Кроме Достоевского, все наши лучшие романисты берут окружающую их жизнь так, как они ее застали, как она сложилась и выразилась, – в ее готовых, твердых и ясных формах. Таковы в особенности романы Гончарова и графа Льва Толстого. Оба они воспроизводят русское общество, выработанное веками (помещиков, чиновников, иногда крестьян), в его бытовых, давно существующих, а частью отживших или отживающих формах… Совершенно противоположный характер представляет художественный мир Достоевского. Здесь все в брожении, ничто не установилось, все еще только становится.
Именно на каторге Достоевский узнал о той бездне, которая может разверзнуться в душе человека и довести его до страшных, чудовищных преступлений. Многие герои его романов либо совершают преступления, либо вынашивают преступные замыслы. При этом добро и зло коренятся в душе человека, в его сердце. Иисус Христос говорил: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:19). Достоевский знает эту бездну человеческого сердца. «Здесь Бог с дьяволом борются, а поле битвы – сердца людей», – говорит герой «Братьев Карамазовых» Дмитрий.
Страдания Достоевского на каторге были невыносимыми. Впоследствии он писал своему брату Андрею: «А эти четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу… Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела, как камень, у меня на душе». В то же время это был период духовного перерождения писателя: «Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и – томиться в бездействии!»
Острожные кандалы и записная книжка Ф. М. Достоевского
Проникновение в глубины народного характера и в темные глубины человеческой души – вот что стало главным итогом тех страшных лет, когда Достоевский был погребен заживо. В письме брату Михаилу он пишет: «И в каторге между разбойниками я в четыре года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всякого черного, горемычного люда. На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».
Каторга не сломила писателя, не озлобила его. По возвращении из Сибири он говорил старому другу С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а отчего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!»
Вид Омска. Гравюра, кон. XIX в.
Ф. М. Достоевский и Новый Завет – это удивительная история взаимоотношения личности и книги, яркая страница книжной культуры России XIX века. На протяжении всей жизни, в тяжелые и счастливые времена, до последнего своего часа Федор Михайлович не расставался с изданным в 1823 году Российским Библейским обществом «Господа нашего Иисуса Христа Новым Заветом»… Книга и человек, сохраняя друг друга, разделяли выпавшие на их долю испытания… Непрерывный внутренний диалог, постижение мудрости и открывающегося величия Нового Завета вызвали у Ф. М. Достоевского потребность вновь и вновь перечитывать книгу… В процессе оптико-электронной реконструкции авторских маргиналий выявлены и исследованы сделанные в тексте Евангелия Ф. М. Достоевским, при разных жизненных обстоятельствах, следующие пометы: загибы листов, пометы карандашом, отчеркивание сухим пером, пометы чернилами, пометы на листах ногтем – символы, открывающие нам тайны духовно-нравственной основы миропонимания и человековидения писателя – пророка новейшего времени… В общей сложности установлены 1426 помет рукой Достоевского на 527 из 620 страниц. Наибольшее количество помет – 719, представляют загибы. На некоторых листах насчитывается до 4 загибов. Удалось также определить, что в процессе осмысления евангельского текста Достоевский наиболее важные для него фрагменты 364 раза отметил ногтем. С достаточной долей основания можно предположить, что и загибы, и пометы ногтем Достоевский сделал в самый мучительный период пребывания на каторге, когда ему запрещалось писать.
Что помогло Достоевскому перенести страдания, боль, унижения? Что привело к вере и покаянию? Что стало источником надежды? Не в последнюю очередь, то самое Евангелие, которое он получил от Натальи Фонвизиной. Четыре года оно лежало у него под подушкой и было его единственным чтением. Вдоль и поперек изучил он эту книгу, сделал в ней около полутора тысяч помет, наизусть запомнил многие слова Христа. И тот Его сияющий образ, который померк было под влиянием Белинского, вновь засиял в душе писателя, чтобы уже никогда не угаснуть.
Именно об этом говорит Достоевский в письме Фонвизиной, написанном по окончании каторги. Об этом же он скажет впоследствии Владимиру Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и – вдруг совсем успокоился… О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял…» И в «Дневнике писателя» Достоевский напишет: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в “европейского либерала”».
Омский острог. Фотография XIX в.
Кордегардия, куда был помещен Достоевский и где им были написаны «Записки из Мертвого Дома»
Любовь Достоевского ко Христу поддерживалась той церковной жизнью, которая теплилась среди каторжников. В то время в России существовал обычай ежегодного причащения. Святитель Филарет Московский в своем Катехизисе писал: «Церковь стремящихся к благоговейной жизни материнским гласом увещевает исповедоваться перед духовным отцом и причащаться Тела и Крови Христовой четырежды в год или каждый месяц, а всем – обязательно раз в год». Это правило распространялось и на заключенных.
Святитель Филарет Московский
Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи…
– Послушай, Алей, – сказал я ему однажды, – отчего ты не выучишься читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь, в Сибири, впоследствии?
– Очень хочу. Да у кого выучиться?
– Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?
– Ах, выучи, пожалуйста! – и он даже привстал на нарах и с мольбою сложил руки, смотря на меня.
Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Нового Завета – книга, не
запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.
Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, что некоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством.
Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.
Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.
– Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!
– Что ж тебе больше всего нравится?
– А где Он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо Он говорит!
Перед причащением говели, то есть соблюдали строгий пост, целую неделю. В «Записках из Мертвого Дома» Достоевский вспоминает: «Неделя говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны – все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с Чашей в руках читал слова: “…но яко разбойника мя прийми”, – почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет».
Среди каторжников были не только православные, но и старообрядцы, иудеи, мусульмане. Одного молодого мусульманина-дагестанца Достоевский научил читать по-русски. В качестве учебного пособия использовался все тот же Новый Завет издания 1823 года.
Четыре года каторги стали для писателя временем глубокого внутреннего перерождения, переосмысления всей системы ценностей, на которой строилась его прежняя жизнь: «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде».