все процветало в этой необычной колонии. Но прежде всего рос и расширялся большой храм, воздвигнутый в центре города. С первых лучей зари и до глубоких сумерек стучали кувалды и скрежетали пилы: переселенцы трудились над святилищем Того, Кто провел их невредимыми через множество опасностей.

Двое отверженных, Джон Феррьер и названая дочь, разделившая его судьбу, сопровождали мормонов до самого конца их великого паломничества. Малютка Люси Феррьер неплохо себя чувствовала в фургоне старейшины Стэнджерсона, где ютились также три жены мормона и его сын, своевольный и нахальный мальчишка двенадцати лет. Горе из-за смерти матери, как бывает с детьми, быстро забылось, Люси сделалась любимицей женщин и привыкла к новой жизни в крытом брезентом доме на колесах. Феррьер, когда восстановил силы, показал себя полезным проводником и неутомимым охотником. Он в краткий срок заслужил уважение своих новых товарищей, и к концу странствия ему, с всеобщего согласия, выделили такой же большой и плодородный участок земли, как всем остальным поселенцам, за исключением самого Янга, а также четырех главных старейшин: Стэнджерсона, Кемболла, Джонстона и Дреббера.

На ферме Джон Феррьер построил основательный бревенчатый дом, который в последующие годы, за счет многочисленных пристроек, превратился в просторную виллу. Феррьер был человеком практического склада, толковым и к тому же с умелыми руками. Здоровье у него было железное, и он с утра до вечера трудился, культивируя и обрабатывая свою пашню. По этой причине его ферма и все хозяйство вовсю процветали. За три года он обогнал соседей, за шесть сделался зажиточным человеком, за девять – богачом, а к исходу двенадцатого года во всем Солт-Лейк-Сити не нашлось бы полудюжины ему равных. От великого внутреннего моря и до отдаленных Уосатчских гор не было имени известней, чем Джон Феррьер.

Лишь одно настораживало товарищей по вере. Как его ни убеждали и ни уговаривали, он не соглашался устроить свою семейную жизнь по образцу, принятому соседями. Он не приводил никаких причин, лишь упрямо и неколебимо держался своих принципов. Одни обвиняли его в безразличии к своей новой религии, другие ссылались на жадность и нежелание нести расходы. Третьи поминали какую-то юношескую любовную историю и светловолосую девушку, которая зачахла от тоски на берегу Атлантики. Как бы то ни было, Феррьер оставался строгим приверженцем безбрачия. Во всех остальных отношениях он подчинялся религиозным догматам молодой колонии и приобрел репутацию человека набожного и добропорядочного.

Люси Феррьер росла в бревенчатом доме приемного отца и помогала ему во всем. Материнскую заботу и опеку ей заменили свежий горный воздух и бальзамический аромат сосновой смолы. С каждым годом она крепла и вытягивалась, щеки наливались румянцем, шаг приобретал упругость. Многим из тех, кто проезжал большой дорогой, примыкающей к ферме Феррьера, приходили на память давно забытые мечты, когда они замечали гибкую фигурку Люси на пшеничном поле; многие вздыхали, увидев девушку на отцовом мустанге, с которым она управлялась легко и грациозно, как подобает истинной обитательнице Запада. Бутон превратился в цветок; в тот год, когда отец превзошел богатством всех местных фермеров, дочь сделалась самой красивой девушкой всего тихоокеанского побережья.

Отец, однако, не был первым, кто обнаружил, что его дочь больше не ребенок. Отцы редко замечают первыми. Таинственная перемена происходит скрытно и постепенно, и ее нельзя привязать к определенной дате. Сама девочка не понимает до тех пор, пока тон чьего-то голоса или касание руки не заставит ее сердце затрепетать; тогда она, испытывая одновременно гордость и страх, отдает себе отчет в том, что в ней пробудилось нечто новое и большее. Не многие забывают этот день и не держат в памяти незначительный случай, возвестивший зарю новой жизни. В случае Люси Феррьер эпизод сам по себе был немаловажным, не говоря уже о том, как он повлиял на судьбу и самой девушки, и многих других людей.

Стояло теплое июньское утро, и «святые последних дней» хлопотали, как пчелы в улье, который выбрали своей эмблемой. Работа кипела в полях и на улицах. По пыльным дорогам бесконечной чередой шли тяжело нагруженные мулы. Все они направлялись на запад: в Калифорнии началась золотая лихорадка, а главный сухопутный маршрут туда проходил через Город Избранных. С окрестных пастбищ тянулись отары овец и стада волов; совершали нескончаемое путешествие, одинаково изнурявшее людей и лошадей, обозы усталых переселенцев. Среди этого пестрого скопления лавировала с ловкостью опытного всадника Люси Феррьер – прекрасное лицо пылало от быстрого движения, длинные каштановые волосы развевались на ветру. Отец отправил ее в город с поручением, и она, со свойственным юности бесстрашием, летела по привычке сломя голову, думая только о том, как лучше справиться со своей задачей. Запыленные искатели приключений провожали ее изумленными взглядами, и даже бесстрастные индейцы, с поклажей из шкурок, забывали о своем привычном стоицизме, восхищаясь красотой бледнолицей девы.

У окраины города Люси обнаружила, что дорогу перекрыло большое воловье стадо, которое гнали полдюжины пастухов – по виду настоящих дикарей. В нетерпении она направила лошадь в просвет, но стадо немедля сомкнулось, и Люси очутилась в потоке длиннорогих волов с налитыми кровью глазами. Обращаться со скотиной было делом привычным, поэтому Люси не испугалась, а принялась лавировать, чтобы побыстрей выбраться наружу. К несчастью, одно из животных, случайно или умышленно, задело рогом бок мустанга, и лошадь пришла в бешенство. С хрипом ярости она поднялась на дыбы и заметалась; чтобы справиться с ней, потребовалось бы все искусство опытного наездника. Это грозило бедой. При каждом прыжке лошадь снова натыкалась на рога и оттого еще больше бесилась. Девушка могла лишь держаться в седле: малейшая оплошность означала бы страшную смерть под копытами неповоротливых испуганных животных. К таким переделкам Люси не привыкла, голова у нее закружилась, руки, державшие поводья, ослабели. Задыхаясь в облаке пыли и пара от разгоряченных волов, она едва не сдалась, но кто-то поблизости заверил ее ласковым голосом, что все будет хорошо. Тут же чья-то жилистая смуглая рука схватила испуганную лошадь под уздцы и провела сквозь стадо на обочину.

– Надеюсь, мисс, вы не пострадали? – почтительно осведомился спаситель.

Люси взглянула на его смуглое энергичное лицо и нервно усмехнулась.

– Едва не умерла со страху, – наивно призналась она. – Кто бы мог подумать, что Пончо так испугается каких-то коров.

– Слава богу, что вы удержались в седле, – серьезно проговорил собеседник. Это был высокий, деревенского вида молодой человек на мощной чалой лошади. Грубая одежда его напоминала охотничью, на плече висела длинная винтовка. – Бьюсь об заклад, вы дочка Джона Феррьера, – продолжал он. – Я видел, как вы выезжали из его дома. Спросите его при встрече, помнит ли он Джефферсона Хоупа из Сент-Луиса. Если он тот самый Феррьер, то наши отцы были очень дружны.

– Не лучше ли вам самому зайти и спросить его? – робко предложила Люси.

Молодому человеку это предложение явно понравилось, глаза его заблестели от удовольствия.

– Так я и сделаю. Правда, мы два месяца провели в горах и не совсем подготовлены к светским визитам. Пусть уж сделает на это скидку.

– Ему есть за что вас благодарить, и мне тоже. Он меня очень любит. Если бы коровы меня затоптали, он бы этого не пережил.

– Я тоже.

– Вы? Вам-то должно быть все равно. Мы ведь даже не знакомы.

От этих слов на лицо юного охотника набежала такая тень, что Люси Феррьер рассмеялась.

– Ну-ну, я ничего такого не хотела сказать, – заверила она. – Зато теперь мы знакомы. Вы непременно должны к нам зайти. Ну, мне пора, а то отец решит, что мне ничего нельзя поручить. До свиданья!

– До свиданья.

Приподняв свое широкое сомбреро, Хоуп склонился над ручкой Люси. Она развернула мустанга, хлестнула его и умчалась по дороге в облаке пыли.

Молодой Джефферсон Хоуп в задумчивом молчании продолжил путь вместе со своими спутниками. Недавно они побывали в горах Невады, где искали серебро, а теперь возвращались в Солт-Лейк-Сити – собрать денег для разработки найденных жил. Он, как и прочие, с головой ушел в эти планы, но после внезапного происшествия его мысли устремились в совсем иное русло. Встреча с прекрасной юной девушкой, непринужденной, как свежий, бодрящий ветерок сьерры, глубоко взволновала его порывистое, необузданное сердце. Когда Люси скрылась из виду, юноша понял, что в его жизни наступил перелом, что никакое серебро и никакие другие интересы не вытеснят эту новую всепоглощающую страсть. Любовь, вспыхнувшая в его душе, не имела ничего общего с внезапным юношеским капризом; Джефферсон Хоуп был человеком с сильной волей и властным характером, а чувства его походили на пожар. Он привык к успеху во всех начинаниях – и он поклялся сделать все, на что способны человеческие силы и человеческое упорство.

В тот же вечер он посетил Джона Феррьера и с тех пор являлся так часто, что стал на ферме своим человеком. В последние двенадцать лет Джон безвылазно сидел у себя в долине и занимался только работой, так что известия из внешнего мира до него не доходили. Джефферсон Хоуп знакомил его с новостями, причем преподносил их так, чтобы было интересно и Люси. Он был калифорнийским пионером, мог рассказать много необычных историй о том, как во времена бесшабашной погони за удачей люди делали и теряли состояние. Он побывал и скаутом, и траппером, искателем серебра и владельцем ранчо. Где намечались приключения, там непременно оказывался Джефферсон Хоуп. Очень скоро он сделался любимцем старого фермера, который неустанно славил его достоинства. Люси в таких случаях молчала, но румянец на ее щеках и радостный блеск глаз ясно свидетельствовали, что ее сердце больше ей не принадлежит. Почтенный отец Люси, возможно, этого не замечал, но от человека, добившегося ее благосклонности, эти признаки не укрылись.

Однажды летним вечером Джефферсон Хоуп подъехал галопом к воротам фермы. Люси, стоявшая в дверях, пошла его встретить. Закинув уздечку на забор, он пошел по дорожке.

– Мне надо уехать, Люси, – сказал Хоуп, взяв девушку за руки и нежно глядя ей в глаза. – В этот раз я не приглашаю тебя с собой, но когда вернусь, ты будешь готова?

– А когда ты вернешься? – спросила Люси, краснея и улыбаясь.

– Самое большее через пару месяцев. Вернусь и посватаю тебя, милая. И никто нам не помешает.

– А что отец?

– Он уже согласился, при условии, что дела с рудником пойдут на лад. С этой стороны я ничего не опасаюсь.

