Финалы некоторых сцен нас изнуряют.
Элмер не знает, где он. Откровенно говоря, его это и не беспокоит.
Потому что, где бы он ни находился, тут есть ОНА.
Элмеру хочется плакать, смеяться, выплеснуться в оргазме — в его-то шестьдесят четыре года.
Поначалу он считал, что видит сон. Но нет: эти бедра, эта шелковистая кожа, как у спелого плода, эти упругие мышцы… Она совсем молоденькая, но это лучшее существо женского пола, с которым ему доводилось иметь дело в своей жизни.
Каковых, оговоримся сразу, было не так уж и много. Потому что жизнь Элмера Хатчинса — одна из заранее «предначертанных»: от деревни к северу от Портсмута, которая, возможно, была стерта с лица земли, когда Элмер ее покинул, до самого портсмутского причала. Работы ему всегда хватало. С его почти шестью с половиной футами роста[4], с его плечами, которые не охватишь никаким объятием, с его невероятной силой, он идеально годился в грузчики. При этом Элмер по натуре был парень приветливый, чуть глуповатый и добродушный. Уже в порту его поколачивали ребята намного более хилые и низкорослые — единственно потому, что Элмер не видел причин отвечать ударом на удар и терпеливо сносил любую трепку. Однако нашлись и такие, кто причинил ему гораздо больший вред: познакомили с алкоголем и понуждали к выпивке. Пьяный Элмер вел себя как глупый медведь, и излюбленным развлечением грузчиков стало любоваться, как он покачивается — вроде как танцует, а потом валится навзничь. На этой работе Элмер долго не продержался. «В Святой Марии меня спасли», — говорил он. В приюте ему подобрали новое занятие — или, точнее, разъятие: парню выдавали толстую веревку и он, в компании других бедолаг, своими толстыми пальцами раздергивал ее на волокна — то была вывернутая наизнанку кропотливая работа паука. Потом эти волокна продавались в качестве пакли, а работа сама по себе помогала держать при деле таких, как Элмер, кто и думать ни о чем не мог, кроме темной жидкости в бутылках. Элмер утверждал, что раздергивание веревок спасло ему жизнь, и с тех пор таскал в кармане своих заношенных штанов связку канатных нитей, чтобы никогда не забывать о тех временах. Нитки приносили ему удачу.
А в театре «Милосердие» Элмер открыл в себе еще и талант веселить детей. Его большое тело, его огромная белая борода и густой голосище поначалу пугали ребятню. А потом они хохотали без умолку, когда за этим старым великаном начинали гоняться, когда его колошматили или выгоняли со сцены пинками и палочными ударами, точно громадное улыбающееся пугало. Все происходило примерно так же, как и в порту. Разница состояла в том, что на театре его никто по правде не обижал. И Элмер радовался, видя, как его терзания превращаются в празднество для малышей. Постепенно ему становилось все легче без страшного алкоголя, который только мозги туманит, как он частенько повторял своему юному приятелю, заике Дэнни Уотерсу. «Нету в бутылке ничего хорошего, Дэнни! Погляди, что случилось с Эдвином. Есть и другие способы быть счастливым», — приговаривал он.
И уж конечно, девушка, с которой он сейчас, знает все эти способы.
Девушка — это не бутылка. Это дух, обитающий внутри.
Элмер готов в этом поклясться.
И все же вот что любопытно: Элмер ее не тискает, не прикасается даже кончиками пальцев.
На самом деле — теперь-то он замечает — они даже не находятся рядом.
Элмер знает только, что она здесь. И что он здесь. И она изгибается перед ним, и у него слюна течет из щелей между зубами: такие толстые струи, как нитки пеньки, которые он дергал на своей прежней работе. Каждая капля — удар колокола… и так двенадцать раз.
И тогда Элмер понимает: он сам сделан из веревок. Его кишки, веки, борода, яйца, мозг… Каждая часть его тела изготовлена из крепких переплетенных волокон. Слюна — это способ потянуть за конец одной из веревок, чтобы узел развязался. Элмер постепенно распутывает клубок, стелясь колечками по полу. Это приносит ему такое головокружительное наслаждение, что вскоре, почти без перехода, оно сменяется страхом.
Когда Элмер хочет крикнуть, напрячь свои голосовые веревки, происходит последний мягкий рывок, связки распускаются и мягко ложатся на верхушку холмика.
Даже сейчас ему слышен голос. Голос доносится из теней, где исчезла девушка.
Насмешливое эхо звучит все громче:
Элмер совсем развязался!
Элмер совсем помешался!
Вот и спектаклю конец!
Скоро он будет мертвец!
Труп
1
Новость я узнала на следующий день от Сьюзи Тренч. Сьюзан вместе с одной из служанок высунулась в окно на лестничной площадке и, услышав, что я поднимаюсь, обратила ко мне милые голубые глазки:
— Здравствуй, Энни. Там… Вот… На пляже.
— Ой.
