Начиналось это обычно страшным нечеловеческим криком, какого нарочно никогда не произнести. Очень часто я еще успевала перебежать из своей комнаты через промежуточную, заваленную книгами, к нему и застать его, стоявшего с искаженным лицом и шатающегося. Я успевала обнять его сзади и потом опуститься на пол… Он и спал не на постели, а на низеньком широком диване на случай падения. Он ничего не помнил, приходя в себя. Потом жалко и вопросительно произносил: «Припадок?» – «Да, – отвечаю я, – маленький!» – «Как часто! Кажется, был недавно». – «Нет, уж давно не было», – успокаивала я. После припадка он впадал в сон, но от этого сна его мог пробудить листок бумаги, упавший со стола. Тогда он вскакивал и начинал говорить слова, которых постигнуть невозможно. Ни предотвратить, ни вылечить этой болезни нельзя. Все, что я могла сделать, это – расстегнуть ему ворот, взять его голову в руки. Но видеть любимое лицо, синеющее, искаженное, с налившимися жилами, сознавать, что он мучается и ты ничем не можешь ему помочь, – это было таким страданием, каким, очевидно, я должна была искупать свое счастье близости к нему. Дня четыре после каждого приступа он был разбит физически и духовно – в особенности ужасно было его нравственное страдание… Каждый раз ему казалось, что он умирает…
Достоевский дорожил этим особым и уникальным опытом кратковременных просветлений перед эпилептическими припадками. Однако сами припадки дорого ему обходились. Наиболее тяжелые из них выбивали его из колеи на несколько дней, приковывали к постели, лишали возможности работать. Его преследовал страх потерять рассудок, он жил в постоянных мучительных опасениях за свое будущее.
Снова на свободе
Лишь в конце 1859-го Достоевский смог приехать в Петербург. Здесь он много читает и много пишет. Чтобы вернуться в большую литературу, ему необходимо повторить успех «Бедных людей». Однако второе пришествие Достоевского в литературный мир совершается менее заметно, чем ему хотелось бы. Одно за другим из-под его пера выходят новые сочинения, но ни одно из них не становится большим событием.
И лишь «Записки из Мертвого Дома», основанные на опыте жизни в каторге, вновь привлекают широкое внимание к Достоевскому. Никто до него не проникал столь глубоко в адские бездны тюремной жизни, не описывал столь подробно и красочно ужасающий быт заключенных, их нравы и обычаи. Восхищенный книгой, Герцен сравнил Достоевского с Данте, который водит читателя по кругам ада.
Титульный лист одного из первых изданий «Записок из Мертвого Дома»
В поисках новых впечатлений и ради поправки здоровья Достоевский в 1862 году едет за границу, посещает Германию, Францию, Англию, Швейцарию, Италию и Австрию. Здесь у него появляется страсть к игре в рулетку. В течение всех 60-х годов эта страсть будет терзать его, нередко оставляя без гроша в кармане.
Опыт этого тяжелого периода в жизни писателя нашел воплощение в «Игроке». Прообразом Полины, героини этого сочинения, стала Аполлинария Суслова, роман с которой развивался у Достоевского в первой половине 1860-х на фоне смертельной болезни Марии Дмитриевны, угасавшей от чахотки.
А. И. Герцен
1864 год ознаменовался для Достоевского двумя смертями. В апреле умирает Мария Дмитриевна. На следующий день после ее смерти Достоевский пишет: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?» Вопрос о личном бессмертии перерастает в размышление о Христе как высочайшем нравственном идеале: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. “Я” препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того… чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего “я”, – это как бы уничтожить это “я”, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие… Это-то и есть рай Христов».
М. М. Достоевский – брат писателя
В июле умирает старший брат писателя Михаил – ближайший ему по духу человек, единомышленник и верный друг. Эта смерть стала главной причиной многолетних долгов Достоевского: он принял на себя все обязательства по ведению журнала «Эпоха», владельцем которого был Михаил, взявший на его издание значительные кредиты. Долги М. М. Достоевского ложились бременем на его вдову с семью разновозрастными детьми (от младенцев до подростков) и грозили ей разорением.
«Преступление и наказание»
Новые впечатления не вытесняют старые, мир преступников и убийц продолжает жить в сердце писателя. И вот, будучи за границей, обремененный многочисленными долгами Достоевский задумывает роман, основные идеи которого набрасывает в записке, датированной 2 января 1866 года: «Православное воззрение, в чем есть Православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, – есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием». И далее о главном герое: «В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу».
Страница из тетради Ф. М. Достоевского с изложением идеи «Преступления и наказания»
Фабулу романа Достоевский излагает в письме к издателю Каткову: «Это – психологический отчет одного преступления… Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты… Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он – кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям… Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело».
Ключевые слова здесь: Божия правда. Она довлеет над преступником, она выявляется в муках его совести, в его внутренних метаниях и колебаниях. Она же звучит в словах следователя Порфирия, которому не за что зацепиться, кроме как за совесть преступника. Медленно, но верно он начинает склонять Раскольникова к признанию, апеллируя к этой самой Божией правде.
Н. Н. Каразин. Иллюстрация к «Преступлению и наказанию».
В беседе со следователем Раскольников излагает суть своей теории. Все люди подразделяются на две категории: обыкновенные и необыкновенные. «Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели». Первые представляют 1893 г. собой материал для зарождения себе подобных: они должны быть послушными и жить по закону. Необыкновенный человек ради благородных целей имеет право «разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует». Что это за препятствия? Через что имеет право перешагнуть необыкновенный человек? «Хотя бы и через труп, через кровь», – отвечает Раскольников. По его теории, «законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники… Замечательно даже, что бо́льшая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы».
Так было всегда, так будет «вплоть до Нового Иерусалима», считает Раскольников. «Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?» – прерывает его следователь. «Верую», – твердо отвечает Раскольников. «И-и-и в Бога веруете?» – «Верую». – «И-и в воскресение Лазаря веруете?» – «Ве-верую» – «Буквально веруете?» – «Буквально».
В чем смысл этого диалога? Дело в том, что, по мнению следователя, вера в Бога, в бессмертие и вечную жизнь, в чудеса Иисуса Христа несовместима с теорией, согласно которой цель оправдывает средства. Это два разных, принципиально противоположных и несовместимых подхода к нравственным ценностям.
Социалистические революционные теории, которыми Достоевский увлекался в молодости и которые озвучивались в кружке петрашевцев, не только допускают это право, но и делают его необходимым условием достижения всеобщего счастья. Социалисты учили, что всеобщее счастье возможно благодаря справедливому перераспределению капитала: надо отнять избытки у богатых и отдать бедным. А отъем капитала невозможен без насильственных действий по отношению к его владельцам.
Л. Ж. Ф. Бонна. Воскрешение Лазаря. 1857 г.
Христианство стоит на принципиально иных позициях. Христианство не признает права человека на достижение каких бы то ни было целей безнравственными и преступными средствами. Более того, Христос вообще не был социальным реформатором и не призывал к изменению общественного строя. Счастье человека Он видел не в материальном богатстве, а в духовной жизни. Царство Божие невозможно построить на земле, но каждый человек может обрести его в собственном сердце. Эти простые истины были, несомненно, известны Раскольникову, а потому Порфирий и спрашивает его прямо о вере в Бога, в чудеса Христа и в «Новый Иерусалим», то есть бессмертие.