Как известно, первая строка стихотворения – цитата из притчи Христовой – отпочковалась от одной из строф второй главы, где впервые появилась Героиня романа. Ею Пушкин едва не наградил Евгения, решившего облегчить участь своих крепостных: «Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил». Но, вероятно, евангельская ассоциация была сочтена приемлемой для Автора, но чрезмерной для Героя, и стих об Онегине изменился – стало: «В своей глуши мудрец пустынный». А стихотворение, возникшее из строки романа, вошло в сонм окружающих его произведений и набросков.
(Не принижая самостоятельной ценности этих творений, можно было бы назвать их спутниками «Евгения Онегина», в которых таятся разгадки некоторых импульсов в формировании и развитии исходного замысла Пушкина.)
Вспомним, что роман был начат в 1823 году, при нараставшей оппозиции к царю и к устаревшим порядкам в России. Разные, иногда противоположные тенденции заговорщиков объединялись их убеждением, что переворот необходим «ради величия и процветания Отечества».
Вполне вероятно, что Пушкин уже на ранних этапах развития замысла намечал превращение недавнего космополита Онегина в Патриота, который мгновенно и отменно влюбился в Святую Русь. Ему были хорошо известны подобные страсти видных заговорщиков: демонстративное русофильство Рылеева, доводившего свой патриотизм в стихах и в быту до крайностей, или агрессивный государственный национализм Пестеля, который оправдывал идеологией «Русской правды» самые жестокие, тиранические меры власти.
В восьмой песне Онегин совершает двойное странствие в поисках Святой Руси – реальное и воображаемое, в своей современности и в истории, от времен Рюрика и Ярослава до еще не завершенного покорения кавказских народов. Пушкин пунктиром обозначил поворотные моменты в истории России – после выхода труда Карамзина они стали, по его свидетельству, темой разговоров в образованном обществе, а в тайных обществах – основанием для обсуждения будущего страны. Странствие Героя завершается неутешительным диагнозом его душевного состояния:
Онегин очень охлажденный
И тем, что видел, насыщенный
Пустился к невским берегам… (VI, 505)
Уехав из «Hotel de Londres, что в Морской» в горячке внезапной (выдуманной) влюбленности, он вернулся в столицу разочарованным – «очень охлажденным» и «насыщенным», то есть сделавшим определенные выводы из увиденного и постигнутого.
При девятиглавой композиции романа это разочарование могло бы восприниматься как избавление от иллюзорной «влюбленности в Русь» и как прелюдия настоящей любви Онегина к Татьяне. Но Пушкин изымает всю главу «Странствие», заменив ее одной строфой (XIII) в заключительной главе романа:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как всё на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.
Тут дана совсем иная мотивировка каких-то «закадровых» странствий без цели, психологически понятная и сюжетно оправданная: угрызения совести Героя от убийства друга (впервые в сюжете, если не считать короткого содрогания души сразу после трагической дуэли!) и беспросветная скука из-за столь же бесцельного существования.
Не кажется ли странным, что тень Владимира Ленского не беспокоила Онегина в течение всего странствия по России?
Вообще, глава «Странствие» – с ее исторической и современной панорамой России как во впечатлениях Героя, так и в картинах жизни Автора на юге, в Михайловском, на воображаемом северном острове, но без единого упоминания о Татьяне – воспринималась бы в девятиглавой композиции романа как огромное эпическое отступление от фабулы – как новое качество так называемых лирических отступлений внутри других глав…
Вероятно, странствие Онегина было задумано еще до 1825 года, оставлено для двухчастной композиции в 12 главах, и почему-то Пушкин сохранял его в девятиглавой композиции. Он работал над ним вплоть до 1830 года – и вдруг решился изъять из романа, уже попрощавшись последними строфами с ним как с завершенным. Не было ли одной из «причин, важных для автора», то, что мощный смысловой и образный потенциал исторической панорамы России был глубоко связан с более обширным, но уже не осуществимым ранним замыслом? Этот замысел уже не мог быть развит в рамках той любовной фабулы романа, которая определилась после «своевольного» замужества Татьяны. В контексте новой фабулы – не слишком ли настораживающим и даже избыточным мотивом звучат стихи о пресыщении ума и предельном холоде души Онегина, возвращающегося в Петербург после поездки по всей России?