Я заняла место рядом с девушками. Не помню, приводила ли я точное расположение Кларендон-Хауса. Если высунуться из окна, то увидишь на востоке (солнце било прямо в глаза) новые постройки порта Саут-Парейд с его флажками, тавернами и увеселительными палатками (в одной из которых, по словам Сьюзи, по ночам иногда устраивают арену). На другом краю пляжа, на западе, различались очертания старинного замка Саутси — до недавнего времени оборонительного бастиона нашего острова, а ныне (не каждую ночь) — площадки для представлений на открытом воздухе. Но гораздо ближе — если пониже наклониться и проследить за изгибом береговой линии — можно увидеть часть проспекта Кларенс и ряд сосен, таких же, что украшали и наш сад. Под соснами на песке собралась целая толпа. Я разглядела соломенные шляпы, полицейские шлемы, солнечные зонтики и несколько купальных костюмов. Гетти Уолтерс оттеснила меня своим роскошным бюстом:
— Вот же как… Труп!
Я ни капельки не изумилась. Шел мой второй день работы в Кларендоне, и что же появляется в двух сотнях ярдов от места моего пребывания? Мертвое тело.
Я посчитала это делом почти нормальным. Преимущество вечно невезучих людей — это отсутствие у нас предрассудков.
2
В то утро окно на лестничной площадке превратилось у персонала Кларендон-Хауса в самое посещаемое место. Ничего странного, если учесть, что это окно обладало наилучшим обзором, за исключением комнат пансионеров со второго этажа восточного крыла. Верхняя лестничная площадка находилась слишком высоко, а кабинеты Уидона и Понсонби выходили окнами на стену. Вот почему мы все столпились у одного проема, словно зрители бесконечного представления. К нам присоединились и мистер Уидон с Джимми Пигготом. Потом приковыляла и миссис Мюррей — ей помогала идти старшая медсестра. Мы расступились, предоставляя старушке получить свою порцию зрелища.
— Кто это? — хрипло спросила она.
Ответа у нас не нашлось. Мы выработали определенный порядок: у кого меньше дел, тот проводит больше времени у окна и информирует других об изменении обстановки. Так я убедилась, что мистеру Уидону делать почти совсем нечего: он неотлучно находился на официальной смотровой площадке, а когда к нему кто-нибудь подходил, он принимался с рассеянным видом сообщать новости:
— Приехал судья, приехал врач… Репортеры тоже здесь. Полицейские оцепили местность. Кажется, что-то серьезное…
Серьезным могло бы показаться то, что мы отрываемся от работы, чтобы следить за развитием пляжной истории, однако, должна признать, такое случалось со мною и в Лондоне, с Робертом или без него. Роберт просто обожал разглядывать жертв преступления (арены ему тоже нравились); меня это прельщало в куда меньшей степени, но врать вам не буду: когда подобное приключалось, я вставала на цыпочки и заглядывала поверх чужих спин, как поступил бы любой на моем месте. Я также посещала вместе с Робертом подпольные представления. Смотреть — смотрю. А что другое остается нам, почтенным людям!
Ближе к полудню Гетти Уолтерс доставила нам очередную важную новость. Гетти часто выходила за пределы Кларендона (вспомните, именно она открыла мне калитку в первый день), болтала с садовниками, с прохожими на улице. Знать, что происходит снаружи, — в этом была ее жизнь. Гетти прибежала к нам, переполненная слезами и переживаниями, нагрудник ее колыхался, между громкими всхлипами служанка жадно глотала воздух.
— Ой-ой!.. Там… там… Уууууй!..
Мы все обернулись к ней.
— Это был бедняжка Элмер! Вот же как! Бедный… Элмер!
Я далеко не сразу поняла, по кому так убивается Гетти. Оказалось, речь идет о том попрошайке, который якобы покончил с выпивкой и работал в театре «Милосердие» при Святой Марии. Нелли Уоррингтон говорила, что собиралась сходить на их представление. Разумеется, спектакль отменили. Печально, конечно, но я разглядела на лицах моих товарок легкое разочарование, потому что смерть нищего не является событием скандальным. Можно даже сказать, что речь идет о событии обыденном. В Лондоне нищие умирают насильственной смертью каждый день. Старшая сестра Брэддок даже презрительно нахмурила брови:
— Еще один убитый пьянчуга. С этими животными нужно что-то делать.
— Что, например, мисс Брэддок? — спросил Уидон, как будто чувствуя себя задетым.
— Даже не знаю… запереть их всех где-нибудь…
— Всех пьяниц Портсмута? Проще обнести город решеткой.
Сьюзи Тренч, тоже в этот момент глядевшая в окно, ткнула пальцем:
— Кто-то!.. Там!..
Мы стеснились в кучу, всем хотелось высунуться подальше. Полицейские на проспекте Кларенс окружили только что подъехавший экипаж. Приоткрылось окошко, нам были видны поклоны и приветствия.
— Это люди из Скотленд-Ярда, ясное дело, — определил премудрый Уидон.
— Скотленд-Ярд… ради Элмера? — недоверчиво произнесла сестра Брэддок.
— Если бы что-то случилось с нами, разве приехали бы из Скотленд-Ярда? — с упреком в голосе воскликнула Сьюзи, и никто ей не ответил.
