лагороднейшем пансионе, и подобные чувства, с точки зрения классной дамы, могли бы показаться неприличными.
К рукоделию институток приохочивали в отведенные часы; по-видимому, их не хватало, чтобы рассеять девчоночий туман души. Людочка ударилась в стихи. Содержание их было по большей части религиозное, однако самое занятие сочтено было классной дамой даже более неприличным, нежели мистические чувства, о которых она, правда, не догадывалась. Еще ни одна поэтесса не вышла из стен Смольного; не для того здесь собирали дворянских дочерей; их ждала жизнь в свете.
Людочкину маму, Анну Андреевну, очень беспокоило, что дочка такая тихонькая.
Между прочим, и Юлия Герасимовна беспокоилась по тому же поводу относительно своего сыночка.
Первую неделю учебы сына в военной гимназии места себе не находила. И не зря. Приехав в субботу, встретила сына в вестибюле зареванным. «Не приводи меня больше сюда! Мальчишки бьют…»
Немедленно же мадам Федорова пожаловалась начальству.
«Оставьте, сударыня, — ответили ей. — Он у вас неженка. А мы в армию готовим».
— Сарданапалы какие! — ломала руки Юлия Герасимовна, возвратясь домой. — Министру пожалуюсь! Боже мой, был бы жив Степан Иванович…
Однако месяц минул, другой, третий… Полгода. График заметно вытянулся, шейка, подпертая стоячим воротничком, несла прямо стриженую головку, которая уж не смотрелась непропорционально большой; ножки, окрепшие от шагистики, выпрямились. Кителек с погончиками приладился на грудке и лопатках, которые, когда не забывал, держал вразвертку.
— Мне надзиратель велит с указкой под мышками расхаживать.
— Что такое? — вскрикивала мама.
— Чтоб не сутулился.
И рассказывал: умываемся только холодной водой. Завтрак, классы, обед. Самоподготовка. А после строевая. Или гимнастика. А вечером в спальне кидаемся подушками, покуда «дядька» не войдет с руганью…
Детство-то было ли у него, не знавшего нужды, труда, голода? Лепет, забавные вопросы, любимые игрушки? Кому-нибудь хотелось тискать его, в воздух подбрасывать; он всех чуточку путал. Чем? А оп понимал, что его чураются. Теперь с радостью перемахнул в отрочество и с осознанным упрямством спешил наверстать упущенное! шалил, резвился. Правда, чего греха таить, к чтению поостыл, к математике ненормальная страсть, которая, конечно же, обнаружилась и очень встревожила Юлию Герасимовну, вроде бы даже совсем исчезла. Это бы надо принять за благо. Учитель алгебры был им доволен, выставлял двенадцать, редко одиннадцать баллов, но выдающихся способностей не обнаружил. Фамилия его была Шауфус; впоследствии, став министром путей сообщения, он оказал Евграфу Степановичу немаловажную услугу несколько, признаться, курьезного свойства… Ну, а если б обнаружил? Помог бы развитию?
График смуглел лицом, черты которого по-восточному почему-то утончались. Вместе с тем на лице запечатлелось выражение светло-приязненной задумчивости и скрытой насмешливости.
А Людочка личиком порозовела, и на нем вовсе проявилось выражение простодушия и шаловливости.
Четырех цветов форму носили смолянки: седьмые и шестые классы (самые младшие) — кофейную, пятые и четвертые — голубую, третьи и вторые — зеленую, первые, а также пепиньерки (слушательницы двухгодичных педагогических курсов) — лилово-серую. А Мария Павловна Леонтьева, начальница института, неизменно носила синее шелковое платье и белую наколку. Спору нет, знаниями институток не обременяли, зато уж манеры… Великие княгини посещали нередко и вместе обедали; бывала и принцесса Дагмар, будущая императрица Мария Федоровна. Классные дамы выстраивали в зале своих подопечных, и высокие попечительницы, сопровождаемые синешелковой Марией Павловной, обходили ряды; девицы — до десяти враз — склонялись в реверансе, шурша камлотом. Маленькая героиня наша стояла на правом конце ряда у стены и долго ждала своей очереди изящно присесть; ведь она в самом деле была мала ростом и мало в нем прибавляла с годами, что очень ее огорчало; и страдание это, признаться, несколько поубавилось только с замужеством; но до него ох как еще далеко…
Однажды гонялась на перемене за подружкою в вестибюле; вдруг в дверь, у которой застыл швейцар в треуголке и красной ливрее и с булавой в руке, вступил высокий офицер. Людочка удержаться уж не могла, и свернуть было поздно — врезалась головою в живот ему. «Вы не ушиблись?» — осведомился он, прихмурясь. Людочка прыснула и повернула. А навстречу спешила, сжав губы, Мария Павловна. Государь император приехали!
Так невзначай и состоялось личное знакомство самодержца всероссийского с будущей пособницей революционера… умеренно-либерального, сразу оговоримся, толка. Вряд ли он вынес от знакомства сколько-нибудь продолжительное впечатление; зато она на всю жизнь сохранила ощущение живого царя и конфузливо припоминала, как темечко ее угодило в мягкий царский живот. Летом институт возили в Петергоф развлекаться с великими княгинями. Светская жизнь, в которой со временем смолянкам надлежало играть роли, подавалась — по мере переодевания из голубых в зеленые и лилово-серые форменные платья — все в больших порциях. Однако институткам открывали лишь дозволенную сторону жизни, а границы ее оставались неизменными и для кофейных, и для лиловых. Благороднейший пансион был закрытым заведением. Диву даешься, как проникали туда новости.
