Как наследник своего брата, я стал распорядителем его рукописного наследия. Сюда относятся исследования, которые он хранил в Историческом институте, директором которого являюсь теперь я. Он — вероятно, из ложной скромности — назвал их фрагментами; я распоряжусь, чтобы их привели в порядок.
Сюрпризом для всех оказались бумаги, только недавно обнаруженные в дикой местности по верхнему течению Суса. Охотники, преследовавшие буйвола, нашли их в старом бункере, вместе с оружием и запасами провианта. Не окажись среди них один ученый, они бы, без сомнения, сожгли эти рукописи. Как бы то ни было, бумаги попали ко мне.
Мы с сожалением и неудовольствием относились к тому, что мой брат исполняет на касбе обязанности мелкого служащего. То, что он с большими стараниями соорудил для себя вышеупомянутое убежище, свидетельствует о его скептическом настрое и о духовном сопротивлении тирану. Он наверняка проявил бы все это и в действиях. Жаль, что он не доверился нам и нашим друзьям.
Эти бумаги по большей части представляют собой множество разрозненных — датированных и недатированных — листков: расчеты и заметки о его ночной деятельности, перемежающиеся краткими высказываниями в иероглифическом стиле. Бруно, на которого он ссылается, эмигрировал и, должно быть, теперь трудится на важном посту в катакомбах.
И потом еще эти записки, к которым я пишу эпилог. Они читаются легче, хотя почерк местами очень небрежен. Однако он привычен мне почти как мой собственный. Бывают такие черты сходства, которые бессмысленно отрицать.
Чтение этих бумаг спровоцировало у меня конфликт совести — — — конфликт между чувствами частного человека и долгом историка. Мой брат не любил свою семью. Таков уж он был. Но мы любили его. Его записки пронизаны такими суждениями — на мой взгляд, ошибочными, — которые мне, как частному человеку, дают право уничтожить рукопись; и я в самом деле размышлял, не сделать ли это. После каждого вступления в права наследования устраивается сожжение бумаг — — — либо для того, чтобы очистить в памяти образ покойного, либо из семейных соображений.
Я, однако, историк и происхожу из семьи историков. Мой любимый брат — — — среди титулов, которые он любил, ему был особенно дорог титул «историка по крови».
Есть совесть архивариуса: ради нее историк обязан принести в жертву себя самого. Я подчиняюсь ее требованию, опечатываю эти листы и отныне буду хранить их в институте.
Татьяна БаскаковаКондор охотится на охотника: «Эвмесвиль» Эрнста Юнгера
Как ведет себя человек перед лицом Катастрофы и внутри нее? Такова тема, все более безотлагательно встающая перед нами.
ВРЕМЕНА ВТОРОГО ВАРВАРСТВА проясняются при помощи того, что мы знаем о древнем Варварстве.
«Эвмесвиль» — лучший роман Эрнста Юнгера, попытка выразить его историко-философские взгляды в необычной, созданной специально для этого замысла художественной форме: форме романа-эссе[486].
«Эвмесвиль» — название итальянского общества поклонников творчества Эрнста Юнгера.
«Эвмесвиль» — ныне почти забытый роман, продолжающий, однако, привлекать пристальное внимание отдельных исследователей.
Так, в книге немецкого философа Петера Козловски «Миф о модерне. Поэтическая философия Эрнста Юнгера» (Петер Козловски. Миф о модерне. Поэтическая философия Эрнста Юнгера / Перевод М. Б. Корчагиной. М.: Республика, 2002) «Эвмесвилю» посвящена глава «Историк постистории» в разделе «Малые формы: повести позднего модерна».
Несколькими годами позже литературовед Юрген Крон в книге «Сейсмография модерна. Модернизм и постмодернизм в сочинениях Эрнста Юнгера»[487] (1998) охарактеризовал роман следующим образом (с. 16 и 183):
Юнгер с точки зрения как модернистской, так и постмодернистской эстетики — один из важнейших авторов XX века. Парадигматическая актуальность его работ не позволяет видеть в нем аутсайдера. <…> Юнгер, например, был первым немецким автором, который занялся изучением феномена постистории и изобразил его в художественной форме. <…> В позднем творчестве Юнгера роман «Эвмесвиль» играет центральную роль.
Альберт фон Ширндинг[488], еще раньше высказав похожую точку зрения в книге «Встречи с Эрнстом Юнгером» (1990), сделал акцент на художественном новаторстве автора романа (с. 21—22):
…этот роман вновь поднимает все важнейшие темы, которыми Юнгер занимался с самого начала. Но и литературные формы, которые он прежде использовал последовательно или параллельно, здесь мы обнаруживаем уже в синтетическом единстве: эссе, дневниковые записи, афоризмы, (утопическое) повествование. Мы встречаемся здесь с давно знакомыми сильными и слабыми сторонами его словесной магии: особым стилем и стилизацией, маниями и маньеризмом. И перед нами открывается весь спектр типичной для Юнгера оптики.