3
Важнейшим следствием прибытия доктора Понсонби явился временный самороспуск Группы-у-Окна. Мы выстроились перед ним рядком, и доктор произнес такую речь:
— Поблизости от этого места случилась трагедия… Ой… я не имею в виду совсем близко и сообщаю вам не о великой трагедии… Кажется, все вы уже располагаете определенной информацией, кхм… Все очень просто: на пляже было совершено нападение еще на одного пьяницу. Это печально, не будем спорить, не самая печальная вещь на свете, однако… Наш долг, позвольте вам сообщить… Наш долг в качестве людей, отвечающих за Кларендон-Хаус… Полагаю, вам это известно… наш высший долг — успокоить пансионеров и удовлетворять их новые потребности, которые будут возникать… в сложившихся обстоятельствах.
Какие еще новые потребности? Я вскоре поняла, что в подавляющем большинстве случаев речь идет о театральных биноклях. У некоторых они уже имелись: скажем, у лорда Альфреда С. (по очевидным причинам фамилий я не привожу) нашелся изящный бинокль. Другие, например сэр Лесли А., сразу же затребовали себе такие же. Никто из пансионеров не полагался исключительно на свое зрение, а невезучие постояльцы восточного крыла просили, чтобы им дали высунуться из окон на противоположном конце здания, чтобы лучше все разглядеть (за вносимые деньги они почитали себя в полном праве иметь собственные ложи). Разумеется, доктор Понсонби отверг всякую возможность проникновения в комнаты других пансионеров.
Как бы то ни было, благодаря этим хлопотам утро прошло оживленно и весело. И даже с пользой для здоровья: многие жильцы, давно отказавшиеся от прогулок, высказались в пользу свежего воздуха именно в этот день и час; им потребовался именно пляж, еще конкретнее — то место, где собралась толпа. Другие наблюдали за происходящим с некоторого удаления. Удовольствие получали все.
За одним-единственным исключением.
Когда я вошла в комнату к мистеру Икс, тот, только что позавтракав, сидел в кресле, но шторы оставались задернутыми. Я чуть было не споткнулась о таз, приспособленный для утреннего умывания, которое мой пансионер совершал в одиночестве. Мне показалось невероятным, чтобы такой любопытный, такой назойливый субъект не поинтересовался происходящим снаружи.
— Сегодня ночью кого-то убили на пляже, — сообщила я. — Прибыла полиция и даже лондонский Скотленд-Ярд. Не желаете взглянуть?
С этими словами я потянула за штору.
— Пожалуйста, не могли бы вы снова задернуть шторы, мисс Мак-Кари? — Лицо его было напряжено, ничего общего с хорошим настроением вчерашнего вечера.
— Разве вы не хотите посмотреть? У вас лучший наблюдательный пункт во всем Кларендоне.
— Я уже ответил на ваш вопрос своим, мисс.
Я фыркнула и рывком задернула шторы.
— Ну что ж, продолжайте наслаждаться вашей проклятой темнотой, не отвлекайтесь ни на что, чему цена больше, чем… чем ваша «игра на скрипке»!
— Раз уж вы о ней упомянули, именно этим я и собираюсь заняться, — тотчас же отозвался он. — Сегодня я не буду обедать, сообщите кухарке, а еще я очень прошу: предупредите, чтобы мне не мешали.
Я оставила мистера Икс с его нелепым маханием рук по воздуху и захлопнула дверь.
4
Тело забрали только после полудня. Беднягу уложили на носилки и прикрыли простыней, но я пропустила этот момент, потому что занималась кормлением лорда Альфреда С., который в силу возраста не мог питаться самостоятельно. Вообще-то, это была обязанность Сьюзи Тренч, однако из-за необычайных обстоятельств этого дня и учитывая, что ваша покорная слуга была в Кларендоне новенькой, я уступила Сьюзан место у окна на лестничной площадке. Когда лорд Альфред С. откушал, я собрала тарелки, не дожидаясь прихода служанки. В холле я попалась на глаза старшей сестре Брэддок, и она дала мне новые поручения, чтобы заместить моих глазеющих коллег. Так что я хлопотала без устали, когда открылась входная дверь и на пороге — неподвижная и страшная — возникла Гетти Уолтерс; ее бездонный взгляд вызвал в моей памяти давнюю картину: я когда-то видела, как рожает корова, — пишу об этом, чтобы вы могли себе представить, без намерения оскорбить.
— Я… его… видела… — прошептала застывшая Гетти.
Не потребовалось много времени, чтобы Группа-у-Окна трансформировалась в Группу-вокруг-Гетти. И уж точно денек выдался нескучный. От бедной служанки, казалось, остались только глаза, она была вся белая, под цвет чепца. Лицо ее так меня напугало, что я сама начала дрожать. Все это определенно выходило далеко за рамки скандального.
— Эл… ме… ра… — Новая порция всхлипов. — Эл… ме… ра!
