Хотя больничный фасад и изменился, порядки здесь остались прежними — бдительный до вредности вахтер, словно сфинкс, охранял больничные секреты, задавая всем посетителям один и тот же вопрос:
— К кому?
— К Иртеньевой на интенсивную терапию, — честно ответила я, собираясь пройти.
— На интенсивную не положено, — осадил меня «сфинкс».
Я оглядела вывески. В корпусе помимо реанимации расположились гинекологическое отделение и 1-ая и 2-я хирургии.
— А если бы я сказала, что к Ивановой на гинекологию, то пропустили бы?
— На гинекологию бы пропустил, — согласно кивнул вахтер.
— Но вы же ничего не проверяете, — завелась я. — А если никакой Ивановой там нет, если я все придумала? Сказала на гинекологию, а сама пойду в реанимацию?
— Ф-ф-ф! — фыркнул дед. — Мне сказано пускать — пускаю, сказано не пускать — не пускаю. А сильно умные вроде тебя вообще сейчас домой пойдут.
Ситуацию разрядил Александр, авторитетно помахав удостоверением. Но вахтер не успокаивался:
— А девушка?
— Девушка со мной, — отрезал Демин и туманно добавил: — В интересах следствия.
Отделение интенсивной терапии встретило нас сверкающим до блеска серым линолеумом, длинной шеренгой стеклянных боксов и популярной мелодией, доносившейся из невидимых динамиков. Сразу за входной двустворчатой дверью расположился сестринский пост с телефонами и солидным пультом. Сейчас здесь никого не было. Да и вообще в отделении почему-то не было видно ни единого человека. Только больные мирно лежали в своих кроватях.
— Кто вас пропустил? Здесь нельзя находиться посторонним. Выйдите немедленно!
Кажется, насчет «ни души» я поторопилась: навстречу к нам спешил очень важный и очень сердитый доктор в светло-зеленой медицинской униформе. Очки в тяжелой оправе гневно посверкивали, куцая рыжая бороденка топорщилась от возмущения. Но и на этот раз Сашкино удостоверение оказало поистине магическое действие: доктор как-то сразу утратил важность и превратился в обычного усталого мужчину. Он на секунду застыл, привыкая к изменению нашего статуса — из нарушителей порядка мы перешли в служителей закона, а затем обычным голосом предложил свою помощь. Именно этот бородач и оказался лечащим врачом Вероники.
Вероника лежала в третьем от входа боксе.
— Внутрь нельзя — стерильная зона, опасность инфекции, — строго предупредил доктор.
И хотя объяснение, на мой взгляд, прозвучало несколько надуманно — ведь сам-то он заходил в бокс в обычной, не стерильной, одежде, но делиться своими сомнениями я не стала.
Белая простыня закрывала девушку до подмышек, тонкие исхудалые руки, еще хранившие золотистый загар, безвольно покоились поверх нее. Я обратила внимание на изящные кисти с длинными тонкими пальцами — прямо как на картинах Эль Греко. Сейчас такие аристократические руки и не встретишь. Слева и справа от кровати мерно попискивали, усердно рисуя разноцветные графики, мониторы. Стойка с аппаратурой у стены, штатив с капельницами, игла в вене — все как и должно быть в реанимационной палате. Но меня поразило плотно забинтованное до самой шеи лицо девушки.
— Что с ней такое? — спросил Демин.
— Состояние комы. Вам знакомо такое понятие?
Мы дружно кивнули, а врач, почувствовав себя увереннее, принялся сыпать медицинскими терминами и диагнозами. При этом обращался он исключительно к Александру, считая его главным в нашей паре. Ох уж эта мужская солидарность!
Поняла я следующее. Девушка, получив черепно-мозговую травму и огнестрельное ранение грудной клетки, перенесла сложную операцию. Безусловно удачную — больничные хирурги постарались на славу. И хотя угроза жизни миновала, из комы Вероника так и не вышла. Сердце работало нормально, дышала она самостоятельно, мозг функционировал, но, несмотря на усилия врачей, в сознание девушка не приходила. А усилия были приложены немалые — по словам доктора практически все, что могла предложить современная медицина, было испробовано. В таком состоянии Вероника находилась почти полтора месяца.
— А что у нее с лицом? — спросила я.
— Последствия ранения.
— Но ведь уже больше месяца прошло, неужели не зажило? Зачем так сильно бинтовать? — удивился Александр.
Врач недовольно поморщился — я тоже не люблю, когда лезут не в свое дело, да еще и дают советы, — но все же снизошел до ответа:
— Пластика, делаем постепенно.
— Пластика? — опять удивился Демин. — Больной в коме делают пластику? В обычной государственной больнице? Я не ослышался?
Сашка картинно развернулся ко мне:
— Вот, видишь! А говорят, что у нас плохая медицина и денег в бюджете совсем нет.
Врач опять поморщился. Ему очень хотелось послать нас куда подальше вместе с нашими расспросами, но он сдержался, буркнув сквозь зубы:
— Тут особый случай.
— И каков прогноз? — встряла в разговор я.
— Мы родственникам не говорим, но с каждым днем шансов становится все меньше.
— А вот, кстати, насчет родственников, — подхватил тему Демин. — Кто навещает больную?
— Родители. Мать почти каждый день приходит. Стоит здесь, смотрит, плачет.
— И пускаете?
— А что делать? Несчастная женщина. В бокс, конечно, входить не разрешаем, но пусть хоть из-за стекла посмотрит на дочку.
— Вчера и сегодня утром кто-нибудь приходил кроме нее?
Доктор решительно помотал головой: ни вчера, ни сегодня никого не было, в этом он был абсолютно уверен. По нашей просьбе врач вызвал медсестру, которая дежурила ночью. Она тоже никого не видела. И по телефону вчера тоже никто не справлялся о состоянии Вероники.
Я достала фотографию Андрея — увы, парня они видели. «Да и кто бы его пустил», — заметил врач.
Впрочем, если Андрей до сих пор не объявился в больнице, не означало, что он не появится здесь и дальше. Поэтому мы с Деминым разделились. Александр договорился с главврачом и остался на отделении, а я отправилась на встречу с Романом — другом Андрея.
— Только выключите эту шарманку, — услышала я за спиной Сашкино ворчание. — А то у вас скоро появится еще один пациент.
Обратный путь я выбрала через больничный дворик — чуть длиннее, но зато ни скорых с пронзительными сиренами, ни суеты приемного покоя. Здесь было прохладно и тихо. Густая тень, отбрасываемая кронами старых деревьев, лежала на гравиевых дорожках и давно не крашеных деревянных скамейках. Где-то вверху чирикали невидимые воробьи. Вокруг скамеек неторопливо бродили голуби в поисках крошек. Принюхиваясь, в их сторону осторожно пробиралась по траве черная кошка. Навстречу мне попадались больные в пестрых халатах и тренировочных костюмах. Кто-то неспешно брел под руку с родственниками, другие ковыляли с палочкой, разминая больные ноги, или просто грелись на лавочке под теплыми лучами августовского солнца.
Не знаю, почему я обратила внимание на молодого человека, почти мальчика, с туго забинтованной головой и рукой на перевязи, сидящего на скамейке под старым дубом. На парне были надеты легкие хлопчатобумажные брюки и темно-зеленая толстовка. А еще он почему-то был босиком. Сначала мне показалось, что молодой человек дремлет, пригревшись на солнце, но когда я поравнялась с ним, то заметила необычный контраст расслабленной позы и плотно сжатых в напряжении губ. С таким лицом только на бой выходить, а не загорать в сквере, подумала я.
Я прошла мимо, исподтишка разглядывая парня, но он так и не открыл глаз. Уж не знаю, с какими демонами он боролся, но они прочно обосновались в его голове.
— Ваша статья поможет Андрюхе? — спрашивал Роман, заглядывая мне в глаза.
Он вцепился в свой стакан с кока-колой так, будто бы тот норовил сбежать со стола. Аж костяшки пальцев побелели.
Нервничает.
Любой на моем месте сразу же спросил: «В чем поможет?», но я лишь помешивала ложечкой остывший кофе, стараясь не встречаться с Романом взглядом.
Как же я не люблю такие вопросы! Приходится либо врать, либо отделываться полуправдой и умолчанием. Вот и сейчас я представилась журналисткой, где-то через кого-то что-то узнавшей о проблемах Андрея. И этот кто-то посоветовал мне встретиться с Романом — лучшим другом Крылова. Врать я умею — работа обязывает, но не люблю. Особенно не люблю врать детям. Но именно так, по-детски, и выглядел Роман — открытый взгляд, круглые щеки, пушок над верхней губой.
— Не знаю, Рома, сейчас я собираю материал, а дальше — как редактор решит, — нехотя произнесла я.
Плохо. Пришлось балансировать на грани полуправды и лжи.
— А с мамой Андрюхи вы встречались?
— Нет. Понимаешь…
— Да-да, конечно, понимаю, вы не хотите ее зря обнадеживать.
Роман схватил свой стакан с кока-колой и сделал большой глоток.
Вот и умница, сам себе все и объяснил.
На душе стало еще гаже.
О встрече с Романом я договорилась через соцсети. Узнав, что я из газеты и собираю материал об Андрее, он немедленно согласился придти, не думая ни секунды. И теперь мы сидим в маленьком кафе — несколько столиков, витрина с пирожными, да огромный экран на стене, безостановочно крутящий клипы.
Роман оказался ровно таким, каким я представляла его по фото: очки с сильными диоптриями, джинсы с модными дырками на коленях, футболка с дурацким слоганом. Хотя, это мне слоган кажется глупым, а в девятнадцать лет — остроумным и креативным.
Едва переступив порог кафе, Роман сразу выцепил меня взглядом и бодро направился к моему столику. Задвинул рюкзак ногой под стол, с грохотом дернул стулом и, заглянув мне в глаза, прямо спросил: «Вы поможете?».
Понукать и вытягивать информацию из парня мне не пришлось. Навалившись грудью на столик, чтобы быть ближе ко мне, он был готов рассказывать и объяснять.
Я слушала его и незаметно посматривала по сторонам — занятие, ставшее привычным за четыре года работы в отделе. «Никогда не забывай оценивать обстановку и окружающих тебя людей», — говорил Шеф. Вот я и оценивала. Посетителей в кафе было немного, но мне казалось, что все искоса посматривают на наш столик, гадая, что за странная пара занята выяснением отношений. Думаю, именно так они расценивали эмоциональный, сопровождаемый сильной жестикуляцией монолог Романа. «Кто он ей? И что ему от нее нужно?» — недоумевали окружающие. Я же смотрела на Романа, и видела перед собой смышленого, доброго, честного парнишку, искренне переживающего за друга.