– Ну хорошо, если вы с отцом все уже устроили, говорить больше не о чем, – прошептала Люси, прижимаясь щекой к широкой груди Хоупа.

– Слава богу! – Он наклонился и поцеловал ее. – Тогда все слажено. Чем дольше я медлю с отъездом, тем тяжелее будет расстаться. Товарищи ждут меня у каньона. До свиданья, мое сокровище, до свиданья. Через два месяца увидимся.

Хоуп отстранил от себя Люси, вскочил на лошадь и бешеным галопом унесся прочь. Он не оглядывался, словно боялся утратить решимость, если посмотрит на ту, с кем расстается. Люси стояла у ворот и провожала его взглядом, пока он не скрылся вдали. Потом она пошла в дом. И не было в Юте девушки счастливей ее.

Глава IIIДжон Феррьер разговаривает с пророком

Минуло три недели с того дня, когда Джефферсон Хоуп с товарищами покинул Солт-Лейк-Сити. У Джона Феррьера сжималось сердце при мысли о том, что скоро молодой человек вернется и уведет с собой его приемное дитя. Однако счастливое, сияющее лицо Люси утешало его лучше, чем любые доводы. В глубине души он всегда был твердо убежден, что ни в коем случае не позволит дочери выйти за мормона. Браки, принятые в их общине, он считал не браком, а стыдом и позором. Что бы Феррьер ни думал о прочих доктринах мормонов, в этом вопросе он был непоколебим. Однако ему приходилось держать язык за зубами: в ту пору человек, высказавший неортодоксальное суждение, подвергался в Земле Святых серьезной опасности.

Да, опасности настолько серьезной, что даже праведные из праведных не осмеливались обнародовать свои мнения по религиозным вопросам – из боязни, что их слова как-нибудь перетолкуют и кара не заставит себя ждать. Прежние жертвы преследования в свой черед сделались преследователями, причем самыми жестокими и безжалостными. Ни инквизиция Севильи, ни фемический суд Германии, ни тайные общества Италии не сравнятся со страшным механизмом, мрачная тень которого накрыла штат Юта.

Организация эта была незрима и окутана тайной, благодаря чему внушала еще больший трепет. Она представлялась всеведущей и всемогущей, хотя никто не видел ее и не слышал. Человек, не поддавшийся диктату Церкви, просто исчезал, и можно было только гадать, что с ним сталось. Зря дожидались дома жена и дети – отец не возвращался, чтобы поведать, как обошлось с ним таинственное судилище. Поспешное слово, опрометчивый шаг карались смертью, однако никто не знал ответа на вопрос, что за грозная сила держит людей в своей власти. Неудивительно поэтому, что все тряслись от страха и даже в сердце пустыни не решались хотя бы шепотом поделиться угнетавшими их сомнениями.

Вначале эта непонятная и грозная сила угрожала только бунтарям, которые, приняв веру мормонов, впоследствии высказывали намерение от нее отречься или пересмотреть ее доктрины. Вскоре, однако, круг преследуемых расширился. Общине не хватало взрослых женщин, а без достаточного их количества доктрина полигамии лишается практического смысла. По штату поползли странные слухи об убитых иммигрантах, о расстрелянных стоянках в тех местах, где никогда не видели индейцев. В гаремах старейшин появлялись новые женщины, из глаз которых текли слезы, а с лиц не сходил смертельный ужас. Странники, застигнутые в горах темнотой, замечали какие-то шайки, участники которых, вооруженные и замаскированные, передвигались скрытно и бесшумно. Рассказы и слухи обретали плоть и форму, подкреплялись все новыми сведениями и наконец вылились в конкретное имя. На ранчо, затерянных в западной глуши, слова «Колено Даново» и «Ангелы мщения» звучат зловеще даже и в наши дни.

Узнав подробней о сообществе, известном своими страшными деяниями, все стали бояться его еще больше. Состав этого свирепого братства не знал никто. Имена тех, кто под покровом религии лил кровь и творил беззакония, держались в строжайшей тайне. Тот самый друг, которому ты высказал свои сомнения относительно Пророка и его миссии, мог оказаться в числе тех, кто явится ночью с огнем и мечом, дабы свершить жуткое воздаяние. Ни один человек поэтому не доверял соседу и не высказывал вслух своих самых сокровенных мыслей.

Однажды утром Джон Феррьер собрался было на пшеничное поле, но тут послышался щелчок задвижки и на тропинке, ведущей к дому, показался плотный рыжеватый мужчина средних лет. Сердце Феррьера упало: он узнал не кого иного, как самого Бригама Янга. Весь дрожа – ибо этот визит не сулил ничего доброго, – Феррьер побежал к двери, чтобы приветствовать главу мормонов. Тот, однако, ответил холодно и с суровым выражением лица проследовал за хозяином в гостиную.

– Брат Феррьер, – начал он, опускаясь на стул и сверля фермера пристальным взглядом из-под белесых ресниц, – правоверные были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя в пустыне, где ты умирал с голоду, поделились пищей, помогли добраться в Долину Избранных, выделили немалый участок земли, позволили богатеть под своим покровительством. Разве не так?

– Так, – отозвался Джон Феррьер.

– Все это мы связали с единственным условием: чтобы ты принял истинную веру и полностью подчинился нашим обычаям. Ты дал такое обещание, но, если верить всеобщей молве, нарушил его.

– То есть как нарушил? – Феррьер протестующе вскинул руки. – Разве я не пополнял общую казну? Не посещал храм? Не…

– Где твои жены? – Янг огляделся. – Позови их, чтобы я с ними поздоровался.

– Это верно, я не женат. Но женщин мало, и у других собратьев больше прав. Я не одинок: обо мне заботится дочь.

– Как раз о твоей дочери я и собираюсь поговорить, – сказал глава мормонов. – Она выросла и стала цветком Юты; многие из виднейших братьев кидают на нее благосклонные взоры.

Джон Феррьер едва сдержал стон.

– Ходят слухи, которым не хотелось бы верить, – будто она обручена с каким-то иноверцем. Должно быть, досужие сплетни. Что гласит тринадцатая заповедь из кодекса святого Джозефа Смита? «Каждой деве из числа правоверных надлежит вступить в брак с одним из избранных; выйдя замуж за иноверца, она совершит тяжкий грех». А значит, ты, исповедующий святую веру, не можешь допустить, чтобы твоя дочь нарушила заповедь.

Джон Феррьер молчал, нервно поигрывая хлыстом.

– Именно это послужит испытанием твоей веры – решил Священный Совет четырех. Девушка молода, и мы не намерены отдать ее седовласому старику или полностью лишить выбора. У нас, старейшин, телиц в достатке[11], но надобно подумать о наших детях. У Стэнджерсона есть сын, у Дреббера – тоже, и любой из них был бы рад ввести твою дочь в свой дом. Пусть выберет между ними. Они молоды, богаты, придерживаются истинной веры. Что ты на это скажешь?

Феррьер молча хмурился.

– Дайте нам время, – сказал он наконец. – Дочь совсем еще ребенок, ей рано думать о браке.

– Ей дается месяц, чтобы выбрать. – Янг поднялся со стула. – Когда пройдет этот срок, пусть даст ответ.

В дверях он обернулся. Лицо его пылало, глаза метали молнии.

– Надеюсь, Джон Феррьер, тебе не придет в голову противопоставить свою ничтожную волю велениям Святой Четверки? – прогремел он. – Тогда уж лучше бы оба ваших скелета белели сейчас на склоне Сьерра-Бланко!

Угрожающе взмахнув рукой, он шагнул за порог, и Джон Феррьер услышал, как скрипит на дорожке галька под его тяжелыми шагами.

Он все еще сидел, уперев локти в колени, и раздумывал, как сказать дочери о происшедшем, когда его ладонь накрыла нежная рука. Подняв глаза, Феррьер увидел стоявшую рядом Люси. По ее бледному, испуганному лицу он сразу догадался, что она слышала весь разговор.

– Я не виновата, – пояснила она в ответ на взгляд отца. – Он громыхал на весь дом. Что нам делать, отец, что делать?

– Не бойся! – Он притянул дочь к себе и ласково погладил своей широкой, неуклюжей ладонью ее каштановые волосы. – Что-нибудь придумаем. Ты ведь не охладела к этому парнишке?

В ответ она только всхлипнула и сжала его руку.

– Нет, конечно же нет. Меня бы огорчило, будь это иначе. Он порядочный парень и настоящий христианин, не в пример здешним со всеми их проповедями и молитвами. Завтра в Неваду выезжает отряд, и я смогу отправить ему записку про то, в какую мы попали западню. Если я не ошибаюсь насчет этого молодого человека, он прилетит назад с такой прытью, что куда там электрическому телеграфу.

Люси улыбнулась сквозь слезы:

– Когда он приедет, он нас научит, что делать. Но, отец, я не за себя боюсь, а за тебя. Ведь рассказывают… рассказывают страшные вещи о тех, кто дерзнул ослушаться Пророка; с такими всегда случается что-то ужасное.

– Но пока что мы его не ослушались. А потом уж подумаем, как себя уберечь. У нас в распоряжении целый месяц; за этот срок мы наверняка сумеем унести ноги из Юты.

– Уехать из Юты!

– Похоже на то.

– А как же ферма?

– Соберем какие сможем наличные, а ферма – да и бог с ней. По правде, Люси, я уже давно об этом подумывал. Терпеть не могу, когда перед кем-то стелются, как они перед своим треклятым Пророком. Я свободнорожденный американец и не привык к такому. И слишком стар, чтобы привыкать. Нечего ему бродить вокруг нашей фермы, а то ведь и на случайный заряд картечи нарваться можно.

– Но они нас не отпустят.

– Погоди, вот Джефферсон вернется – и мы быстро все устроим. А пока, милая, не кручинься и утри слезы, а то как бы он на меня не взъелся, когда увидит твои красные глаза. Бояться нечего, никакая беда нам не грозит.

Джон Феррьер произнес все это очень уверенным тоном, но Люси не могла не заметить, как тщательно он запирал на ночь дверь, как почистил и зарядил старый ржавый дробовик, висевший на стене в его спальне.

Глава IVБегство

Наутро после разговора с Пророком мормонов Джон Феррьер отправился в Солт-Лейк-Сити, нашел там знакомого, который собирался в горы Невады, и вручил ему послание к Джефферсону Хоупу. Там было сказано, какая опасность нависла над их семьей и как важно, чтобы он немедленно приехал. После этого Феррьеру стало легче на душе и он вернулся домой немного обнадеженный.

Приблизившись к ферме, он удивился: к обоим столбам ворот было привязано по лошади. Еще больший сюрприз ждал его в гостиной, которой завладели двое молодых людей. Один, бледный и длиннолицый, растянулся в кресле-качалке, закинув ноги на каминную решетку. Другой юноша, с бычьей шеей и грубой жирной физиономией, стоял у окна и, держа руки в карманах, насвистывал мелодию популярного церковного гимна. Оба они кивнули Феррьеру, и тот, что сидел в качалке, заговорил:

– Вы, быть может, нас не знаете. Он – сын старейшины Дреббера, а я Джозеф Стэнджерсон; пересекал вместе с вами пустыню, когда Господь простер длань, дабы привести вас в Свое верное стадо.