Мы обступили служанку, мы переглядывались между собой, словно перебрасываясь нашими страхами. Единственным мужчиной среди нас — за исключением молоденького Джимми Пиггота, который в качестве юнца имел право ужасаться почти на равных с нами, — являлся мистер Уидон, а посему он с тяжким вздохом принял на себя ответственность за ситуацию. То есть за приведение Гетти в чувство. Однако было очевидно, что эта роль ему не подходит: Уидон, как мне рассказали, был холостяк, жизнь его составляли числа и дебеты-кредиты (ну и кое-какие подпольные спектакли, чему тут удивляться), его неуверенность в обращении с людьми прямо-таки бросалась в глаза.
— Расскажите нам, что вы видели, — талдычил он не грубо, но настойчиво, — не оставляйте нас в неведении. А потом поплачьте, если захотите. Ну полно, полно. Говорите.
Нам пришлось сразу же перехватить у Уидона инициативу — вот так мужчины храбрятся при наступлении родов, а в конце концов перекладывают всю заботу на наши женские плечи. Мало-помалу мы успокоили Гетти, поочередно прижимая ее к себе. Мы как будто пытались — да простится мне это ужасное сравнение — мягкими поступательными движениями опустошить вместилище жидкости определенного рода, извлечь из него все до последней капли.
— Я была там… когда его… понесли, — наконец выдавила из себя славная женщина. — Мне ничего не было видно, я не могла протиснуться сквозь толпу… Там были и дети, и попрошайки. Ничего мне было не видно… Так ужасно, когда ничего не видно… Я слышала, как стучит мое сердце, а потом я услышала, как один… один полицейский что-то сказал. — Гетти, как под гипнозом, копировала интонации полицейского: — «Это дело рук сумасшедшего! Не смотрите! Дети, не смотрите!..» Пришли люди с носилками, это была карета из морга, что на площади Кларенс… И потом кто-то сказал: «Ну давай, берем». И люди расступились, когда его… его… — Она показывала своими пухлыми руками.
— Когда его понесли, — помогла сестра Брэддок.
— Да… Понесли… и тогда я увидела… У него были… О господи!
Именно в этот момент служанка вновь разразилась слезами. Нам снова пришлось ее обнимать.
— Гетти…
— Ну полно, полно…
— У него… были… такие… уй-уй-уй-уй-уй… ууухххххууууу… — Дальше слушать было бесполезно. Неожиданно Гетти подбоченилась и улыбнулась из глубин своей боли. — Я и смеюсь и плачу, все вместе! В толк не возьму, что это со мной! Когда я вижу такое… я плачу и смеюсь.
В этот душераздирающий момент в дверь постучали. Все мы были до того напуганы, что, я уверена, вместе с чувством страха испытывали некое запретное наслаждение. Мы получаем такое наслаждение от определенных зрелищ — и потом нам не хочется его вспоминать, но мы его никогда и не забываем.
Мистер Уидон — вновь избранный женским обществом на ответственную роль — открыл дверь и впустил в дом новый ужас. Ужас ворвался стремительно, по-военному. Мы как зачарованные взирали на эту форму, на этот плащ, который колыхался в такт шагам. За первым полицейским в Кларендон вошли и другие блюстители закона. Сопровождаемые Уидоном, они прошагали в кабинет доктора Понсонби, а вскоре отряд, к которому теперь присоединился и доктор, вернулся к нам в холл. Понсонби попросил старшую медсестру немедленно собрать весь персонал. Поскольку «весь персонал» и так уже находился здесь (за исключением миссис Мюррей, любительницы послеобеденного сна), долго ждать не пришлось.
Кухарка, служанки, медсестры и садовники сплотились вокруг Понсонби, на лице которого отобразилась бурная смесь эмоций. Очевидно, ему нравилось снова оказаться в центре внимания, однако в то же время Понсонби воплощал в себе достоинство и озабоченность, нервозность и растерянность. Он оглядывал нас одного за другим, как будто в поисках идеального зрителя: доктору требовалось лицо, которое в конце концов даст ему один-единственный ответ на все его чувства. Понсонби улыбался как человек, мечтающий стать знаменитостью, но не одобряющий средства, которые для этого придется использовать.
— Леди и джентльмены Кларендон-Хауса, ввиду… ввиду преступления, имевшего место прошедшей ночью на пляже, о чем вы все знаете… или должны бы знать… я не говорю должны, но должны бы… эти представители власти меня… известили, что нам нанесет визит… инспектор из Скотленд-Ярда. — Представители власти представляли местную полицию. Понсонби кашлянул и продолжил: — Упомянутый инспектор намеревается допросить персонал нашего пансиона, в первую очередь тех, кто оставался здесь на ночь. Поэтому… принимая во внимание то уважение, которое мы испытываем к правосудию, прошу вас оказать инспектору содействие.
Фоном к этой долгой речи нарастал шепот наших комментариев. Мы вычеркивали себя или добавляли в воображаемый список для допроса — в зависимости от того, ночевали мы в Кларендоне или нет, и даже в первом случае находились такие, кто заверял, что ночью не покидал своей спальни, — ну и я в том числе — и призывал других в свидетели этого обстоятельства. Каковых, к несчастью, и быть не могло, потому что они тоже не покидали своих комнат. Понсонби и Уидон, весьма довольные, что ночевали по домам, пытались восстановить спокойствие. Кларендон бурлил, как котел. Сьюзи мне шепнула:
— Это похоже на… ну ты понимаешь… на… — Сьюзи, как обычно, перекладывала на чужие плечи нелегкую задачу выразить невыразимое.
