И злое, мрачное мечтанье. Он переделывался в несколько приемов. Сначала были зачеркнуты эпитеты, над ними Пушкин написал: погружаюсь я.
Отвергнув и этот вариант, он уже под строкой наметил новый: забываюсь я. Видимо, еще до отмены этой версии появился набросок к четвертому стиху: И в свете (?) мне. Вряд ли Пушкин надолго оставил стих неполным – над строкой вписал слова: страшно, душно, а в свете заменил (возможно, несколько позже) на в мире. Какое-то время существовал текст:
И забываюсь я в Мечтанье
И страшно, душно в мире мне
Можно понять, почему он не удовлетворил поэта: мотив страшного, душного мира должен был бы предшествовать «забвенью» и «мечтанью». Появляется еще один вариант третьего стиха: И пью холодное (?) страданье (записан с отступом вправо под четвертой строкой). Затем возникает: И отдаленное (потаенное?) мечтанье… Наконец, последним словом стиха вновь становится страданье.
Отсутствие глагола в третьей строке потребовало его вставки в четвертый стих: встает, что вытеснило одно из слов (душно или страшно). Стихи могли обрести такой вид:
И потаенное (?) Страданье
Встает, и страшно в мире мне
Лишь после этого вверху листа была записана окончательная редакция четвертого стиха:
Как тень опять бежит ко мне.
Второе четверостишие началось неполным стихом:
Когда людей видя
Позднее над пропуском появилось слово повсюду, оно было отвергнуто ради другого, которое столь густо зачеркнуто, что не поддается прочтению.
Следующий вариант Пушкин вписал прямо в пробел: вблизи. Это слово он не вычеркнул, значит, остался им доволен. Однако из-за нехватки одного слога в стихе Томашевский восстановил отброшенное «повсюду». Такая конъектура, относительно законная с узко-текстологической точки зрения, представляется все же неверной: она нарушает мысль автора. «Повсюду» отвергнуто не зря, ведь причина воображаемого бегства «в пустыню» – не мизантропия, а лучшее, нежели раньше, понимание людей. Морозов нашел удачное решение: вблизи[у]видя. Минимальная конъектура максимально сохраняет и мысль, и текст Пушкина. С такой редакцией согласуется и совершенная форма двух деепричастий – увидя и возненавидя.
Нас особенно интересует шестая строка. Она начиналась словами: Хотел бы… Пушкин их зачеркнул, как и другие, более поздние версии начала: Чуж[бину?] и Хочу. Несомненно, еще позже вписан остальной текст этой строки – получился стих: В пустыню я бежать хочу. Пушкин зачеркивает бежать и вписывает сверху скрыться: вышло В пустыню скрыться я хочу. Стих не продолжает горизонталь ни одного из отвергнутых вариантов начала, а вписан отдельно и, судя по почерку, весьма торопливо – как набросок, параллельный работе над другим стихом.
В самом деле, этот вариант шестой строки был, очевидно, найден Пушкиным позже нижней, седьмой строки: хоч[у] недописано – будто слово споткнулось о высокое второе «в» слова возненавидя.
Вероятно, к этому времени была намечена и восьмая строка: Тогда лечу – она подсказывала рифму. В таком случае понятно, почему седьмой стих строфы оказался не на положенном месте, а на «шестой горизонтали», где был заявлен мотив «хотения». Обратим также внимание на жирную точку после слова возненавидя: это явно не случайная помарка и не знак препинания, а аналог тире в конце стиха, образующего с предыдущим рифмованное двустишие:
Когда людей вблизи [у]видя
Их слабый ум (?) возненавидя…
Такая последовательность не только не нарушает логику текста, но, наоборот, делает ее стройнее: «их слабый ум» естественнее после людей, чем после пустыни. Соседство деепричастных оборотов восстанавливает и нарастающую эмоцию, которая приводит к желанию действия:
В пустыню скрыться я хочу
Тогда лечу
Итак, аргументы разного рода подтверждают необходимость перемонтажа строк во втором четверостишии – и этого достаточно, чтобы стала очевидной вся онегинская строфа.
Надо еще пояснить расшифровку текста двух строк в этом четверостишии.
В седьмой строке (то есть в шестом стихе, по нашему предположению) порознь зачеркнуты два слова: одно малоразборчивое, которое условно расшифровано как гласъ (хотя начальная буква более похожа на «ч»), и другое, довольно ясно читаемое как взоръ. Над первым обозначено скорописью слово, в котором Морозов остроумно опознал эпитет слабый. Следующее слово он предложил читать: умъ. Это чтение оспорил Томашевский, остановившись на версии: глас. На наш взгляд, расшифровка Морозова вернее. Пушкин часто писал «у» как «и» с чуть удлиненным вторым элементом (см. ниже усеян и увядшей). Здесь расположенное ниже высокое «в» зачеркнутого слова взор не позволило заметно обозначить такое удлинение.