– Как поступит, в угодный Ему срок, со всеми народами и племенами, – прогнусил его спутник. – Он мелет долго, но тоньше тонкого.

Джон Феррьер холодно поклонился. Он уже догадался, как зовут визитеров.

– Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – по совету своих отцов, чтобы просить руки вашей дочери, поскольку каждый из нас достоин стать ее супругом, а вашим зятем. Притом мне кажется, что мои претензии основательней, поскольку у меня только четыре жены, тогда как у брата Дреббера их семь.

– Нет, нет, брат Стэнджерсон, – вскричал другой, – вопрос не в том, сколько у кого жен, а в том, кто сколько способен содержать. Отец отдал мне свои мельницы, стало быть, я богаче.

– Но у меня лучшие виды на будущее, – вскинулся Стэнджерсон. – Когда Господь приберет отца, мне достанутся дубильный двор и кожевенная фабрика. И еще я старше тебя и выше по церковному чину.

– Решать будет девица. – Юный Дреббер ухмыльнулся своему отражению в оконном стекле. – Оставим все на ее волю.

Пока длился этот разговор, Джон Феррьер стоял в дверях и кипел от ярости. Руки у него так и чесались пройтись хлыстом по спинам юнцов.

– Послушайте, – сказал он наконец, подойдя ближе, – когда моя дочь вас позовет, тогда милости прошу, а до тех пор чтобы духу вашего здесь не было.

Молодые мормоны в недоумении уставились на него. Согласно их представлениям, и отец, и сама девица должны были почитать величайшей честью их соперничество за ее руку.

– В этой комнате два выхода, – крикнул Феррьер, – вот дверь и вот окно. Какой вам больше по вкусу?

Его смуглое лицо выражало такую свирепость, а длинные руки выглядели так грозно, что визитеры вскочили на ноги и начали поспешно отступать. Старый фермер сопроводил их до двери.

– Когда надумаете, кто из вас жених, дайте мне знать, – съязвил он.

– «Зло причиняет себе тот…» – выкрикнул побелевший от ярости Стэнджерсон. – Нарушить волю Пророка и Совета четырех! До конца жизни будете об этом жалеть!

– Рука Господня отяготеет над тобой! – подхватил юный Дреббер. – Господь поднимется и поразит тебя!

– Тогда я поражу первый! – в бешенстве воскликнул Феррьер и кинулся было наверх за ружьем, но Люси схватила его за руку и удержала. Когда он высвободился, снаружи уже доносился стук копыт: визитеры были вне досягаемости.

– Мерзкие ханжи! – вскричал Феррьер, вытирая взмокший лоб. – Лучше мне, моя девочка, увидеть тебя в гробу, чем женой одного из них.

– Ты прав, отец, – поддержала его Люси, – но Джефферсона уже недолго осталось ждать.

– Да. Со дня на день он приедет. И лучше бы скорей, ведь мы не знаем, что они придумают еще.

В самом деле, несгибаемый старик-фермер и его приемная дочь, как никогда, нуждались в совете и помощи. За всю историю поселения это был первый случай, когда низший по рангу столь дерзко отказывался подчиниться авторитету старейшин. Если за меньшие прегрешения полагалась столь жестокая кара, то какая судьба ждала такого бунтовщика, как Феррьер? Он знал, что ни богатство, ни положение в обществе ему не помогут. Другие, не менее богатые и известные, уже исчезали, и их богатства были отданы Церкви. Феррьеру было не занимать храбрости, но мысли о смутных, призрачных ужасах повергали его в трепет. Он смело взглянул бы в лицо любой известной опасности, но не мог перенести неизвестности. Он прятал от дочери свои страхи, делал вид, что не придает значения происшедшему, но от ее пристального любящего взгляда не укрылось, что ему не по себе.

Феррьер ожидал, что Янг так или иначе известит его о своем недовольстве, и не ошибся, однако послание пришло совершенно неожиданным способом. Проснувшись на следующее утро, он, к своему удивлению, обнаружил на покрывале, как раз на уровне груди, приколотый клочок бумаги. Жирными и неровными печатными буквами там было написано:

«Двадцать девять дней дается тебе на исправление, а потом…»

Любая угроза была бы не страшнее этого многоточия. Джон Феррьер не понимал, как записка попала в комнату: слуги ночевали во флигеле, двери и окна были надежно заперты. Он скомкал бумажку и выбросил, дочери ничего не сказал, но по коже у него побежал мороз. Двадцать девять дней были, очевидно, остатком месяца, обещанного Янгом. Какая сила, какое мужество помогут одолеть врага, если его возможности выходят за границы естества? Рука, пришпилившая к покрывалу клочок бумаги, могла бы пронзить сердце спящего, и никто бы никогда не узнал, чьей он стал жертвой.

Еще большее потрясение ждало его на следующее утро. Семья села завтракать, и тут Люси с возгласом удивления указала на потолок. Там в центре виднелось число 28, написанное, вероятно, обгоревшей спичкой. Дочь не поняла, что это, и Феррьер не стал объяснять. Всю ночь он бодрствовал с ружьем наготове и ничего не слышал и не видел, а утром обнаружил на внешней стороне двери крупную надпись «27».

Так следовали день за днем, и неизменно Феррьер убеждался, что невидимые недруги продолжают счет, помещая на видных местах сообщения, сколько дней осталось от дарованного ему месяца. Надписи появлялись то на стене, то на полу, а иной раз на бумаге, прикрепленной к садовой калитке или ограде. Джон Феррьер, как ни сторожил, не смог доискаться, откуда берутся эти ежедневные напоминания. При виде их на него нападал почти что суеверный ужас. Он исхудал, поминутно вздрагивал, смотрел тревожно, как загнанный зверь. У него осталась в жизни одна надежда – на юного охотника из Невады, который должен был вот-вот приехать.

Надпись «двадцать» сменилась «пятнадцатью», потом «десятью» – вестей об отсутствующем не поступало. Числа стремились к нулю, Джефферсон Хоуп не давал о себе знать. Проскачет ли по дороге одинокий всадник, прикрикнет ли возчик на свою упряжку – старый фермер спешил к калитке, надеясь, что дождался наконец помощи. Но минуло «пять», потом «четыре», «три», и Феррьер отчаялся, поняв, что бежать не удастся. Один, плохо зная горы вокруг поселения, он был бессилен. Дороги с оживленным движением мормоны держали под строгим контролем; чтобы передвигаться по ним, нужен был наказ Совета. Куда ни поверни, спасения не было. И все же старик не потерял решимости скорее расстаться с жизнью, чем дать согласие на то, что считал бесчестьем для своей дочери.

Однажды вечером он в одиночестве размышлял о своих горестях и тщетно пытался найти выход. Утром на стене дома появилась цифра 2, завтрашний день должен был стать последним днем отсрочки. Что случится тогда? В воображении Феррьера теснились смутные, но страшные образы. А его дочь – что станется с нею, когда его не будет? Неужели нет способа вырваться из невидимой сети, которая их накрыла? Сознавая свое бессилие, Феррьер уронил голову на стол и зарыдал.

Но что это? Тишину нарушили какие-то негромкие скребущие звуки – среди ночного безмолвия их было отчетливо слышно. Кто-то царапался во входную дверь. Феррьер прокрался в прихожую и прислушался. Ненадолго звук стих, а потом потихоньку возобновился. Кто-то явно постукивал в дверную панель. Кто это: полночный убийца, явившийся исполнить смертоносный приказ тайного трибунала? Или агент, которому поручено возвестить надписью о наступлении последнего дня? Джон Феррьер чувствовал, что лучше быть убитым на месте, чем выносить неизвестность, от которой замирает сердце и леденеет в жилах кровь. Шагнув к двери, он дернул засов и распахнул створку.

Снаружи стояла полная тишина. Ночь была ясная, в небе ярко сияли звезды. Перед фермером лежал палисадник, огороженный забором и калиткой, но ни там, ни на дороге никого не было видно. Со вздохом облегчения Феррьер огляделся по сторонам, а потом невзначай опустил глаза. К его изумлению, рядом с ним лицом вниз лежал человек, раскинув руки и ноги.

Зрелище это так потрясло Феррьера, что он прислонился к стене и обхватил себе горло, сдерживая крик. Первой его мыслью было, что незнакомец ранен или умирает, но тот зашевелился и быстро, бесшумно, как змея, прополз в прихожую. В доме человек вскочил на ноги, захлопнул дверь и обратил к пораженному фермеру свое яростное, решительное лицо. Это был Джефферсон Хоуп.

– Боже правый! – выдохнул Джон Феррьер. – Как ты меня напугал! Почему ты так прокрался?

– Дайте мне поесть, – хриплым голосом взмолился Хоуп. – За двое суток не проглотил ни маковой росинки, все было не до того. – Он жадно накинулся на холодное мясо и хлеб, остатки хозяйского ужина, и мгновенно с ними покончил. – Как Люси? – спросил он, утолив голод.

– Ничего. Она не знает об опасности, – ответил отец девушки.

– Это хорошо. За домом следят, он обложен со всех сторон. Как раз поэтому мне и пришлось пробираться ползком. Они ушлые черти, но с охотником-уашо им не тягаться.

Обретя преданного союзника, Джон Феррьер ощутил себя новым человеком. Схватив жесткую руку молодого человека, он сердечно ее пожал.

– Таким другом можно гордиться, – сказал он. – Не многие решились бы разделить с нами тревоги и беды.

– Что правда, то правда, дружище, – кивнул юный охотник. – Я от души вас уважаю, но, будь вы один, я бы дважды подумал, прежде чем соваться в это осиное гнездо. Я здесь ради Люси: чем с ней случится что-то неладное, пусть лучше одним Хоупом в Юте станет меньше.

– Что нам делать?

– Завтра последний день, действовать надо нынче ночью, иначе всему конец. У Орлиного ущелья меня ждут мул и две лошади. Сколько у вас денег?

– Две тысячи долларов золотом и пять банкнотами.

– Это хорошо. У меня столько же плюс к этому. Нам надо пересечь горы и добраться до Карсон-Сити. Вам лучше бы разбудить Люси. Нам повезло, что слуги не ночуют в доме.

Пока Феррьер с дочерью собирали вещи, Джефферсон Хоуп упаковал в узелок всю снедь, какая была в доме, и наполнил водой глиняный кувшин, так как знал по опыту, что родников в горах мало и находятся они далеко один от другого. Не успел он завершить хлопоты, как фермер вернулся с дочерью. Оба были одеты и готовы к выходу. Встреча любящих была теплой, но объятия длились недолго: каждая минута была на счету и еще многое предстояло сделать.

– Выезжать нужно теперь же. – Джефферсон Хоуп говорил тихо, но решительно, как человек, отдающий себе отчет в опасности, но готовый мужественно ее встретить. – За дверями, передней и задней, следят, но мы можем вылезти в боковое окно и через поля выбраться на дорогу. В двух милях оттуда, в ущелье, нас ждут лошади. К рассвету мы проделаем половину пути через горы.

– А если нас остановят? – спросил Феррьер.

Хоуп похлопал по рукояти револьвера, висевшего у него на блузе.

– Если их окажется слишком много, мы успеем прихватить с собой двоих-троих, – сказал он со зловещей улыбкой.

Лампы в доме не горели, и Феррьер оглядел из темного окошка поля – свою собственность, которую теперь предстояло навсегда покинуть. Впрочем, он давно уже смирился с потерей: честь и счастье дочери значили для него гораздо больше, чем богатство. Шелестящие кроны деревьев и тихие, широко раскинувшиеся хлеба смотрели мирно и приветливо; трудно было осознать, что в них затаился дух смертоубийства. Однако, судя по бледному и напряженному лицу юного охотника, на подступах к дому он видел достаточно, чтобы в этом не сомневаться.

Феррьер нес сумку с золотом и банкнотами, Джефферсон Хоуп – скудный запас пищи и воды, Люси – узелок с самыми ценными своими вещами. Медленно и осторожно открыв окно, они подождали, пока ночное небо затенит черная туча, и один за другим выбрались в садик. Затаив дыхание и пригибаясь, они достигли живой изгороди и прокрались под ее прикрытием к просвету, за которым лежало поле. В этом месте молодой человек схватил своих спутников и потянул в тень, где они легли на землю и затаились.

Приученный к жизни в прериях, Джефферсон Хоуп обладал слухом рыси. Едва беглецы успели спрятаться, как в нескольких ярдах от них прозвучало печальное уханье горной совы, на которое незамедлительно откликнулась с недалекого расстояния другая птица. В тот же миг в просвете, куда направлялись Джефферсон с Феррьерами, возникла неясная тень, которая снова издала условный крик, вслед за чем из темноты появился еще один человек.

– Завтра в полночь, – произнес первый, бывший, судя по всему, главным. – Когда трижды крикнет козодой.

– Добро, – ответил второй. – Сказать брату Дребберу?

– Передай ему, а он пусть передаст дальше. Девять к семи!

– Семь к пяти! – отозвался второй, и преследователи быстро разошлись. Последние слова были, очевидно, паролем и откликом.

Едва их шаги замерли вдали, как Джефферсон Хоуп вскочил на ноги, помог своим спутникам выбраться в поле и со всех ног пустился бежать. Девушка, похоже, совсем обессилела, и он ее почти что нес.

– Скорей! Скорей! – то и дело повторял он. – Цепь караульных мы прошли. Теперь все зависит от быстроты. Скорей!

На дороге они продолжили стремительное бегство. Навстречу им попался только один прохожий, но они вовремя его заметили и укрылись в поле. На подступах к городу охотник свернул на неровную узкую тропу, которая вела в горы. Вдали на фоне темного неба смутно прорисовывались два мощных зубчатых пика, между ними пролегало то самое ущелье – Орлиный каньон, – где беглецов ожидали лошади. Безошибочный инстинкт вел Джефферсона Хоупа в обход громадных валунов и по высохшему руслу к укромному, огороженному скалами уголку, где стояли на привязи верные животные. Девушка села на мула, старик Феррьер со своей казной – на лошадь, вторую лошадь взял под уздцы Джефферсон Хоуп и повел по крутой ненадежной тропе.

Путь этот поразил бы любого, кто не привык лицезреть Природу в ее самых диких, прихотливых формах. С одной стороны угрожающе чернел внушительный, выше тысячи футов утес, на поверхности которого выделялся ряд высоких базальтовых колонн, похожих на ребра какого-то окаменевшего чудища. С другой хаотически громоздились валуны и обломки, пробраться через которые казалось невозможным. Посередине пролегала неровная тропа, местами настолько узкая, что передвигаться можно было только гуськом, и такая ухабистая, что неопытный всадник ее бы не одолел. Но, несмотря на все трудности и опасности, на сердце у путников было легко, ведь каждый шаг удалял их от ужасов деспотического правления, которые были причиной их бегства.

Вскоре, однако, им пришлось убедиться, что они еще не покинули пределы, на которые распространяется власть «святых». Когда они достигли самого дикого и пустынного отрезка перевала, девушка глухо вскрикнула и указала наверх. Скалу над тропой венчал темный, отчетливо различимый на фоне неба силуэт одинокого часового. В тот же миг он тоже заметил беглецов и огласил тихое ущелье военным окликом: «Кто идет?»

– Путники, в Неваду, – отозвался Джефферсон Хоуп, нащупывая ружье, висевшее у седла.

Они видели, как одинокий часовой взялся за ружье и стал их рассматривать, словно неудовлетворенный этим ответом.

– Кто разрешил? – спросил он.

– Святая Четверка, – ответил Феррьер. По опыту общения с мормонами он знал, что это у них наивысший авторитет.

– Девять к семи! – крикнул часовой.

– Семь к пяти, – тут же откликнулся Джефферсон Хоуп, вспомнив слова, слышанные в саду.

– Идите с Богом, – произнес голос сверху.

За постом тропа расширялась, и можно было пустить лошадей рысью. Путники оглянулись на одинокого часового, который опирался на ружье, и поняли, что пограничный пост избранного народа остался позади, а впереди их ждет свобода.

Глава V«Ангелы мщения»

Всю ночь длилось путешествие по извилистым ущельям и неровным, усеянным камнями тропам. Не единожды беглецы сбивались с пути, но Хоуп, знавший горы как свои пять пальцев, возвращал их на верную дорогу. Когда рассвело, перед ними возник пейзаж, исполненный чудесной, но дикой красоты. Со всех сторон их обступали увенчанные снегом пики, череда которых громоздилась до самого горизонта. Каменные стены справа и слева вздымались так круто, что сосны и лиственницы, росшие по краям, нависали над самой головой; казалось, стоит дунуть ветерку, и они обрушатся прямо на путников. И опасения эти не были беспочвенны: бесплодную долину усеивали сорвавшиеся со склона деревья и валуны. Вот и сейчас запрыгал вниз с громовым грохотом большой обломок скалы, разбудив эхо в тихих теснинах и заставив усталых лошадей припустить галопом.

Над восточным горизонтом медленно вставало солнце, верхушки гор вспыхивали, как праздничные огни, и наконец все озарилось багряным сиянием. Великолепное зрелище порадовало сердца троих беглецов и вселило в них свежую энергию. Завидев поток, вырывавшийся из ущелья, они сделали привал, напоили лошадей и наскоро позавтракали. Люси с отцом промедлили бы дольше, но Джефферсон Хоуп был неумолим.

– Они уже пустились в погоню, – сказал он. – Нас спасет только скорость. Добраться бы до Карсона, и там мы сможем отдыхать хоть до конца своих дней.

Весь день они пробирались по ущельям и к вечеру высчитали, что от врагов их отделяет больше трех десятков миль. На ночь было решено расположиться под свесом утеса, в месте, защищенном от холодного ветра. Сбившись в кучу, чтобы было теплее, беглецы проспали несколько часов. Однако до рассвета они были уже на ногах и продолжили путешествие. Преследователи ничем не давали о себе знать, и Джефферсон Хоуп начал надеяться, что грозная организация, враждебность которой они на себя навлекли, до них не досягнет. Как же мало он знал о том, насколько длинна ее железная рука, которая вскоре достанет их и сокрушит.

К середине второго дня бегства скудный запас провизии подошел к концу. Это не особенно обеспокоило охотника, потому что в горах водилась дичь; ему и раньше случалось добывать себе пропитание с помощью винтовки. Выбрав надежное укрытие, он сложил в кучу сухие ветки и развел костер, чтобы согреть своих спутников: на высоте почти пять тысяч футов над уровнем моря холод пробирал до костей. Хоуп привязал лошадей, простился с Люси, вскинул на плечо винтовку и отправился искать удачи на охоте. Оглянувшись, он увидел, как старик и девушка жмутся к пылающему огню, как стоят неподвижно на заднем плане мул и лошади. Вскоре это зрелище скрылось за скалами.

Переходя из ущелья в ущелье, он прошагал мили две и ничего не добыл, хотя по царапинам на стволах деревьев и другим приметам понял, что в этих местах полно медведей. После двух-трех часов бесплодных блужданий Хоуп готовился сдаться и вернуться к костру, но тут поднял глаза, и сердце его радостно забилось. На краю уступа, в трех-четырех сотнях футов над его головой, стоял зверь, похожий на овцу, но вооруженный парой гигантских рогов. Снежный баран (так зовется это животное), очевидно, охранял свое стадо, невидимое охотнику, и, к счастью, смотрел не на Хоупа. Юноша лег на землю, опер винтовку о камень и долго целился, прежде чем нажать курок. Зверь подскочил, застыл на краю обрыва и тут же с грохотом повалился в долину.

Нести добычу целиком было не под силу, и охотник удовольствовался тем, что отрезал ляжку и часть бока. Взвалив трофей на плечо, он поспешил обратно: вечер уже близился. Однако, едва двинувшись в путь, он осознал, что дело непросто. В азарте он забрел в незнакомые места и теперь не мог отыскать обратную дорогу. Долина, где он находился, многократно разветвлялась, боковые ущелья казались одинаковыми, отличить одно от другого было невозможно. Углубившись в одно из них, Хоуп прошел милю с лишним и наткнулся на горный поток, который раньше не видел. Убедившись, что свернул не там, он попробовал другое направление, но тоже безрезультатно. Близилась ночь, и когда Хоуп нашел наконец знакомое ущелье, уже почти стемнело. Дальнейший путь тоже оказался непростым: луна еще не взошла, тень от высоких утесов делала тьму еще гуще. Усталый, с тяжелым грузом, охотник не шел, а ковылял, но его поддерживала мысль, что с каждым шагом Люси все ближе и что добытой провизии хватит до конца путешествия.

Вот уже показался проход в то ущелье, где Хоуп оставил девушку и старика. Даже во мраке он узнавал очертания окрестных скал. Должно быть, думал Хоуп, спутники изнывают от нетерпения, ведь его не было почти пять часов. От радости он сложил ладони рупором и возвестил о своем возвращении громким криком, который эхом прокатился по долине. Помедлил и прислушался, ожидая ответа. Откликнулся только его собственный крик, вернувшийся из унылых безмолвных ущелий множеством отголосков. Хоуп крикнул снова, еще громче, но друзья, с которыми он так недавно разлучился, снова ничем не дали о себе знать. Ощутив смутный, безымянный ужас, охотник уронил на землю драгоценную добычу и отчаянно заспешил вперед.