— Похоже на скандальный подпольный спектакль, — договорила я, и продолжать мы не стали.
5
Люди из Скотленд-Ярда прибыли значительно позже, чем известие о них. Они как будто хотели заставить нас понервничать в ожидании. Служанке, открывшей дверь, пришлось пятиться, уступая дорогу двум агентам — одному в штатском, другому в полицейской форме. Первый был худющий и низенький, с густыми усами стального цвета и взглядом, какой мне не часто доводилось видывать: в нем была властная ясность и неестественная внимательность, а зрачки казались следами от уколов шприцем. Огромные уши торчали из-под полей фетровой шляпы. Руки он держал в карманах плаща, костюм был потрепанный. Но этот все пожирающий беспокойный взгляд забирал — и перетирал — тебя без остатка. Усы состояли из воткнутых в губу шипов, решительное выражение лица свидетельствовало о храбрости, превозмогающей боль. Сюда пришел закон — таков был смысл послания.
Медсестры, Понсонби и Уидон встретили агентов, выстроившись в шеренгу. Понсонби выступил вперед и протянул низенькому руку.
Тот ее не пожал.
— Я инспектор Огастес Мертон из Скотленд-Ярда. Это сержант Джеймсон.
Сержанта, который, как я и сказала, был в форме, сотворили, кажется, из материалов, оставшихся при сотворении Мертона: высокий, тучный, благодушный, с улыбкой над ремешком шлема (этот ремешок сильно смахивал на второй подбородок), с усами, похожими на толстого домашнего кота — в отличие от взъерошенного и агрессивного кота инспектора.
— Мы в вашем распоряжении, сэр, — почтительно объявил Понсонби.
— Благодарю. Я не отниму у вас много времени, доктор. Нам нужно помещение.
— Вы можете воспользоваться моим кабинетом, джентльмены.
Мы выстроились в очередь перед дверью; меня, как новенькую, было решено поставить последней. Уже опрошенные девушки подбадривали оставшихся. «Ничего страшного, сама увидишь», — шептали они. Однако, когда наступил мой черед, ноги у меня дрожали.
— Проходите, — сказал мне Понсонби.
Мертон, все так же держа руки в карманах, все так же в шляпе на голове, сидел в кресле Понсонби и мерно вещал. Сержант Джеймсон делал пометы в книжечке, стул прогибался под его весом, а Понсонби и Уидон, сидевшие на стульях возле окна, исполняли роль публики.
— Нет-нет, я вовсе не блистателен, — говорил Мертон, — не заблуждайтесь, доктор. Но. — Инспектор замолчал, наделяя это «но» особой энергией.
— Всегда отыщется «но», — примирительно заметил Джеймсон.
— Но в этой работе, джентльмены, все зависит не столько от интеллекта, сколько от терпения. Мотивы и детали преступления образуют сложный ковер, и важно снимать слой за слоем, слой за слоем, мягко и старательно счищая ненужное, пока не останется сам факт… первозданный, чистый, незамутненный.
— Это так же верно, как то, что я рожден моей матушкой, — подтвердил сержант.
Быть может, то было чистое совпадение, но оба в этот момент посмотрели на меня, тем самым вогнав меня в краску.
— Присядьте, мисс… — Джеймсон сверился со своими записями. — Мисс Мак-Кари?
По счастью, допрос проводил именно сержант. Джеймсон задавал вопросы и записывал мои ответы — нам было несложно выяснить, что легла я в таком-то часу, завершив перед этим такие-то работы, и ничего не видела на пляже, — а Мертон тем временем сверлил меня своими ужасными глазами: они, казалось, впитали в себя всю преступную грязь нашего мира, которую не дано лицезреть простому смертному, — чтобы подвергнуть кропотливой чистке. Эти глаза были как два колодца, уводящие в бездонное подземелье, принимающее в себя страшные вещи, наподобие трупа Элмера Хатчинса на пляже, — я еще не знала, чем был так страшен этот труп, но очень скоро меня избавят от неведения, — и Мертон, хозяин этих колодцев, словно бы предупреждал меня: ради моего же блага, не нужно заглядывать глубоко, в противном же случае вся ответственность ложится на меня.
Когда я сказала, что порученный моим заботам пансионер проживает на втором этаже западного крыла, в допрос вклинился Мертон:
— Это, кажется, лучшее место для наблюдения. Не так ли, Джеймсон?
— Так же верно, как и смерть моего батюшки, инспектор.
— Доктор, нам придется опросить пансионеров из этого крыла.
Для Мертона это было самое обычное распоряжение, однако Понсонби едва не забился в конвульсиях. В нем, как частенько бывало, вступили в борьбу противоположные чувства: обязанность помогать правосудию столкнулась с заботой о репутации Кларендона. Понсонби даже поднялся со стула.