Кристиан Вайлмайер в диссертационной работе «Эвмесвиль. Философия институционального порядка у Эрнста Юнгера»[489] (2004) подробно рассматривает выраженную в романе политическую концепцию в ее взаимоотношении с геополитической теорией Карла Шмитта — известнейшего юриста-политолога консервативного направления, с которым Юнгер дружил и много лет переписывался и чьи труды в последнее время привлекают все большее внимание в России.
Менее благожелательную точку зрения высказывает Хартмут Дитц в статье с характерным (фрейдистским) названием «Фантазии о наслаждении и убийстве. Арно Шмидт и Эрнст Юнгер»[490] (опубликована в Интернете, 1995):
Творчество Шмидта и Юнгера остается во многих отношениях плюсквамперфектом, оно заперто в прошлом, главным образом в эпохе Второй империи. Двух этих «традиционалистов=модернистов» (Alt=Modernen, так Шмидт называл себя) позволительно отнести к модернизму лишь постольку, поскольку оба они были наследниками романтизма: их повествования базируются на субъективности восприятия и на мифе.
Традиционной=модернистской является и рассматриваемая ими тема взаимоотношения интеллектуалов с властью.
Впрочем, Дитц уловил очень существенную особенность книг Юнгера, когда отметил, что речь в них идет об «эпифаниях… благодаря которым миф становится зримым в повседневности».
В статье 1998 г. «Взгляд Эрнста Юнгера на XXI столетие»[491] (опубликована в Интернете) Арне Шиммер удачно обобщает суть претензий Эрнста Юнгера в отношении современной цивилизации, его теорию титанизма:
По каким признакам распознают титанизм? Под этим ключевым словом можно понимать, например, изменение биоса и материи под воздействием генных и ядерных технологий, замену войны терроризмом, процессы омассовления и разрушения государственности, концентрацию власти маленьких бюрократических элит, ослабление всего патриархального в пользу матриархального и, прежде всего, энергетический голод, из-за которого жертвуют всем, включая мораль. <…> Вся наша цивилизация, согласно Юнгеру, носит теллурический характер и для своего сохранения должна воспламенять вещества, которые человек добывает из земли…<…> Определяющая черта титанов из греческих мифов — отцеубийство; применительно к нашему времени это означает разрыв со всем, что донесла до нас традиция, со всем унаследованным. <…>Федеративную республику, на которую Юнгер почти неприкрыто ссылается в утопическом романе «Эвмесвиль», он описывает как «феллахское общество, которое демагоги периодически доводят своим морализаторством до переутомления», как «большую свалку» отживших идей и исторических руин, для которой характерна бесконечная либеральная болтовня различных политических партий и связанных общими интересами групп.
Клаус Гюнтер Юст в статье «Назад в глубину времени»[492] (1975) обращает внимание на еще один чрезвычайно важный момент — на роль воспоминания в концепции Юнгера:
Воспоминание — зеркало; тот путь, о котором здесь идет речь, ведет в глубину этого зеркала. Меланхоличный взгляд назад, на времена счастья, одновременно есть упрямое конструирование противомира (Gegenwelt). Противовесом для Грядущего, Угрожающего, Совсем Другого становится воспоминание с его специфической, уравновешивающей действительность тяжестью. Такой зеркальный литературный прием Юнгер использует прежде всего в своих поднятых до уровня фикции автобиографических сочинениях. И чем старше он становится, тем более ранние слои собственной экзистенции вскрывает.
Взгляд в зеркало — лейтмотив романа «Эвмесвиль», и мы к этому еще вернемся.
Но в целом можно сказать, что роман до сих пор рассматривался либо в общих рамках анализа философии Юнгера, либо в связи с какой-то конкретной проблемой (как в диссертации Вайлмайера). А между тем Крон предупреждал еще десять лет назад, что «философское содержание „Эвмесвиля“ раскроется лишь читателю, который будет учитывать интертекстуальные связи романа»[493]. Поскольку мне, как одному из составителей комментариев к «Эвмесвилю», пришлось эти связи прослеживать, я постараюсь вкратце наметить новый возможный подход к трактовке содержания романа.
Начну с того, что, как показывают послевоенные философские эссе Юнгера, именно проблема анарха (а не критика современного общества сама по себе) — центральная для его мировоззрения. В эссе «Через линию»