За углом перед ним открылось кострище. Кучка золы тлела до сих пор, но было ясно, что со времени его ухода за огнем никто не присматривал. Всюду царила прежняя мертвая тишина. Смутные страхи сменились пониманием, Хоуп рванулся вперед. У остатков костра не было ни единой живой души: лошади, мул, мужчина, девушка – все-все исчезли. Не приходилось сомневаться в том, что, пока он отсутствовал, произошло какое-то внезапное и страшное несчастье – несчастье, затронувшее всех, кто здесь был, но не оставившее следов.

У Хоупа, ошеломленного этим ударом, закружилась голова; чтобы не упасть, ему пришлось опереться на винтовку. Но он был прежде всего человеком действия и быстро преодолел свое бессилие. Выхватив из огнища обгорелый кусок дерева, он разжег пламя и стал осматривать лагерь. Земля была вся истоптана лошадиными копытами – значит, беглецов застиг большой отряд всадников; обратные следы вели в Солт-Лейк-Сити. Выходит, нападавшие увезли с собой обоих его спутников? Джефферсон Хоуп почти убедил себя, что так оно и было, но тут разглядел предмет, от которого у него по коже побежал мороз. Чуть в стороне от лагеря виднелся низкий холмик красноватой земли, которого раньше здесь точно не было. Несомненно, свежая могила. Приблизившись, молодой охотник заметил воткнутый в землю сук; в его расщепленной развилке белел лист бумаги. Надпись на нем была краткой, но ясной:

ДЖОН ФЕРРЬЕР

из Солт-Лейк-Сити,

умер 4 августа 1860

Крепкий старик, которого Хоуп только-только покинул живым и здоровым, окончил свой земной путь, и вот вся его эпитафия. Джефферсон Хоуп стал осматриваться в поисках второй могилы, но не нашел ее. Грозные преследователи увезли Люси, чтобы она, как и назначено, заняла место в гареме одного из отпрысков старейшин. Осознав неизбежность ее судьбы и свою беспомощность, молодой человек пожалел, что не разделил со стариком-фермером его последний приют.

Но энергичная натура Хоупа снова взбунтовалась против апатии отчаяния. Если ничего другого не остается, он посвятит свою жизнь мести. Помимо терпения и неукротимого упорства, Джефферсону Хоупу была свойственна мстительность, усвоенная им от индейцев, среди которых ему довелось жить. Стоя у разоренного костра, он ощущал, что против его горести есть единственное средство: полная и окончательная расправа над врагами, свершенная собственной рукой. Свою железную волю и неутомимую энергию он решил посвятить этой цели. Бледный и суровый, Хоуп возвратился туда, где лежала его добыча, раздул тлевший огонь и приготовил себе припас на несколько дней. Сложил его в узелок и, несмотря на усталость, отправился в обратный путь через горы по следам «ангелов мщения».

Пять дней Хоуп одолевал, сбивая ноги, путь, который раньше проделал на лошади. По ночам он укрывался среди камней для недолгого сна, но рассвет неизменно заставал его в дороге. На шестой день он достиг Орлиного каньона, исходной точки злополучного бегства. Оттуда открывался вид на поселение «святых». Обессиленный, Хоуп оперся на винтовку и яростно погрозил тощей рукою разбросанным внизу мирным домам. Оглядывая город, он заметил на центральных улицах флаги и другие признаки праздника. Пока Хоуп раздумывал, что бы это значило, послышался стук лошадиных копыт: навстречу ехал всадник. Вблизи Хоуп узнал в нем мормона по фамилии Купер, которому несколько раз оказывал услуги. Поэтому он приветствовал мормона, надеясь вызнать что-нибудь о судьбе Люси Феррьер.

– Я Джефферсон Хоуп, – сказал он. – Мы знакомы.

Во взгляде мормона выразилось неприкрытое изумление: в самом деле, оборванный, всклокоченный странник с мертвенно-бледным лицом и яростным взглядом мало походил на щеголеватого молодого охотника, знакомого ему по прежним дням. Когда он наконец понял, кто перед ним, удивление сменилось испугом.

– Ты с ума сошел, что сюда заявился! Я и за собственную жизнь не поручусь, если нас застанут вместе. Святая Четверка выписала ордер на твой арест. Тебя обвиняют в том, что ты пособничал бегству Феррьеров.

– Не страшны они мне с их ордерами. Тебе должно быть что-то известно про эту историю, Купер. Заклинаю всем, что для тебя дорого: ответь на мои вопросы. Мы ведь всегда были друзьями. Бога ради, не молчи.

– Что за вопросы? – встревоженно спросил мормон. – Поторопись. И у скал есть уши, и у деревьев глаза.

– Что сталось с Люси Феррьер?

– Ее выдали вчера за молодого Дреббера. Эй, эй, приятель, возьми себя в руки! На тебе лица нет.

– Не обращай внимания, – едва выговорил Хоуп. Бледный, с белыми губами, он рухнул на камень, о который раньше опирался. – Ты сказал – выдали?

– Выдали вчера, оттого и эти флаги на Доме облачения. Не обошлось без перепалки: молодой Дреббер и молодой Стэнджерсон поспорили, кому она достанется. Они оба участвовали в преследовании, и Стэнджерсон застрелил ее отца, так что преимущество вроде бы оказалось за ним, но на Совете сторонники Дреббера оказались сильнее, и Пророк отдал невесту ему. Впрочем, кто бы ни был муж, в женах она не заживется: у нее это вчера было написано на лице. Не женщина, а бледная тень. Ну что, ты уходишь?

– Да, – кивнул Джефферсон Хоуп, поднимаясь на ноги. Лицо его застыло и затвердело, как мрамор, в глазах вспыхнул зловещий огонь.

– Куда собираешься?

– Не важно.

Повесив на плечо ружье, он пошагал по долине, направляясь к самому сердцу гор, в царство диких зверей. И не было там зверя злобней и опасней, чем Джефферсон Хоуп.

Предсказание мормона, увы, исполнилось в точности. Была ли тому причиной ужасная смерть отца или ненавистный брак, к которому принудили Люси, но несчастная не переставала горевать; не прошло и месяца, как она захворала и умерла. Ее тупоголовый муж, вступивший в этот брак главным образом ради имущества Джона Феррьера, не стал даже делать вид, что опечален, но другие его жены облачились в траур и, по обычаю мормонов, всю ночь перед похоронами просидели у гроба. Ранним утром, к их неописуемому страху и изумлению, дверь распахнулась и в комнату вошел дикарь с обветренным лицом, одетый в лохмотья. Не глядя на испуганных женщин и не говоря ни слова, незнакомец приблизился к неподвижному белому телу, служившему ранее вместилищем чистой души Люси Феррьер. Наклонившись, он благоговейно приложился губами к хладному лбу, а потом снял с пальца покойной обручальное кольцо. «Ее нельзя с этим хоронить», – прорычал он и, прежде чем поднялась тревога, сбежал по лестнице и скрылся из виду. Случай этот был таким странным и мимолетным, что женщины едва поверили собственным глазам и вряд ли решились бы кому-нибудь о нем поведать, если бы не тот неоспоримый факт, что золотой ободок, свидетельство замужества, бесследно исчез.

Несколько месяцев Джефферсон Хоуп провел в горах, ведя жизнь отшельника и лелея в сердце бешеную жажду мести. В городе ходили слухи о зловещей тени, кравшейся по городским предместьям и отдаленным ущельям. Однажды в окно Стэнджерсона со свистом влетела пуля и в футе от его головы расплющилась о стену. В другой раз, когда Дреббер шел горной дорогой, с утеса свалился большой валун, и, только бросившись на землю, мормон избежал ужасной гибели. Молодые мормоны недолго гадали, кто покушается на их жизни; не единожды они устраивали экспедиции в горы, чтобы взять в плен или убить своего врага, но цели не добились. Тогда они прибегли к мерам предосторожности: после наступления сумерек не выходили на улицу одни и наняли для своих домов охрану. Через некоторое время они ослабили бдительность: их противник никому не попадался на глаза, никак не давал о себе знать, и они понадеялись, что со временем он забыл о мести.

Напротив: охотник был человеком твердого, несгибаемого характера, идея мести овладела им полностью, вытеснив все другие чувства. Но Хоуп всегда был практичен. Вскоре он осознал, что даже его железному организму не выдержать испытаний, которым он себя подвергает. Жизнь без крыши над головой и здоровой пищи истощала его силы. Если он умрет в горах, как собака, кто тогда отомстит за Люси? Но если упорствовать, именно так он и закончит свои дни. Он понимал, что играет на руку врагам, и потому волей-неволей вернулся на старые невадские рудники, чтобы поправить здоровье, накопить денег и тем вернее добиться своей цели.

Хоуп собирался отсутствовать не более года, но обстоятельства сложились так, что ему пришлось провести на рудниках почти пять лет. Однако к концу этого времени он ничего не забыл и так же жаждал мести, как в ту памятную ночь, когда стоял над могилой Джона Феррьера. Изменив внешность и имя, Хоуп явился в Солт-Лейк-Сити. Он намеревался добиться справедливости, чем бы это ни закончилось для него самого. В городе его ожидали дурные известия. Несколькими месяцами ранее у избранного народа случился раскол, кое-кто из младших членов Церкви восстал против авторитета старейшин, в результате недовольные отделились, покинули Юту и стали иноверцами. Среди них были и Дреббер со Стэнджерсоном; куда они отправились, не знал никто. По слухам, Дреббер сумел обратить в наличные большую часть своей собственности и уехал из Юты богачом, меж тем его компаньон, Стэнджерсон, сделался относительно беден. Так или иначе, было совершенно непонятно, где их искать.

Многие в таком затруднительном положении отказались бы от планов мести, но Джефферсону Хоупу это даже не приходило в голову. Со скудным запасом средств, вынужденный по дороге подрабатывать, он странствовал из города в город по всем Соединенным Штатам и искал своих недругов. Шли годы, черные волосы Хоупа поседели, но он не останавливался. Человек-ищейка, он был полностью сосредоточен на цели, которая сделалась смыслом его жизни. В конце концов его упорство было вознаграждено. Он всего лишь заметил лицо, мелькнувшее в окне, но этот взгляд убедил его в том, что в Кливленде, штат Огайо, живут те, кого он преследует. Когда Хоуп вернулся в свое жалкое жилье, в голове у него уже созрел детальный план. По случайности, однако, Дреббер, выглянув в окно, узнал прохожего бродягу и прочел у него в глазах смерть. Вместе со Стэнджерсоном, который нанялся к нему личным секретарем, он поспешил к мировому судье и пожаловался, что их жизни угрожает былой соперник, руководимый ревностью и местью. Тем же вечером Джефферсона Хоупа поместили под стражу, поручителей не нашлось, и заключение продлилось больше месяца. Выйдя наконец на свободу, он убедился, что дом Дреббера пуст: они с секретарем отплыли в Европу.