— О да, инспектор Мортон, мы в Кларендон-Хаусе всегда сотрудничаем с законом.
— Мертон, — поправил инспектор.
— Да, прошу прощения, однако… у нас также есть пациенты… и их уважаемые семьи. Я не хочу сказать, что уважение к семьям выше, нежели уважение, которое вызывает у нас правосудие… Я только прошу вас учитывать специфические особенности нашего пансиона, в котором деликатность…
Мертон тоже встал, на лице его читалось нетерпение.
— Доктор Понсонби, я учитываю. Но…
— Всегда найдется какое-нибудь «но», — благодушно прокомментировал его помощник.
— Но Скотленд-Ярд, сэр, и есть синоним деликатности.
— В этом я и не сомневаюсь. — И Понсонби перевел моргающие глаза на меня. — Не будете ли вы столь любезны… сопроводить господина инспектора… в комнаты наших пансионеров второго этажа, западное крыло? Они наверняка уже закончили ужинать. Такой визит их не сильно обеспокоит.
Мне подумалось, что Понсонби выбрал именно меня не только потому, что я случайно оказалась рядом. Я была новенькая, а потому меньше других посвящена в жизнь и частные секретики пансионеров. При моем участии Понсонби обеспечивал нашему обходу дополнительную деликатность.
6
Я испытывала естественный страх перед полицией — даже больше, чем перед злоумышленниками, поскольку при встрече с последними у тебя всегда есть возможность обратиться в полицию. Иными словами: когда передо мной зло, у меня остается надежда на помощь добра, но кто же защитит меня от добра?
Теперь вам понятно, отчего, пока я вела гостей по лестнице, а ужасный худосочный инспектор прямо-таки наступал мне на пятки, я все равно нервничала. Убийство — это убийство. Речь идет о чем-то серьезном, о чем-то реальном. Это даже не подпольный спектакль, когда тебя утешает сознание: я только зритель. Конечно же, я никоим образом, даже отдаленно, не связана с этим убийством, но ведь сейчас я нахожусь внутри расследования, рядом с полицейскими, участвую, не имея никакой возможности отказаться.
Поначалу дело продвигалось без сюрпризов. Раз за разом повторялся один и тот же ритуал. Мы останавливались перед дверью, я называла имя пансионера, сообщала о его особенностях, стучалась и заходила. Остальное делал Мертон. И такой подход обернулся позорным поражением, главным образом потому, что Мертон решительно не обращал внимания, что его допрашиваемые — больные люди. Еще точнее, знать-то он знал, но делал из этого обстоятельства самые неправильные выводы. Для Мертона это были существа с поврежденным рассудком и, следовательно, не заслуживающие уважительного отношения. Инспектор даже в их присутствии употреблял слово «лунатики», как если бы быть сумасшедшим означало быть еще и глухим. «А что нам расскажет этот лунатик?» — произносил он, не вынимая рук из карманов. Действительно, среди пансионеров попадались и глухие, как, например, лорд Альфред С., восьмидесятилетний старец, пользующийся слуховой трубкой и живущий во времена восстания сипаев[5], абсолютно отрешенный от событий дня сегодняшнего. На вопрос Мертона о событиях прошедшей ночи лорд ответил красочной речью, стиль которой был мне знаком еще по работе с другими подобными больными: «Вы, если не ошибаюсь, майор Бриггс из Четвертой бригады? Если же это не так, у вас, мой друг, имеется брат-близнец в Индии… Я бы на вашем месте раскопал эту семейную историю». Я не стану описывать взгляд, которым Мертон испепелил джентльмена из-под полей фетровой шляпы.
А еще у нас был мистер Конрад Х., старичок в здравом уме, но одержимый мыслями о шпионах и тайном надзоре; мистер Конрад на каждый заданный ему вопрос отвечал двумя-тремя своими — эти яростные наскоки напоминали игру взбесившегося теннисиста: «Почему вы хотите это знать? Могу я взглянуть на ваши документы? Как, вы сказали, вас зовут?»
Что же касается сэра Лесли А… Ну что вам рассказать о сэре Лесли? Он молод, одевается в яркие театральные цвета, а блеск в его глазах как будто отражает бесчисленные скандальные ночи Ист-Энда[6]: сияние свечей, аромат множества женщин, дым опийных трубок, спектакли в запретных театрах. Сьюзи успела мне нашептать, что заболевание Лесли такого рода, о котором никто в Кларендон-Хаусе не рассказал бы даже Мертону, — то было следствие особого образа жизни. Единственное, что, по-видимому, спасало очаровательную Джейн Уимпол от приставаний Лесли, когда она заходила к нему в комнату по долгу службы, это — как насплетничала мне все та же Сьюзи — симпатия сэра Лесли к более пышнотелым особам, вот почему ни старшая сестра Брэддок, ни Гетти Уолтерс не появлялись у него ни при каких обстоятельствах.
Если же оставить в стороне столь неотвязчивую особенность, сэр Лесли, казалось, пребывал в постоянной полудреме, покачиваясь в огромной ванне с шампанским.