По смыслу же слабый ум больше соответствует контексту «Отрывка». Мог ли Пушкин ненавидеть слабый глас людей? Скорее уже его неприязнь вызывала крикливость витий. Вспомним также оценку света в знаменитом стихе «Молчи, бессмысленный народ» или относимый к «Подражаниям Корану» набросок: «Слаб и робок человек, / Слеп умом и все тревожит…»
В стихе восьмом составляет проблему средняя часть. Тут был поначалу пропуск. Вставленное затем и не заполнявшее стих второе тогда (?) было заменено на мечтою (?) я, вскоре тоже зачеркнутое. Еще выше вписано слово, расшифровка которого всегда затрудняла текстологов. Томашевский в ранних редакциях пропускал его, а потом вдруг предложил читать как забывшись, хотя первый знак мало похож на пушкинское «з» (см. выше грызет или злое), а буквы «в» и следа нет. Текстолог произвольно использовал отвергнутое автором «забываюсь я» из третьего стиха. И еще одно, совершенно загадочное (по признанию самого Томашевского) и, возможно, сокращенное слово надписано перед лечу.
Неясность середины стиха заставляет пока обозначить неразборчивость текста, но мы к нему еще вернемся.
После восьмистишия, над которым шла упорная работа и которое, как мы предполагаем, выстраивалось по схеме рифм ababccdd, бегло и сокращенно набросаны строки, переносимые из стихотворения «Кто знает край…». Пушкину было достаточно лишь наметить начальные слова стихов, так как там схема первых шести рифм в точности соответствовала завершению онегинской строфы: четверостишие с охватной рифмовкой и двустишие со смежной. И если бы поэт ограничился лишь этим наброском, исследователи, наверное, давно догадались бы, что перед ними фрагмент «Евгения Онегина». Но в новый автограф из старого стихотворения перенесены не шесть строк, а десять.
Чуткое ухо Ахматовой уловило онегинское чередование рифм в восьми строках печатного текста. Автограф показал, что нужной закономерности могут подчиняться двадцать восемь стихов «наброска». Следовательно, уже сейчас можно отказаться от одного из наших пяти предположений: приметы онегинской строфики не являются случайностью.
Но мы не можем пока отбросить вероятность того, что Пушкин намеренно стирал эти приметы. «Лишнее» четверостишие и, возможно, намеренная перестановка некоторых строк вполне позволяли скрыть в непрерывном тексте следы романной строфики (как Пушкин сделал в диалоге «Герой»).
Эта вероятность заставляет вернуться к «неправильной» последовательности строк 6-й и 7-й. Она может быть истолкована совсем иначе – как результат умышленного разрушения некоего прототекста, быть может, даже не очень похожего на реконструированную строфу. Ведь Пушкин, используя в новом контексте свои старые, еще не напечатанные стихи, чаще всего «перерабатывал их совершенно наново». Пример перед нами – строки из стихотворения «Кто знает край…», перенесенные в «таинственный отрывок».
Присмотревшись к автографу, обнаружим, что разные части переносимого текста написаны по-разному. Они отличаются друг от друга не только по почерку (явный признак разновременности), но и по «режиму» записи стихов.
Первые восемь строк на листе 1, как и последние шесть на листе 2, при всем обилии правки записаны, как правило, ровными горизонталями с соблюдением одинаковых интервалов между ними и четкой вертикалью начальных букв.
По наблюдениям Сергея Михайловича Бонди, это, скорее всего, свидетельство того, что сохранившемуся «вторичному» черновику предшествовал «первичный» черновик.
В первичном наброске Пушкин обычно располагал строки вразброс, без явно выраженных горизонталей и вертикалей – как бы оставляя возможность менять в тексте композицию мотивов. Именно так записаны восемь стихов на обороте первого листа – то самое начало «северной» строфы, которое привлекло внимание Ахматовой. Создается впечатление, что тут Пушкин импровизировал. Начало же первой строфы он будто переписывал наново, держа перед глазами или вспоминая более ранний текст.
Еще одну вариацию – и почерка, и способа записи стихов – дает средняя часть «отрывка», у которой есть прототекст: «Кто знает край…».
По рукописи отчетливо видно, что «итальянские» строки переносились сюда в два приема, и резкое различие этих слоев, прежде всего по почерку, говорит о перерыве в работе.
Более ранний слой – тот самый торопливый набросок, где Пушкин «летящим» пером едва наметил строки 9-13.