каких-то важных деталей в житиях великомучениц. Особенно важны разные ореолы, которые окружают их образы в представлениях и чувствах народа. В частности, в образе Татьяны нет обертонов той языческой чувственности, которая на Руси связалась с именем Прасковья. Кроме того, имя Параскевы исторически связано с Грецией, становящейся Византией, в то время как житие и мученичество Татьяны входят в историю Древнего Рима эпохи кризиса его государственности и языческих верований.
Впрочем, не менее важны три совпадающих мотива в житиях обеих святых:
• принятый в юности обет безбрачия,
• самоубийственный отказ поклоняться идолам,
• способность преодолевать силу дьявольщины.
Третье проявление святости особо почиталось в народе. Крестьяне на Руси были убеждены, что Параскева Пятница способна исцелять людей от такого страшного недуга, как дьявольское наваждение. А Димитрий Ростовский в «Житии Татианы Римской» специально выделил чудо, сотворенное диаконисой в момент, когда вместо поклона Аполлону она вознесла молитву Иисусу Христу:
«Диавол, обитавший в идоле, с громким криком и рыданием бежал от того места, причем все слышали вопль его и видели тень, пронесшуюся по воздуху».
Можно ли предположить, что мотивы житий, столь значимые для образов обеих великомучениц, могли определять в романе не только имя, но и судьбу героини романа? Вопрос не столь наивен и прост, каким кажется поначалу.
Так, из разных источников известна полушутливая жалоба Пушкина, обычно цитируемая со слов княгини Мещерской в пересказе Льва Николаевича Толстого:
«Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она – замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее!»
Некоторые пушкинисты сомневаются в достоверности этих свидетельств, но не меньше оснований доверять им. Слова Пушкина не означают, конечно, будто Татьяна Ларина должна была добровольно дать обет безбрачия. Смысл их в том, что поначалу Пушкин просто по сюжету не предполагал замужества героини. Приступая к работе над романом, он, видимо, представлял себе ее судьбу иной, чем та, которую мы знаем сейчас. И вовсе не случайно он чистосердечно признавался в финале, что поначалу «даль свободного романа… Еще не ясно различал».
Неясность дали – будущего развития романа – была связана, конечно, не со слабостью воображения Пушкина: он мастерски строил сюжет, когда ставил перед собой такую цель. Тем более для него не составляла проблему сложность версификации, хотя между романом в прозе и романом в стихах, как мы помним, «дьявольская разница», и автографы Пушкина показывают невероятную по тщательности и вариабельности работу с каждым словом и стихом.
Длительность работы над «Евгением Онегиным» (7 лет, 4 месяца, 17 дней, по авторскому подсчету) объяснима давно замеченным фактом: по ходу сочинения романа менялся его сюжет, а с ним как-то изменялся и смысл задуманного.
Гибкость замысла была изначально присуща этому творению Пушкина. Он сам утверждал в конце первой главы, что в процессе сочинения (гипотетической «Поэмы песен в двадцать пять», или начатого романа в стихах) еще размышляет о «форме плана» и имени Героя. Не удивительно, что, начиная вторую главу, он все еще выбирал имя для Героини и окончательно остановился на имени Татьяна при сочинении XXIV строфы.
Определим для себя, к какому из «измерений» романа могла относиться «форма плана» – к составу событий, образующих фабулу романа, или гораздо более широкому кругу мотивов, тем и авторских размышлений, который образует сюжет (воспользуемся чеховским пониманием этих терминов)[382].
Как известно, повествование в «Евгении Онегине» развивается сразу на трех уровнях – не изолированных один от другого, а контрапунктом связанных между собой.
На одном – фабульном – действуют вымышленные герои. Автор может обращаться к ним («Татьяна, милая Татьяна, / С тобой я вместе слезы лью»), знает их мысли, чувства, письма («Письмо Татьяны предо мною…»), но в происходящих с ними событиях никак не участвует.
На втором – сюжетном – в так называемых «лирических отступлениях» развивается линия взаимоотношений Онегина и Автора, роль которого в романе не менее значительна, чем роли Героев, Евгения и Татьяны. Именно этот пласт повествования был назван Белинским «энциклопедией русской жизни». Автор то и дело «отвлекается» от персонажей, от их поступков и переживаний. Он ведет рассказ о чем ему угодно, часто о себе и событиях своей биографии, но именно тут лаконичными штрихами представлены картины современности и предания истории, повседневность России и мифологические образы, политические аллюзии и литературные реминисценции. Автор размыкает рамки фабулы и выводит повествование на уровень своих размышлений и чувств, наблюдений и воспоминаний. В это авторское пространство бывает впущен Онегин, но в нем не появляются Татьяна и другие персонажи.