— Ах, полиция, полиция!.. — обрадовался он при виде Мертона. — Проходите, проходите, ах, полиция, благословенная полиция. Полиция, моя сладкая подруга… Нет, я не посещал ничего подпольного…
Мертон провел кратчайший допрос — безрезультатно — и покинул комнату Лесли чуть ли не бегом. Комментарии, которыми он обменялся со своим подчиненным, не стесняясь моего присутствия, вогнали меня в краску. Действительно, сэр Лесли кое-кому может показаться отвратительным, но кто мы такие, чтобы судить? Мне не понравилась уверенность Мертона в собственном превосходстве, приправленная оскорбительными словечками, вроде «похотливый» и «свинья».
Нам оставалась последняя дверь.
Не спрашивайте, почему я так поступила. Я сама не уверена в ответе.
Быть может, потому, что это был мой пансионер и мне заранее становилось неловко от мысли, что Мертон охарактеризует его теми же словами, а то еще и похлеще. Инспектор, с руками в карманах плаща и в шляпе, до сих пор надвинутой на его гигантские уши, пожираемый собственными усами, которые, казалось, его истязают, представлялся мне таким же холодным и бесчеловечным, как тюрьма. Мистер Икс тоже мог быть холодным и бесчеловечным, однако его обостренная восприимчивость вызывала у меня сострадание.
Я преградила полицейским дорогу и заговорила, не поднимая глаз:
— Прошу прощения, господа, но наш последний пансионер будет для вас совершенно бесполезен. Он живет в вечном полумраке, за закрытыми шторами и не покидает своего кресла… У него ничего нет, даже имени… Его называют «мистер Икс»… Уверяю вас: он ничего не видел…
И тогда Мертон сделал такое, что я не могу вспоминать без трепета.
Он приблизился ко мне вплотную, такой низкорослый:
— Мисс…
— Мак-Кари, сэр, — пробормотала я, сдерживая слезы.
— Мисс Мак-Кари, здесь решаем мы. А теперь откройте эту чертову дверь и отойдите в сторону, как и положено женщине. И медицинской сестре.
— Да, сэр. — И, уже взявшись за ручку, я предупредила: — В комнате темно, шторы задернуты, и вы его не увидите, потому что он сидит в кресле…
Я открыла дверь.
Комната была освещена несколькими лампами. Шторы были раздвинуты. А мистер Икс стоял перед окном.
7
Никто из нас не шевелился. Мистер Икс, не оборачиваясь, заговорил:
— Добрый вечер, мисс Мак-Кари, я вижу, вы привели гостей. Добрый вечер, господа. Сожалею, что стесненность моего жилья мешает принять вас достойным образом.
Мы с полицейскими все еще стояли на пороге.
— Что это? — спросил Мертон.
— Его зовут «мистер Икс», — повторила я. — Он… особенный.
Когда мы вошли и я закрыла дверь, мистер Икс уже вернулся в свое кресло. Мертон осторожно шагнул вперед, как будто не зная, что ожидает его в конце пути. Однако, когда он приблизился к креслу и увидел, с кем имеет дело, лицо его расслабилось. Это выражение, которое я столько раз наблюдала на лицах посетителей приюта при взгляде на душевнобольного, чей ненормальный облик тотчас одарял входящих чувством превосходства (как будто «нормальность» — это особая медаль, а не игра случая), вызывало у меня подлинное отвращение. За это я еще больше возненавидела Мертона.
— Итак… «особенный». Ну что же, по крайней мере глаза у него точно «особенные»…
— В левом у него кровоизлияние, сэр, — объяснила я, раздраженная еще больше, чем левый глаз.
— Говорите, только когда вас спросят, мисс.
Я прикусила губу, однако авторитет власти действовал на меня безоговорочно.
— С кровоизлиянием или без, по размеру второго глаза я заключаю, что видели вы немало. — Мертон взглянул на своего помощника, тот улыбнулся вместо него. — Но…
— Всегда найдется «но», — с удовольствием поддержал Джеймсон.
— Но то, что можно увидеть, не есть то, что было увидено. И не то, что осталось в памяти.
— Это истинно больше, чем сама жизнь, — подтвердил сержант.
— Итак, мистер «особенный»… — Мертон выгнулся рядом с креслом, а мне показалось, что и Джеймсон, стоящий позади с книжечкой в руках, повторил движение начальника на свой лад. — Мы хотим знать, видели вы или слышали что-нибудь необычное прошлой ночью.
— Нет, господин инспектор, — сразу же отозвался голос из кресла. — Я не видел и не слышал ничего необычного между полуночью и пятью часами утра.
— Между… — Мертон нахмурился. — Откуда вам известно, что именно в эти часы…
— Мне это не было известно, инспектор, зато теперь известно, большое спасибо. Я думал, что случившееся с несчастным мистером Хатчинсом явилось следствием еще одной драки, как и в двух предыдущих случаях.
— В каких еще двух? Была только смерть Эдвина Ноггса…
— Вот как. Значит, смерть Эдвина Ноггса и смерть Хатчинса связаны между собой.
