«Варяги, призванные Ярославом в Новгород, дерзкие, неистовые, ежедневно оскорбляли мирных граждан и целомудрие жен их. Не видя защиты от князя, пристрастного к иноземцам, новогородцы вышли из терпения и побили великое число варягов. Ярослав утаил гнев свой, выехал в загородный дворец, на Ракому, и велел, с притворною ласкою, звать к себе именитых новогородцев, виновников сего убийства. Они явились без оружия, думая оправдаться пред своим князем; но князь не устыдился быть вероломным и предал их смерти»[327].
Кульминацией жестоких расправ, начатых основателем династии, предстают у Карамзина страшные картины подавления Новгорода московскими потомками рюриковичей – великими князьями Иваном III и особенно его внуком Иваном IV. Необходимо опять обратиться к «Истории» Карамзина – приведенные им факты должны были произвести сильное впечатление на молодых современников.
Вот что сообщал он о походе на Новгород Ивана III:
«Иоанн послал складную грамоту к новогородцам, объявляя им войну [23 мая 1471 г.], с исчислением всех их дерзостей, и в несколько дней устроил ополчение… ‹…›
Началося страшное опустошение. С одной стороны Воевода Холмский и рать Великокняжеская, с другой – Псковитяне, вступив в землю Новогородскую, истребляли все огнем и мечем. Дым, пламя, кровавые реки, стон и вопль от востока и запада неслися к берегам Ильменя. Москвитяне изъявляли остервенение неописанное: Новогородцы-изменники казались им хуже Татар. Не было пощады ни бедным земледельцам, ни женщинам. ‹…›
Еще Новгород остался державою народною; но свобода его была уже единственно милостию Иоанна и долженствовала исчезнуть по мановению самодержца. Нет свободы, когда нет силы защитить ее. Все области Новогородские, кроме столицы, являли от пределов восточных до моря зрелище опустошения, произведенного не только ратию Великокняжескою, но и шайками вольницы: граждане и жители сельские в течение двух месяцев ходили туда вооруженными толпами из Московских владений грабить и наживаться. Погибло множество людей»[328].
А вот лишь некоторые фрагменты устрашающего описания новгородских репрессий Ивана Грозного, случившихся без малого сто лет спустя:
«[1570 г.] 2 генваря передовая многочисленная дружина государева вошла в Новгород, окружив его со всех сторон крепкими заставами, дабы ни один человек не мог спастися бегством. Опечатали церкви, монастыри в городе и в окрестностях; связали иноков и священников; взыскивали с каждого из них по двадцати рублей, а кто не мог заплатить сей пени, того ставили на правеж: всенародно били, секли с утра до вечера. Опечатали и дворы всех граждан богатых; гостей, купцов, приказных людей оковали цепями; жен, детей стерегли в домах. Царствовала тишина ужаса. Никто не знал ни вины, ни предлога сей опалы. Ждали прибытия государева.
6 генваря, в день Богоявления, ввечеру, Иоанн с войском стал на Городище, в двух верстах от посада. На другой день казнили всех иноков, бывших на правеже: их избили палицами и каждого отвезли в свой монастырь для погребения. ‹…› Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новогородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим… ‹…› Сие, как говорит летописец, неисповедимое колебание, падение, разрушение Великого Новагорода продолжалось около шести недель. ‹…›
Опустел Великий Новгород. Знатная часть Торговой, некогда многолюдной стороны обратилась в площадь, где, сломав все уже необитаемые домы, заложили дворец государев»[329].
Скорее всего, этот рассказ Карамзина о зверствах Ивана Грозного был источником образа поникнувших церквей и амбивалентного выражения Кипит народ минувших дней: глагол «кипит» не только означает чувство негодования, на что указал Бродский (ссылаясь на незавершенную поэму Пушкина «Вадим»), но и несет в себе образ адских мучений, которым подверг новгородцев жестокий самодержец.
Всего этого не принял во внимание или просто не знал о правителях города Набоков, удивляясь «неравноценности их достоинств». Между тем, как видно по «Истории» Карамзина, названные в строфе пришлые правители – два варяга и оба московских великих князя – вполне сопоставимы, но не заслугами перед Русью, а роковой ролью в судьбе вольного Новгорода.
Картины прошлого, о котором россияне узнавали из «Истории» Карамзина, предстают перед Онегиным вереницей теней, то есть призраков, и эти видения поражают странными зловещими противоречиями.