Мститель снова потерпел неудачу, и снова ненависть подтолкнула его к тому, чтобы продолжить погоню. Правда, ему не хватало денег, пришлось вернуться к работе и копить на путешествие доллар за долларом. Наконец, собрав достаточно на скудное прожитье, Хоуп отплыл в Европу. По следам врагов он переезжал из города в город, зарабатывал на черных работах, но никак не мог настигнуть беглецов. Когда он добрался до Санкт-Петербурга, они уже отбыли в Париж; проследив их передвижения там, он узнал, что они только-только уехали в Копенгаген. В датскую столицу он тоже опоздал на несколько дней и должен был спешить в Лондон, где наконец их настиг. Что касается дальнейшей истории, лучше всего будет процитировать рассказ самого старого охотника, для чего достаточно обратиться к дневнику доктора Ватсона, которому мы уже столь многим обязаны.

Глава VIПродолжение воспоминаний Джона Ватсона, доктора медицины

Яростное сопротивление нашего пленника не означало, что он питает к нам особую злобу; убедившись, что бессилен, он любезно улыбнулся и выразил надежду, что никого не поранил в потасовке.

– Вы, конечно, повезете меня в участок, – сказал он Шерлоку Холмсу. – Мой кэб стоит у дверей. Если вы развяжете мне ноги, я сам до него дойду. Вы надорветесь меня нести, я потяжелее, чем был когда-то.

Грегсон с Лестрейдом переглянулись, услышав это дерзкое, на их вкус, предложение, но Холмс сразу поверил пленнику на слово и развязал полотенце, которым мы стянули его лодыжки. Он встал и принялся разминать ноги, будто желая удостовериться, что путы сняты. Помню, я подумал, что редко видел так крепко сложенных мужчин. До черноты загорелое лицо арестанта выражало решительность и энергию, не менее грозные, чем его телесная мощь.

– Если в полиции освободилось место начальника, так вы им и нужны, – сказал он, с нескрываемым восхищением глядя на моего компаньона. – Как вы меня выследили, диву даюсь.

– Вам лучше поехать со мной, – сказал Холмс сыщикам.

– Я могу править лошадью, – предложил Лестрейд.

– Отлично! А Грегсон сядет со мной внутрь. Доктор, присоединяйтесь: вы ведь заинтересовались этим случаем.

Я охотно согласился, и мы вместе спустились по лестнице. Наш пленник не пытался убежать, а спокойно сел в собственный кэб, и мы за ним последовали. Лестрейд взобрался на козлы, хлестнул лошадь, и мы быстро добрались до пункта назначения. Нас впустили в комнатушку, где полицейский инспектор записал имя арестанта и имена его предполагаемых жертв. Чиновник, бледный хладнокровный мужчина, исполнял свои обязанности, как механическая кукла.

– Не позднее чем через неделю арестант предстанет перед магистратами, – сообщил он. – Тем временем, мистер Джефферсон Хоуп, не желаете ли вы сделать какое-нибудь заявление? Должен вас предупредить, что ваши слова будут записаны и могут быть использованы против вас.

– Мне очень многое надо сказать, – медленно проговорил арестант. – Я хочу, джентльмены, поведать вам все с начала до конца.

– Не лучше ли будет приберечь признание для суда? – спросил инспектор.

– Состоится ли суд – это вопрос, – ответил Хоуп. – Не надо делать большие глаза. Я не о самоубийстве. Вы врач? – Он обратил ко мне взгляд своих живых темных глаз.

– Да, – подтвердил я.

– Тогда пощупайте вот здесь. – Он с улыбкой прижал закованные в наручники руки к груди.

Я так и поступил и сразу заметил, что там все ходит ходуном. Его грудная клетка тряслась, как непрочное здание, в стенах которого работает какая-то мощная машина. Все молчали, и я расслышал глухой пульсирующий шум из того же источника.

– О, – воскликнул я, – да у вас аневризма аорты!

– Именно так и зовется моя болезнь, – спокойно отозвался Хоуп. – На той неделе я был у врача, и он сказал, разрыв может случиться в любой день. С каждым годом все хуже. Виной всему тяготы и голод во время жизни в горах у Соленого озера. Теперь, исполнив свой долг, я могу спокойно умереть, но мне хочется, чтобы моя история сделалась известна. А то меня будут вспоминать как обычного головореза.

Инспектор и сыщики наскоро обсудили, позволить ли Хоупу изложить свою повесть.

– Как вы полагаете, доктор, имеется ли непосредственная угроза жизни? – спросил инспектор.

– Несомненно, – ответил я.

– Тогда наш очевидный долг состоит в том, чтобы в интересах правосудия выслушать показания, – сделал вывод инспектор. – Вам разрешается, сэр, изложить то, что считаете нужным, однако предупреждаю еще раз: ваш рассказ будет записан.

– С вашего позволения, я сяду. – Арестант опустился на стул. – Из-за аневризмы я быстро устаю, а давешняя потасовка не пошла мне на пользу. Я стою на краю могилы, и мне нет смысла лгать. Все, что я собираюсь сказать, правда до единого слова, а как вы используете мой рассказ, не имеет ровно никакого значения.

Джефферсон Хоуп откинулся на спинку стула и повел свой удивительный рассказ. Речь его текла спокойно и размеренно, словно бы он повествовал о каких-то обыденных событиях. За точность изложения я могу ручаться, потому что имел возможность справляться по записной книжке Лестрейда, где рассказ воспроизведен дословно.

– За что я ненавидел этих двоих, вам знать не обязательно. Довольно того, что они повинны в смерти двоих человек – отца и дочери – и потому утратили право на жизнь. Со времени их преступления минуло немало лет, и предоставить суду достаточные доказательства я бы не мог. Но мне известна их вина, и я решил взять на себя роль судьи, присяжных, а заодно и палача. Если вы настоящие мужчины, то на моем месте поступили бы точно так же.

Девушка, о которой я говорю, двадцать лет назад была со мной обручена. Ее насильно выдали за того самого Дреббера, и это разбило ей сердце. Я снял с ее мертвого пальца обручальное кольцо и поклялся, что Дреббер увидит его в свои последние минуты и вспомнит о преступлении, за которое должен понести расплату. Кольцо было при мне, когда я гонялся за Дреббером и его сообщником по двум континентам и когда наконец их настиг. Они думали вымотать меня, но это у них не вышло. Если завтра я умру, что вполне возможно, перед смертью меня будет утешать мысль, что мое земное дело сделано, и к тому же сделано хорошо. Оба они погибли от моей руки. Мне не на что больше надеяться и нечего желать.

Они были богаты, я беден, преследовать их было непросто. В Лондон я прибыл с почти пустым карманом, нужно было как-то добывать себе пропитание. Править лошадьми и ездить верхом – для меня все равно что ходить, поэтому я явился в контору, где нанимают кэбменов, и скоро был принят. Нужно было каждую неделю выплачивать определенную сумму владельцу, а все, что сверх того, оставалось мне. Излишка обычно бывало чуть, но я как-то перебивался. Самое трудное было изучить маршруты: из всех лабиринтов, какие изобретали люди, этот город самый запутанный. Но я обзавелся картой, выяснил, где располагаются главные гостиницы и вокзалы, и дело пошло на лад.

Не сразу я дознался, где живут мои джентльмены, но после упорных поисков в конце концов их засек. Они остановились в пансионе на том берегу Темзы, в Камберуэлле. Теперь их судьба зависела от меня. Я отрастил бороду, узнать меня они никак не могли. Я следил за ними и ждал своего часа. Решил, что не дам им снова ускользнуть.

И для этого пришлось потрудиться. В какой бы конец Лондона они ни направились, я сидел у них на пятках. Иногда я использовал для слежки кэб, иногда шел пешком, но с кэбом я мог быть уверен, что их не упущу. Чтобы зарабатывать деньги, оставались только раннее утро и ночь, поэтому я стал задерживать плату своему нанимателю. Но меня это не волновало: главное было добраться до тех, за кем я охотился.

Надо сказать, они умели хитрить. Наверное, они подозревали, что за ними ведется слежка, потому что выходили на улицу только вдвоем и только при дневном свете. Две недели я ежедневно за ними катался и ни разу не заставал в одиночестве. Дреббер пил не просыхая, но Стэнджерсон всегда был начеку. Ни поздно вечером, ни рано утром мне не выпадало ни единого шанса. Но я не унывал: что-то подсказывало мне, что цель близка. Боялся я лишь одного: как бы эта штука в груди не лопнула раньше времени и дело не осталось несделанным.

Но однажды вечером, разъезжая взад-вперед по Торки-Террас (так называется улица, где они жили), я увидел, как к их дверям подкатил кэб. Слуга вынес багаж, немного погодя за ним последовали Дреббер со Стэнджерсоном. Кэб тронулся с места, я хлестнул лошадь и поехал сзади, не теряя их из виду. На душе было очень тревожно, я боялся, что они собираются сменить адрес. На вокзале Юстон они вышли, я поручил случайному мальчишке подержать лошадь и вслед за ними поднялся на платформу. Они спросили про ливерпульский поезд, и вокзальный сторож ответил, что он только-только отошел и следующий будет через несколько часов. Стэнджерсона, похоже, это вывело из себя, но Дреббер скорее обрадовался. В давке я сумел подойти к ним вплотную и слышал весь их разговор. Дреббер сказал, что ему нужно уладить одно личное дельце, и попросил Стэнджерсона немного его подождать. Спутник затеял спор и напомнил, что они уговорились держаться вместе. Дреббер ответил, что дело деликатное и он должен пойти один. Ответа Стэнджерсона я не уловил, но Дреббер разразился ругательствами, напомнил, что спутник состоит у него на службе и не имеет права командовать. Секретарь, видя, что спорить бесполезно, сдался и только предложил, на случай если Дреббер пропустит последний поезд, встретиться в гостинице «Халлидейз». Дреббер ответил, что еще до одиннадцати вернется на платформу, и пошагал к выходу.

Момент, которого я ждал так долго, наконец настал. Враги оказались в моей власти. Вместе они защищали бы друг друга, но поодиночке ничего не могли мне противопоставить. Однако я не стал спешить. План был уже составлен. Что толку от мести, если враг не успеет понять, кто и за что его карает. Я предусмотрел, что должен объявить обидчику – ему припомнился старый грех. Несколькими днями ранее мне случилось везти джентльмена, который присматривает за двумя-тремя домами на Брикстон-роуд, и он обронил у меня в кэбе ключи от одного дома. В тот же вечер он явился за ключом и забрал его, но я успел снять слепок и сделал дубликат. Таким образом, в моем распоряжении оказался уголок большого города, где мне никто не помешает. Осталось придумать, как заманить туда Дреббера.

По дороге Дреббер заглянул в две винные лавки и в последней задержался почти на полчаса. Вышел он враскачку, явно навеселе. Передо мной стоял хэнсом, и Дреббер сел в него. Я следовал за ним вплотную, морда моей лошади все время находилась в каком-то ярде от его кучера. За мостом Ватерлоо путь наш тянулся милю за милей по длинным улицам, пока, к моему удивлению, мы не очутились на той самой Торки-Террас, у прежнего их пансиона. Я не представлял себе, что заставило Дреббера вернуться, но проехал дальше и остановил кэб в сотне ярдов от дома. Дреббер вошел, хэнсом укатил. Будьте любезны, дайте мне стакан воды. Пока говорил, пересохло в горле.