Отчего взрослые люди объявляют те или иные заведения закрытыми или там полузакрытыми? (Военная гимназия, в которой учился Евграф, была полузакрытым заведением.) Мудреная тайна, как и многие иные взрослые тайны. Военные гимназисты почитывали «Отечественные записки» и «Современник», дискутировали об устройстве английского парламента и русского нового суда, о романах Тургенева и, конечно же, о военных новостях. Они поступали главным образом из Средней Азии, и к ним наш подросток прислушивался с повышенной живостью. Ведь маршировали войска по позиционным дорогам и фортификационным мостам, когда-то построенным генералом Федоровым Степаном Ивановичем, и офицеры в фуражках с белым чехлом сверяли свои маршруты по картам, когда-то утвержденным к копированию также генералом Федоровым.
Между тем Графочка Федоров и Людочка Панютина достигли шестнадцатилетнего возраста. У первого пробился пушок над верхней губой, а вторая расцвела и достигла в своем развитии такой стадии, что ее позволительно назвать «барышней»; институтские подружки называли ее — тоном, к которому трудно было придраться, «карманной барышней». Ибо она все еще оставалась так мала ростом… Страдание от этого продлится до замужества, а до него еще все-таки далеко.
Глава пятаяВ РЕКРЕАЦИОННОЙ ЗАЛЕ
Удивительное (и удручающее) качество обнаружил в себе наш представитель сильного пола, учась в гимназии, — беспамятство! Нет, не то чтобы совсем худая была память, отнюдь, мы помним, как она схватила и на всю жизнь сохранила учебник геометрии от доски до доски; но цепляла она (правда, накрепко) как-то прихотливо и выборочно. Адрес запомнить — ни за что; имя-отчество, хронологическую колонку, немецкие окончания в прошедшем времени — о, с каким трудом… Встретившись на прогулке со знакомым мальчиком, Евграф всячески в разговоре изворачивался, избегая обращения, невзначай выманивая имя; пожавши руку и пожелав всего доброго, отходил с испорченным настроением. Это бы еще ничего, а вот приобрел «Основы химии» Менделеева, прочел. Испугался — вдруг забуду. Еще раз прочел. И так шесть раз… Что поделаешь?
Необъяснимо! «Замечу мимоходом, что в других отношениях (то есть кроме математики. — Я. К.) у меня всегда была очень слабая память, и я должен был употреблять усилия, чтобы что-нибудь выучить наизусть, а особенно собственные имена, числа (! — Я. К.) и тому подобные частности, не связанные логичным сочетанием с предметом изложения».
Кто знает, быть может, оставив неразвитыми одни отделы памяти и сделав бездонными другие, природа заботилась об уравнении энергии и, используя все те же приемы совмещения и переноса, вершила гармонию гения и высшую симметрию. Ведь скоро-скоро, то есть буквально как только стукнет шестнадцать, Графочка произведет математическое открытие колоссальной важности, если, правда, к тому, что он сделает, подходит слово «открытие», в самом понятии которого подразумевается некоторая краткость, одноступенчатость, что ли; а то, что он произведет, слишком тяжеловесно, солидно и фолиантно.
Графчик подружился с некоторыми любознательными однокашниками. «Постепенно мы перешли к анатомии, философии, естествознанию и, наконец, к социальным наукам». (Вот тебе и полузакрытое заведение. Таков незавидный итог деятельности охранительных гимназических инстанций. Учащиеся переходят к философским и социологическим сочинениям!)
В эти же годы наш представитель много времени уделяет скрипке, находя ее в чем-то даже более сродни своему тревожно-романтическому настроению, чем фортепьяно. Учиться скрипичной игре, он начал еще до военной гимназии, в Анненском реформатском училище, славящемся среди петербуржцев уроками изящных искусств и музыки. В начальных классах музыку вел некто Отто Ригнес, неопрятный, маленький и сердитый выходец из Эстляндии; он же управлял училищным хором. Поговаривали, что метил когда-то в виртуозы и впервые в столицу приехал с концертами, но концертирования не выдержал долго; его сшибла нервная болезнь. Оправившись, пытался зарабатывать частными уроками и якобы вначале подвизался в весьма уважаемых домах. Ему отказали из-за его привычки не бриться по нескольку дней и кутать шею в длиннющий шарф, цвет и физическое состояние которого вызывали обмороки даже у закаленных горничных. Как бы там ни было, в Анненском он преподавал давно, к нему притерпелись, хор пел отлично, а надо сказать, что когда хор пел отлично, на желтом и маленьком лице Отто Ригнеса разливалось такое умиление и блаженство, что смягчались сердца самых ярых поборников чистоплотности и личной гигиены. «Ангелы на небесах поют», — несколько нескромно восклицал, отдирижировав, Отто Августович, сморкаясь в широченный платок примерно такого же цвета, что и шарф. И он не спешил утереть им слезы.