Я тщетно искал ответы на вопросы, которые только накапливались по мере чтения обширной литературы о «Евгении Онегине».
Попутно возникали совсем иные контексты – не психологического и не сугубо литературного свойства. Так, Пушкин не только из творений Карамзина и писателей-сентименталистов должен был знать об опасности душевного холода – утраты способности любить. Истоки и следствия этого холода он, скорее всего, знал по предупреждению в 24-й главе Евангелия от Матфея: «И тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; И многие лжепророки восстанут и прельстят многих; И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь…» (Мф. 24:10–12).
Ему могло быть известно и толкование стиха 12 у Иоанна Златоуста: «Умножение беззакония – знак присутствия диавола в мире».
В начале работы над романом, весной 1824 года, Пушкин пишет из Одессы Кюхельбекеру: «…читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма…»[392]
Противоречия тут, как и в романе, созданы намеренно: «уроки чистого атеизма» глухого философа-англичанина Вольсея соседствуют с уроками уму и сердцу, которые Пушкин черпает в Библии, наряду с Шекспиром и Гёте.
Исходный авторский замысел романа явно выходил за рамки сатиры на легковесность, подражательность, эгоистичность характера «типичного» в своем поколении Евгения Онегина.
Чтобы приблизиться к пониманию этого замысла, следовало заняться «реликтовым излучением» черновых и беловых рукописей – оно исходит из многих мотивов, метафор, стилистических «сигналов» и особенно из текстов, вынутых по каким-то причинам из окончательной композиции романа. Среди последних – целая глава «Странствие», таинственный «Альбом Онегина», завершенные, даже напечатанные в журналах, но в романе обозначенные цифрами строфы. И кладезь загадок и тайн – вчерне записанные стихи.
Рискую представить вниманию читателя постепенно складывавшуюся гипотезу о замысле и некоторые из ее обоснований.
Есть основания предполагать, что Пушкин задумал роман об охлажденном душою и потому беспощадном будущем диктаторе послереволюционной России, которому дал имя Евгений Онегин.
Дал имя, но не дал внешности – в отличие от лаконичных, как рисунки поэта, и точных черт облика других героев: «кудри черные до плеч» Ленского, белокурые локоны и голубые очи Ольги, бледность и черные глаза Татьяны.
Еще Юрий Николаевич Тынянов отметил, что Онегин – неопределенный «знак героя», лишенный какого бы то ни было лица. Облик его определяется лишь костюмами: в Петербурге – «западными» (фрак, жилет), в деревне – «отечественными» (по XXXVIII строфе в черновике второй главы, «Носил он русскую рубашку, / Платок шелковый кушаком, / Армяк татарский нараспашку / И шапку с белым козырьком»).
Эти почти маскарадные наряды обычно понимаются в том же контексте подражательности, что и перечисляемые «маски» Евгения. Меж тем Пушкин, как опытный режиссер, использует стилевые знаки в нарядах как сигналы отхода от костюма du comme il faut: юный Онегин хочет обозначить если не принадлежность, то симпатию к фрондерским веяниям эпохи. Так, широкополая шляпа a la Bolivar (под героя-освободителя Латинской Америки от испанского ига) по-своему готовит замену «ярема барщины старинной оброком легким»: благодаря ей в имениях Онегина крепостной «раб судьбу благословил». А почти пародийный «небарский» русский наряд в деревне обернется в столице внезапным патриотизмом и отправит Евгения в странствие по Руси.
«Безликость» Героя, которую Иван Васильевич Киреевский считал проявлением пустоты Онегина и называл творческой неудачей Пушкина, на самом деле могла быть задумана как маска безликости, в определенный момент истории спадающая с лица. Такая маска – образ поливалентности, переходящей в определенность при соответствующих обстоятельствах: если бы заговор новых якобинцев победил, Герой романа мог обрести черты внешности и характера того, кто после переворота занял бы вакансию Верховного Правителя с диктаторскими полномочиями.
Опасения подобного поворота грядущей революции были сформулированы Пушкиным в элегии «Андрей Шенье»:
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари.
Онегин в романе прямо назван убийцей. В строфе XIV седьмой главы влюбленная Татьяна запрещает себе думать о встрече с уехавшим после дуэли Евгением:
Она должна в нем ненавидеть