— Откуда вы это…
— Я не знал, я лишь подозревал, зато теперь знаю, большое спасибо. Я предположил, что эти дела связаны, поскольку если Скотленд-Ярд появился здесь из-за бродяги, то, следовательно, на его теле обнаружили те же четыре раны, что и на теле другого…
— Какие четыре раны?..
— Значит, три: две на животе, одна на шее.
— Минуточку, откуда вам…
— Мне не было известно, зато теперь известно, большое спасибо, инспектор; вы очень грамотно спросили все свои ответы. А сейчас, если хотите, можете идти, только умоляю вас не шуметь под дверью.
Мистер Икс говорил так быстро, что мне вспомнились престидижитаторы, выступающие в театрах. Мертон стал похож на человека, который беззаботно вышагивал по улице, пока вдруг не заподозрил, что за ним следят.
— Кто вы такой, сэр? — спросил Мертон, пунцовый от ярости, и наконец-то показал свои руки (маленькие и нелепые), сжатые в кулаки.
— У мистера Икс нет имени, — сказала я. — Его семья…
— Вы уже во второй раз вмешиваетесь, дуреха! — Мертон всем телом повернулся в мою сторону, его худое лицо сделалось совершенно багровым, усы вздыбились так, словно он хотел забросать меня колючими дротиками. — Заткнитесь сию минуту!
Я уже хотела попросить у инспектора прощения, но в этот миг снова прозвучал голос из кресла:
— Пожалуйста, инспектор, не думайте, что мисс Мак-Кари похожа на тех актрисок и актеришек с арен Ист-Энда, которые вы так часто посещаете, на детей и девочек, дерущихся в фальшивых боях, основная завлекательность которых — это минимум одежды на участниках, а публика вольна оскорблять их в свое удовольствие…
— Откуда вам?.. — Мертон побледнел, глаза его забегали.
А голосок из кресла невозмутимо продолжал:
— Вполне объяснимо, почему подпольные спектакли уже много лет являются вашей единственной формой досуга, отсюда и сложности в вашей семейной жизни, однако я уверен, что проблема, от которой вы, по вашему мнению, страдаете, коренится скорее у вас в голове и в страхе подцепить заразу, а вовсе не в отсутствии мужской силы. Думаю, по этой же причине вы не вынимаете рук из карманов. Вышеизложенное позволяет мне дать вам два совета: поговорите с вашей досточтимой супругой касательно восстановления ваших отношений и проявляйте как можно больше уважения к мисс Мак-Кари, моей персональной медсестре. Всего хорошего.
8
Я до сих пор помню эту тишину.
Мистер Икс создавал подобные моменты тишины — как паук, плетущий паутину, создает тончайшие, но смертоносные ковры.
И Мертон. Если бы человек был способен оплыть, как свечка, то именно Мертон всегда служил бы мне примером для такого сравнения.
Я никогда прежде не видела, чтобы человек так менялся, так разрушался на глазах. Вся скальная прочность этого маленького мужчины с шипастыми усами теперь превратилась в глину, ожидавшую новой формовки. Даже усы его склонились вниз, — возможно, Мертон черпал свою силу из крепкого сочленения челюстей, а сейчас рот его соскочил с петель, над нижней челюстью зияла пустота и от его непреклонного облика остались лишь смутные воспоминания. Но больше всего переменились его глаза, две точки из азбуки Морзе, — казалось, они в один миг проглядели в обратном направлении всю жизнь своего хозяина. Вот что я имею в виду: теперь взгляд Мертона напоминал мне взгляд ребенка перед суровым отцом или перед друзьями-зубоскалами. В его веках собирались нерешительные слезы. Инспектор даже не обратил внимания на вопрос сержанта Джеймсона, когда тот — быть может, чувствуя себя неудобно в отсутствии «но» — уточнил:
— Инспектор, мне это записывать?
Мне пришлось подойти к Мертону, поскольку я опасалась худшего.
— Пожалуйста, не плачьте над ковром, — шепнула я.
Мертон посмотрел на меня безжизненным взглядом и направился к двери. Я видела, как инспектор колеблется, прежде чем прикоснуться к дверной ручке своей чистой ухоженной рукой, но то, что оставалось у него за спиной, страшило его явно больше, чем опасность подцепить заразу. Когда он вышел, Джеймсон последовал за ним не сразу, точно раздумывая, имеет ли смысл ему оставаться здесь в одиночку.
Я понимала, какой ужас испытывает сейчас Мертон. Взгляд мой был прикован к неподвижной фигуре в кресле. Мистер Икс на меня не смотрел, его разноцветные глаза были устремлены на окно, за которым угасал закат над морем.
— Все, что вы сказали… это правда?
— Снаряд, заряженный правдой. Остальное — обыкновенный свинец, но я угодил в самую точку.
— Как вам… как вам удалось?
— Сейчас у меня нет времени, чтобы объяснять вам очевидное. Сейчас мне срочно требуется, чтобы вы ответили на один мой вопрос: вы подарите мне свое абсолютное доверие? Отвечайте.
Я превратилась в ледышку, но не из-за прозвучавшего вопроса.
Дело в том, что этот невозмутимый человек впервые выглядел взволнованным.