Если черновик намекал, что перед глазами Героя, как живые, возникают тени прошлых поколений (вероятнее всего, призраки давних репрессий), то в беловике строфы образ «кипит народ минувших дней» на фоне смирившихся площадей и утихшего вечевого колокола может намекать и на современников. Настоящее время глагола определяет вопрос: этот народ – тени былых жертв, взывающих к отмщению, или не забывшие славного и трагического прошлого нынешние обитатели Новгорода?
Вспомним, что в черновике намечалось еще и предвестье воскр‹ешений› (или воскр‹есений›, как предлагает академический VI том). Что или кто мог бы воскреснуть: отнятые у новгородцев права или их отважные тираноборцы?
Двойственность видений Онегина создает впечатление прошлого, которое продолжается в настоящем. Пушкин мог намеренно добиваться такой временной амбивалентности.
Слово «тени» в черновике строфы записано и зачеркнуто неоднократно – почти в каждой строке средних четверостиший. Пушкину явно важен этот мотив – и не только в «новгородской строфе»! Следующая начинается катреном:
Тоска, тоска! Спешит Евгений
Скорее далее: теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь… (VI, 496)
В черновике был вариант третьего стиха:
Мелькают, как пустые тени.
Странный эпитет теней – пустые – заставляет думать, что и здесь сокрыто не только впечатление нынешней запустелости этих мест, но и воспоминание об опустошительном карательном походе Ивана Грозного на Новгород в описании Карамзина:
«Иоанн не хотел въехать в Тверь и пять дней жил в одном из ближних монастырей, между тем как сонмы неистовых воинов грабили сей город, начав с духовенства и не оставив ни одного дома целого… Оставив наконец дымящуюся кровию Тверь, он также свирепствовал в Медном, в Торжке… Вышний Волочёк и все места до Ильменя были опустошены огнем и мечом»[330].
Набоков в комментарии к стиху «Мелькают мельком, будто тени» заметил: «Любопытный прообраз кинематографа»[331]. Он был прав, вспоминая как будто предугаданное Пушкиным раннее черно-белое немое кино с невысокой скоростью проекции (16 кадров в секунду), что создавало впечатление мелькания на экране изображения.
С еще большим основанием можно вспомнить, комментируя предыдущую – новгородскую – строфу, знаменитый фильм Фридриха Вильгельма Мурнау «Носферату, симфония ужаса» (1922) с гигантской живой тенью вампира, поднимающейся по лестнице в комнату Элен.
Этот мотив, в свою очередь, возвращает нас к роману и напоминает о знаменитом образе в финале третьей главы – в момент, когда Татьяна встречается в парке с Онегиным:
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени.
Подобие Героя «грозной тени» Вампира вовсе не было бы тут произвольной ассоциацией. Отметив в этих стихах байроновский инфернальный обертон, все комментаторы вспомнили, что в третьей главе был назван «задумчивый Вампир», знакомый Пушкину по поэме Байрона «Гяур» и по повести «Вампир», которую со слов Байрона записал его личный врач Джон Полидори.
Набоков полагал, что выявил противоречие в романе: Татьяна видит Онегина вампиром еще до того, как успела прочитать «Британской музы небылицы» в его библиотеке. Меж тем противоречие возникает, если согласиться с его (и Лотмана) мнением, будто мы видим Героя глазами испуганной девушки. Оно пропадает, если считать, что облик Героя в этот момент увиден самим Автором. Впереди по сюжету – отложенная им на четвертую главу отповедь Онегина, благородная и предельно холодная. («И нынче – боже! – стынет кровь, / Как только вспомню взгляд холодный / И эту проповедь…» – признается Татьяна в финальном объяснении.)
Литературный фон, конечно, необходим для истолкования системы образов романа в стихах – вопрос в том, достаточен ли? Разве можно обойтись тут без наверняка известного Пушкину исторического фона, в котором тоже присутствует образ инфернального существа, слившегося позднее с образом Вампира?[332]
Николай Михайлович Карамзин в четвертой главе VII тома своей «Истории» подробно изложил «Сказание о Дракуле-воеводе», сочинение которого (на основе фактов, слухов и личных впечатлений) приписывается русскому дипломату Фёдору Васильевичу Курицыну. Фаворит великого князя Московского Ивана III, он был послан в 1482 году к венгерскому королю Матьяшу Корвину договориться «о братстве и о любви» против Казимира, короля Польши. Курицын привез из своего путешествия повесть, герой которой – полагавший себя борцом за нравственность и запредельно жестокий воевода Валахии Влад III – получил прозвища Цепеш («сажатель на кол») и Дракул («драко