Я подал воду, Хоуп выпил.

– Так лучше, – продолжил он. – Ждал я четверть часа или чуть больше, и тут из дома донесся вроде бы шум драки. Дверь распахнулась, наружу вылетели двое: Дреббер и молодой парень, которого я раньше не видел. Юноша волочил Дреббера за воротник и на крыльце дал ему такого пинка, что он прокатился по входным ступеням и вылетел на проезжую часть. «Негодяй паршивый! – закричал он, грозя Дребберу тростью. – Узнаешь у меня, как оскорблять порядочных девушек!» Он так раскипятился, что, наверное, оставил бы от поганца мокрое место, если бы тот на неверных ногах не кинулся наутек. На углу он завидел мой кэб, окликнул и вскочил внутрь. «В гостиницу „Халлидейз“!» – крикнул он.

Когда он устроился в кэбе, сердце у меня от радости так заколотилось, что я испугался за свою аневризму. Ехал я медленно, обдумывая на ходу, что делать дальше. Я мог бы вывезти его за город и там, на какой-нибудь безлюдной дорожке, устроить последнее объяснение. Я почти уже решился, но Дреббер уладил все за меня. Его снова потянуло выпить, и он распорядился остановиться перед каким-нибудь кабачком. Перед тем как зайти, он взял с меня слово его дождаться. Там он оставался, пока не подошло время закрытия, и вышел в стельку пьяным. Теперь я не сомневался, что все зависит только от меня.

Не думайте, будто я замышлял хладнокровно с ним расправиться. Он вполне этого заслуживал, но я не мог решиться на такой шаг. Я давно задумал определить его судьбу жребием – если он, конечно, захочет воспользоваться шансом. Во время странствий по Америке я сменил множество занятий, однажды служил уборщиком в лаборатории Йоркского колледжа. Как-то тамошний профессор читал лекцию о ядах и показал студентам алкалоид (так он сказал), который извлек из какого-то южноамериканского яда – таким еще пропитывают стрелы. Профессор сказал, он обладает такой силой, что от одной щепотки человек умирает на месте. Я пометил бутылочку с препаратом и, когда все ушли, взял себе немного. Я довольно умелый фармацевт, поэтому сумел сделать из этого алкалоида маленькие растворимые пилюли. Каждую я положил в коробочку с другой пилюлей – по виду такой же, но без алкалоида. Моя задумка заключалась в том, что, когда придет время, я предложу джентльменам вытащить из коробочки пилюлю, а сам возьму оставшуюся. Это будет такая же верная смерть, как от выстрела через платок, но куда менее шумная. С того дня я постоянно носил с собой эти коробочки, и вот настала пора пустить их в ход.

Время близилось к часу, ночь стояла промозглая, неистово задувал ветер, дождь лил потоками. Но что бы ни творилось снаружи, в душе у меня была радость – такое ликование, что хотелось кричать. Если вам, джентльмены, случалось безумно желать какую-то вещь, томиться этим желанием долгих два десятка лет, а потом увидеть ее совсем рядом, только руку протяни, – вы меня поймете. Чтобы успокоиться, я закурил сигару, но руки мои тряслись от волнения, и в висках стучала кровь. Мне улыбались из мрака старик Джон Феррьер и милая Люси; я видел их так же ясно, как вижу сейчас всех вас. Пока кэб не добрался до Брикстон-роуд, они всю дорогу стояли у меня перед глазами, справа и слева от лошади.

Вокруг не было ни души, тишину нарушал только стук дождевых капель. Заглянув в окошко кэба, я обнаружил, что Дреббер, скорчившись, спит пьяным сном. Я потряс его за руку и сказал: «Пора выходить».

«Ага-ага, ладно», – отозвался он.

Наверное, ему показалось, что перед ним гостиница: он без спора встал и пошел со мной по дорожке. Мне приходилось его поддерживать, потому что он все еще был навеселе. Открыв дверь, я повел его в парадную комнату. И клянусь вам: отец с дочерью все время шли впереди.

«Темень, как в преисподней», – произнес он, оступившись.

«Сейчас будет светло. – Я чиркнул спичкой и зажег восковую свечу, которую принес с собой. – Ну что, Енох Дреббер, узнаешь меня?» Я поднес свечу к своему лицу.

Он смотрел мутными пьяными глазами, потом в них вспыхнул ужас, губы затряслись, – он меня узнал. Побелев, он отшатнулся, на лбу выступила испарина, зубы стали выбивать дробь. Когда я это увидел, прислонился спиной к двери и захохотал. Я долго смеялся. Я всегда знал, что месть будет сладка, но все же не ожидал такого упоения.

«Негодяй! Я гонялся за тобой от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, но ты всегда ускользал. Теперь твоим шатаниям конец: один из нас не увидит завтрашнего рассвета».

Он слушал, отступал все дальше, и по его лицу было заметно, что он считает меня сумасшедшим. Да в те минуты я и был не в себе. Кровь в висках колотилась, как кузнечный молот; со мною сделалось бы что-нибудь нехорошее, если бы из носа не хлынула кровь и мне полегчало.

«Ну, что ты сейчас думаешь про Люси Феррьер? – Я запер дверь и помахал ключом перед носом Дреббера. – Час расплаты долго медлил, но наконец наступил».

У труса тряслись губы. Он взмолился бы о пощаде, если бы не знал, что это бесполезно.

«Ты меня убьешь?» – запинаясь, выговорил он.

«Это не убийство. Какое же это убийство – пристрелить бешеного пса? Разве ты пожалел мою бедняжку, когда оторвал ее от трупа отца, когда забрал в свой проклятый бесстыжий гарем?»

«Ее отца убил не я», – крикнул он.

«Но это ты разбил ее чистое сердце! – Я поставил перед ним коробочку. – Пусть нас рассудит Господь. Выбери и глотай. В одной пилюле смерть, в другой жизнь. Я возьму оставшуюся. Посмотрим, есть ли на земле справедливость, или нами правит случай».

Он забился в истерике, моля о милосердии, но я приставил ему к горлу нож и принудил повиноваться. Потом я проглотил вторую пилюлю, и минуту-другую мы молча ожидали, пока станет ясно, кому жить, а кому умереть. Ни за что не забуду, какими Дреббер смотрел глазами, когда ощутил первый приступ боли и понял, что проглотил яд. Я засмеялся и поднес ему к самому лицу обручальное кольцо Люси. Долго это не продлилось – алкалоид действует мгновенно. Черты его перекосило от муки, он всплеснул руками, пошатнулся и с глухим криком тяжело рухнул на пол. Я перевернул его носком ботинка, приложил руку к сердцу. Оно не билось. Дреббер был мертв!

Из носа у меня все время текла кровь, но я не обращал на это внимания. Не знаю, как мне пришло в голову сделать кровавую надпись. Может, захотелось посмеяться над полицией, наведя их на ложный след. На сердце было легко и радостно. Мне вспомнилось, как в Нью-Йорке обнаружили труп немца и рядом слово RACHE и как газеты рассуждали, что это могло быть делом рук тайных обществ. О чем гадали ньюйоркцы, то поставит в тупик и лондонцев, подумалось мне, и я, окунув палец в собственную кровь, сделал на подходящем участке стены надпись печатными буквами. Потом я вернулся к кэбу и удостоверился, что никого вокруг нет и погода по-прежнему ненастная. Немного отъехав, я сунул руку в карман, где обычно хранил кольцо Люси, и понял, что его там нет. Меня как громом поразило: это была единственная память о ней. Сообразив, что, наверно, уронил кольцо, когда склонялся над трупом, я повернул назад, оставил кэб в переулке и прямиком пошагал к дому; чтобы вернуть кольцо, я рискнул бы чем угодно. Там я наткнулся на полицейского, который выходил на улицу, и сумел его обмануть, притворившись вдребезги пьяным.

Вот так закончил свои дни Енох Дреббер. Мне оставалось только тем же способом разделаться со Стэнджерсоном, чтобы отплатить ему за Джона Феррьера. Я знал, что искать его нужно в гостинице «Халлидейз», и торчал под окнами целый день, но Стэнджерсон не выходил. Наверно, заподозрил что-то, когда Дреббер не явился в срок. Стэнджерсон был не дурак и всегда держался настороже. Но если он думал отделаться от меня, не показывая носу на улицу, то сильно ошибался. Скоро я вызнал, которое из окон относится к его спальне, взял одну из лестниц, которые валялись в переулке за гостиницей, и наутро, едва стало светать, проник в его номер. Я разбудил Стэнджерсона и объявил, что пришло время поплатиться за отнятую много лет назад жизнь. Рассказал, как погиб Дреббер, и предоставил Стэнджерсону такой же выбор. Вместо того чтобы воспользоваться шансом, он вскочил с постели и бросился на меня. Обороняясь, я заколол его в сердце. Он все равно бы не уцелел: могло ли Провидение допустить, чтобы преступная рука взяла безопасную пилюлю?

Рассказ мой близится к концу, и тем лучше, потому что я устал. День-два я еще занимался извозом, чтобы накопить денег на возвращение в Америку. И вот на извозчичьем дворе ко мне подошел малолетний оборванец, спросил, нет ли здесь кэбмена Джефферсона Хоупа: мол, джентльмен из дома 221Б по Бейкер-стрит нуждается в его услугах. Я приезжаю, не чуя худого, и этот молодой человек самым что ни есть ловким приемом защелкивает на мне браслеты. Вот, джентльмены, и вся моя история. Можете считать меня убийцей, но, по мне, я такой же вершитель правосудия, как и вы.

Рассказ был таким волнующим, а голос рассказчика таким выразительным, что мы молча погрузились в раздумья. Даже профессиональные сыщики, blasé[12] всем, что связано с преступлениями, выказали острый интерес к этой истории. Когда Хоуп замолк, на несколько минут воцарилась полная тишина, нарушаемая только царапаньем карандаша по бумаге: Лестрейд вносил последние дополнения в свою стенографическую запись.

– Остался только один вопрос, по которому я хотел бы получить разъяснения, – промолвил наконец Шерлок Холмс. – Кто был ваш сообщник, который явился по объявлению за кольцом?

Арестант лукаво подмигнул моему другу:

– Я могу раскрыть собственные секреты, но не собираюсь навлекать неприятности на других людей. Я видел ваше объявление и решил, что это либо ловушка, либо действительно мое кольцо. Один мой друг вызвался пойти и проверить. Думаю, вы не станете спорить с тем, что он ловко это провернул.

– Вне всякого сомнения, – охотно признал Холмс.