Третий уровень можно назвать коммуникативным. Автор время от времени обращается к Читателю, доверительно беседует с ним и фактически делает его еще одним персонажем романа – своим Другом, «зеркальным» по отношению к Онегину. Как в лирике и в поэмах, пушкинские aparte в романе адресованы не только Читателю-Современнику, но и Читателю-в-Будущем.
Пушкин включил в роман Читателя как персонажа уже во второй строфе первой главы. С ним первым он грустно прощается в XLVIII и XLIX строфах последней главы, прервав рассказ о судьбе Героя «в минуту, злую для него».
Оставаясь пока на уровне фабулы романа, зададимся вопросом: в каком направлении могла тут меняться форма плана?
Пушкинисты давно подметили одну из основных особенностей фабулы – композиционную симметрию и зеркальность двух любовных объяснений:
благородный отказ Героя соблазнить влюбленную в него девушку —
и отказ Героини, все еще любящей его, но уже замужней, ответить на внезапно вспыхнувшую страсть Героя.
Предполагается, что эта ось определились еще на раннем этапе.
Но если Пушкин тогда не предполагал замужества героини романа, то вовсе не супружеская верность, а какая-то иная, очень важная причина должна была обусловить отказ Героини от счастья с любимым.
Какое препятствие ее счастью замышлялось в начале работы?
Что повлияло на намерения Автора, заставив изменить важнейший мотив фабулы?
Какой, вообще, поначалу представлялась Пушкину судьба героини, для которой он выбрал имя Татьяна?
Становлением романа в свое время занимался Игорь Михайлович Дьяконов. Видный историк-востоковед, знаток древних языков, он называл свои занятия пушкинской текстологией одним из любимых хобби. Позиция любителя, осознанно или интуитивно, помогала ему освободиться от негласного, но строгого табу в среде пушкинистов-профессионалов: нельзя додумывать за классика.
Итог многолетних текстологических штудий Дьяконов изложил в статье «Об истории замысла „Евгения Онегина“»[383].
Эта работа признана важным этапом в осмыслении романа и его эволюции. Однако не со всеми исходными установками и выводами ученого можно сегодня согласиться.
Дьяконов подошел к замыслу как живому процессу с меняющейся сюжетной перспективой. Его анализ рукописей помог увидеть роман в развитии, а Пушкина – в творческих поисках. В этом – непреходящее достоинство его исследования.
Вместе с тем ученый не подверг сомнению многие установки пушкинистики, казавшиеся тогда аксиомами. Так, он полагал, что в воображении автора с самого начала работы сложились представления о героях романа, об отношениях между ними и об основной интриге фабулы. Вслед за Борисом Соломоновичем Мейлахом он подчеркивал «целеустремленность поэта от плана и до конца его воплощения как наиболее характерную черту пушкинского творчества».
Дьяконов был уверен, что «между 1820 и 1823 г. был написан и продуман план большой поэмы, затем переосмысленной как роман в стихах, и что в этот план – скорее всего под условными именами типажей-образцов – были введены по меньшей мере главные протагонисты, без которых не могло быть и самого романа: умный, но пустой повеса-скептик, терпящий поражение по ходу фабулы, и женщина, обнаруживающая высокие качества души, ум и силу воли».
При такой убежденности в планомерном и целеустремленном характере творчества Пушкина естественно было выводить замысел образа Татьяны исходя из завершенного произведения:
«…так как принципиальное решение романного конфликта, несомненно, тоже должно было присутствовать уже в первоначальном плане (ибо и без него не было бы этого романа), мы вправе для характеристики героини привлечь и те черты, которые полностью проявляются лишь в развязке».
Для Дьяконова этот роман означает ту же фабулу и те же отношения героев, которые известны Читателю по изданному в 1833 году тексту. Поэтому для ученого невообразимо, чтобы Татьяна «самовольно» выскочила замуж.
Все его исследование пронизано противоречием между убеждением, что Пушкину с самого начала работы были ясны фабула и характеры основных персонажей, – и анализом изменений того и другого по ходу сочинения романа.
По ранним черновикам романа Дьяконов установил, что сначала у небогатых соседей Онегина предполагалась одна дочь по имени Ольга (Пушкин назвал ее, как думал ученый, в честь своей любимой сестры). Из-за влюбленности героини в нежданно приехавшего Евгения должна была разыграться трагедия ревности ее жениха, юного поэта Владимира Холмского (ставшего вскоре Ленским). Роковой исход дуэли с Онегиным становился препятствием ее счастью.
Однако вскоре, как пишет ученый, образ Героини раздвоился на двух сестер Лариных. Младшая, невеста Ленского, осталась в привычном для любовного романа облике милой голубоглазой блондинки, но сохранила имя сестры поэта. Старшая получила от Ольги Сергеевны Пушкиной серьезность, задумчивость, начитанность, бледность и черные глаза, а также обрела имя