– А теперь, джентльмены, – строгим голосом заметил инспектор, – необходимо соблюсти требования закона. В четверг арестованный предстанет перед судом магистратов, и вам нужно будет присутствовать. А до тех пор за него отвечаю я.

Он позвонил в колокольчик, двое тюремщиков вывели Джефферсона Хоупа, а мы с другом вышли на улицу, чтобы взять кэб и вернуться на Бейкер-стрит.

Глава VIIЗаключение

Мы все были предупреждены, что обязаны явиться в четверг в суд магистратов, но в тот самый день выяснилось, что наше свидетельство не понадобится. Дело взял в свои руки Высший Судия, и Джефферсон Хоуп был вызван пред его лицо, дабы выслушать справедливейший из приговоров. В ночь после ареста у него прорвалась аневризма, и утром его нашли простертым на полу камеры, с покойной улыбкой на губах, словно в последние мгновения ему было дано окинуть взглядом всю свою полную трудов жизнь и испытать удовлетворение от сделанного.

– Грегсон с Лестрейдом станут кусать себе локти, – заметил Холмс вечером, когда мы обсуждали эту историю. – Как им теперь раздуть шумиху вокруг своих заслуг?

– Не так уж они много сделали для его поимки, – отозвался я.

– Мир устроен так, что это не важно, – с горечью промолвил мой компаньон. – Главное – убедить людей, будто ты что-то сделал. Ну да бог с ними, – приободрился он после краткого молчания. – Как хорошо, что я все же провел это расследование. Лучшего дела в моей коллекции еще не было. Простое, но не лишенное поучительных подробностей.

– Простое? – вырвалось у меня.

– Нет, в самом деле, другого слова для него не подберу. – Шерлок Холмс улыбнулся, видя мое изумление. – Доказательством служит хотя бы то, что преступник пойман за три дня и для этого не понадобилось ничего, кроме краткой цепочки самых обычных умозаключений.

– Это верно.

– Я уже вам объяснял, что необычные детали скорее упрощают расследование, нежели усложняют. Решать такого рода задачи очень помогает способность мыслить назад. Навык этот весьма полезен и к тому же несложен, но им редко пользуются. В обыденной жизни полезней умение мыслить вперед, и потому другой разновидностью мышления люди пренебрегают. На одного способного к анализу приходятся пятьдесят способных к синтезу.

– Признаюсь, я не вполне вас понимаю.

– Я не особенно и ждал этого. Попробую высказаться яснее. Большинство людей, если описать им ход событий, сумеют предсказать их результат. Они способны рассмотреть события в их совокупности и сделать вывод о том, во что они выльются. Однако не много найдется таких, кто способен, зная результат, одними лишь силами своего ума выявить шаги, которые к нему привели. Именно эту способность я имел в виду, когда говорил о мышлении назад, или аналитическом мышлении.

– Понятно, – кивнул я.

– Как раз в этом случае результат был известен, а до всего прочего нужно было додуматься. Попытаюсь теперь показать вам последовательные стадии моих рассуждений. Начну сначала. К дому я подошел, как вы помните, пешком; ум мой был свободен от всяких предвзятых мнений. Само собой, я прежде всего стал рассматривать подъезд к дому и, как уже говорил вам, заметил отчетливые отпечатки кэба, которые, как показало расследование, относились к той ночи. Что это был именно кэб, а не личный экипаж, мне подсказал малый промежуток между колесами. Брумы у джентльменов обычно много шире, чем лондонские наемные экипажи.

Это было первое, что выяснилось. Потом я не спеша пошел по садовой дорожке: глинистая почва хорошо сохраняет следы. Наверно, на ваш взгляд, она представляла собой сплошное месиво, но для моего, тренированного, имел значение каждый отпечаток. Искусство читать следы – одно из самых важных ответвлений криминалистики, но сплошь и рядом им пренебрегают. Я, к счастью, всегда придавал этому навыку первостепенное значение, и благодаря большой практике он сделался моей второй натурой. Я различал глубокие отпечатки полицейской обуви, но также и другие, оставленные двумя мужчинами, прошедшими через садик ранее. Как я понял, что эти следы старше? Очень просто: поздние отпечатки легли поверху, местами полностью уничтожив старые. Таким образом, второй вывод: ночных посетителей было двое, один примечателен своим ростом (который я вычислил по длине шага), второй хорошо одет (судя по узкой, элегантной обуви).

В доме второе предположение подтвердилось. Передо мной лежал человек в тех самых ботинках. Высокий, следовательно, был убийцей – если действительно произошло убийство. Ран у мертвого не обнаружилось, но выражение страха на лице свидетельствовало о том, что умирающий сознавал свою участь. Если человек умирает от сердечного приступа или другой естественной причины, захватившей его врасплох, лицо у него никогда не бывает испуганным. Обнюхав губы умершего, я уловил слабый кислый запах и пришел к заключению, что его заставили принять яд. В данном случае я тоже основывался на страхе и ненависти, отпечатавшихся в его чертах. К этому выводу я пришел методом исключения, не найдя другой гипотезы, объясняющей все факты. Не думайте, будто эта идея столь уж необычна. В анналах криминалистики найдутся истории, когда яд жертве давали насильно. Любому токсикологу сразу придут на ум случаи с Дольским в Одессе и Летюрьером в Монпелье.

А теперь переходим к существеннейшему вопросу – почему? Это не было ограбление, преступник ничего не взял. Политика? Женщина? Передо мной стоял выбор между этими двумя возможностями. Я склонялся ко второму объяснению. Убийцы, которые руководствуются политическими мотивами, стремятся поскорее сделать свое дело и убежать. Но этот, напротив, не торопился, оставил следы по всей комнате, а значит, все время ее не покидал. Столь методичная месть предполагает не политическую вражду, а личную обиду. Когда на стене обнаружили надпись, я еще более утвердился в своем мнении. Слишком уж было очевидно, что это уловка. Но когда было найдено кольцо, вопрос решился окончательно. Несомненно, убийца хотел напомнить жертве о какой-то женщине – мертвой или отсутствующей. Именно поэтому я спросил Грегсона, не было ли в его телеграмме в Кливленд вопроса о каких-то примечательных происшествиях из прошлого мистера Дреббера. Как вы помните, он ответил отрицательно.

Тщательный осмотр комнаты подтвердил мое предположение относительно роста убийцы; кроме того, добавились лишние детали, такие как трихинопольская сигара и длина ногтей. Как я понял еще раньше, поскольку следов борьбы в комнате не было, кровь на полу могла принадлежать только преступнику, у которого из-за переживаний пошла носом кровь. От моего внимания не укрылось, что следы крови сопровождают следы ног. Подобные происшествия случаются чаще всего с людьми очень полнокровными, поэтому я рискнул предположить, что преступник – крепкий мужчина с румяным лицом. События показали, что я был прав.

Вслед за осмотром дома я сделал то, что упустил сделать Грегсон. Я направил телеграмму начальнику полиции Кливленда, ограничившись единственным вопросом – про обстоятельства женитьбы Еноха Дреббера. Ответ отмел все сомнения. Я узнал, что Дреббер уже обращался за защитой закона против своего старого соперника, которого звали Джефферсон Хоуп, и что этот самый Хоуп находится в Европе. Я держал в руках ключ к тайне, оставалось только изловить убийцу.

Я уже установил для себя, что человек, вошедший в дом вместе с Дреббером, и кучер, который привез Дреббера в кэбе, – одно и то же лицо. Следы на дороге доказывали, что лошадь бродила, как ей вздумается, а следовательно, за нею никто не присматривал. Где же тогда был кучер, если не в доме? К тому же было бы глупостью предполагать, что человек в здравом уме решится совершить умышленное преступление, можно сказать, на глазах у свидетеля, который неизбежно его выдаст. И наконец, если человеку требуется выслеживать свою жертву по всему Лондону, что может быть удобней, чем устроиться кэбменом? Из всех этих рассуждений неизбежно вытекал вывод: Джефферсона Хоупа следует искать среди столичных «джарви».

Но если он был кучером, с чего бы он оставил это ремесло? Нет-нет, внезапный отказ от места привлек бы к нему ненужное внимание. Вероятно, он, хотя бы на время, продолжит выполнять свои обязанности. Вряд ли он менял имя, для этого не было причин. Зачем менять имя в стране, где его никто не знает? Обдумав это, я поручил своей сыскной команде, состоящей из уличных мальчишек, опрашивать одного за другим собственников лондонских кэбов, пока не найдется нужный мне человек. Как успешно они выполнили задание и как проворно я воспользовался результатом их трудов, вы, конечно, еще не забыли. Убийство Стэнджерсона произошло совершенно неожиданно, да и в любом случае я вряд ли сумел бы его предотвратить. Как вам известно, благодаря этому убийству мне в руки попали пилюли, о существовании которых я уже догадывался. Как видите, расследование свелось к безупречно выстроенной цепи логических умозаключений.

– Поразительно! – вскричал я. – Общество должно знать о ваших заслугах. Вам необходимо опубликовать отчет об этом деле. Если вы не захотите, тогда это сделаю я.

– Поступайте, доктор, как вам заблагорассудится, – отозвался Холмс. – Посмотрите-ка! – Он протянул мне газету.

Это было сегодняшнее «Эхо»; в указанной Холмсом заметке шла речь как раз о деле, которое мы обсуждали.

«Внезапная смерть некоего Хоупа, подозреваемого в убийстве мистера Еноха Дреббера и мистера Джозефа Стэнджерсона, лишила публику удовольствия следить за сенсационным процессом. Подробности этого дела, вероятно, никогда не станут известны, но мы знаем из надежного источника, что причина преступления кроется в застарелой вражде, связанной с нежными чувствами и мормонской религией. Похоже, обе жертвы в юные годы принадлежали к „святым последних дней“; умерший арестант, Хоуп, тоже происходил из Солт-Лейк-Сити. Как бы то ни было, мы смогли убедиться в необычайной эффективности нашей сыскной полиции и всем иностранцам был дан урок: свои домашние распри пусть улаживают дома, а не переносят на британскую почву. Ни для кого не секрет, что честь хитроумной поимки преступника принадлежит широко известным сотрудникам Скотленд-Ярда – господам Лестрейду и Грегсону. Как сообщают, арест состоялся на квартире некоего мистера Шерлока Холмса, который и сам как любитель проявил некоторый талант сыщика. Можно надеяться, что под руководством таких наставников он со временем усвоит некоторые их навыки. Ожидается, что заслуги обоих детективов будут должным образом отмечены их ведомством».

– Ну, что я вам говорил? – рассмеялся Шерлок Холмс. – Вот зачем мы создавали наш «Этюд в багровых тонах» – чтобы принести награду этим двоим!

– Ну и пусть, – ответил я, – все факты записаны у меня в дневнике, и публика их узнает. А тем временем вам, как римскому скопидому, остается лишь довольствоваться сознанием своего успеха:

                   «Populus me sibilat, at mihi plaudo

                   Ipse domi simul ac nummos contemplor in arca»[13].

Приключения Шерлока Холмса