Ключевая идея состоит в том, что социальный капитал — это, по сути дела, явление культуры. Чтобы взрастить его в культурной среде, для которой характерен низкий уровень доверия, следует усилить культурные факторы, укрепляющие доверие, такие как строгий этический кодекс, житейские добродетели, радиус идентификации.
На социальный капитал мощное воздействие оказывает культурный капитал — можно даже сказать, что первый «формируется» вторым.
20. Индивид/группа. Это довольно запутанный вопрос: индивидуализм — отличительная особенность прогрессивного Запада, а общинность, коммунитаризм — прогрессивной конфуцианской Азии. Дело дополнительно усложняется крайним индивидуализмом Латинской Америки, который мешал этому региону (а также Испании вплоть до второй половины XX в.) создать прочную демократию и достичь справедливо распределенного благосостояния. Как заметил об испанцах Хосе Ортега-и-Гассет: «Истинному испанцу ничего не нужно. Более того, ему и никто не нужен. Вот почему наши люди — такие ненавистники новизны и новшеств. Принять что-либо новое со стороны было бы унизительным для нас. <...> Для настоящего испанца любое новшество — это прямое личное оскорбление»[66].
Кроме того, многие коммунитаристские общества также противятся прогрессу. Примером здесь служит Африка, где (по крайней мере, по мнению Даниэля Этунга-Мангуэля[67]) упор на групповое начало душит инициативу и чувство личной ответственности, что отнюдь не способствует становлению демократической политической системы.
Более того, как отмечает Фукуяма в книге «Доверие», иногда прочные поведенческие модели создания объединений обнаруживаются в индивидуалистических обществах, таких как США и Германия. Он доказывает, что протестантские/индивидуалистические культуры двух этих стран породили существенно больший социальный капитал, чем конфуцианские/общинные культуры Китая и Тайваня. Однако в качестве третьего примера общества с высоким уровнем социального капитала он приводит конфуцианскую Японию.
Дело еще больше запутывается очевидной тягой к личным достижениям, творчеству и предпринимательству, которые мы встречаем в конфуцианских странах, — во многом именно этим качествам они обязаны своим экономическим успехом.
Различие между индивидуализмом и коммунитаризмом в плане их влияния на прогресс очевидно двойственно и требует тщательного эмпирического исследования отдельных случаев. Совершенно ясно, что и другие культурные факторы, такие как труд / достижения, бережливость, предпринимательство и отношение к личным достоинствам, способны усиливать как достоинства, так и недостатки, присущие и индивидуализму, и коллективизму. Ду Вэймин{4} призывает к синтезу различных аспектов обоих мировоззрений: «Несомненно, такие ценности [Запада], как инструментальная рациональность, права и свободы человека, верховенство закона, неприкосновенность частной жизни и индивидуализм, в наше время приобрели универсальное значение. Но, как показывает пример Восточной Азии, конфуцианские ценности типа сострадания, уравнительной справедливости, чувства долга, приверженности ритуалам, ориентации на группу сегодня также стали общепризнанными»[68].
Можно убедительно показать, что такого рода синтез в значительной мере реализован, например, в скандинавских странах и в Японии.
21. Власть. Представления общества о власти имеют фундаментальное значение при объяснении культурных различий. Они коренятся в религии (этическом кодексе) и глубоко воздействуют на то, как общества организуют свою политическую жизнь. Я уже цитировал наблюдение Токвиля, отметившего отчетливую эгалитаристскую связь между протестантизмом и демократией в Америке. То, что католические общества в целом медленнее приходили к демократии, чем протестантские, возможно, отражает более авторитарную, иерархическую природу католицизма. Административное устройство ислама ближе к протестантской децентрализации, чем к католической централизации, но его доктрина порождает фатализм, абсолютизм и нетерпимость, которые в свою очередь питают авторитаризм. Конфуцианская доктрина ставит на первое место почтение к родителям, и это отношение распространяется на правителя, что существенно соотносится со сравнительно медленным эволюционным зарождением демократической политической системы в конфуцианских обществах.
22. Роль элит. Главное, о чем здесь идет речь, — это степень, в которой элиты берут на себя ответственность за благополучие всех остальных; выражение noblesse oblige отражает эту идею — и это очевидным образом соотносится с характерным для общества радиусом идентификации. В этом отношении скандинавские и латиноамериканские страны образуют любопытный контраст, которому было посвящено исследование, проведенное при поддержке Межамериканского банка развития[69]. Даг Бланк и Торлейф Петтерссон в статье, подготовленной в рамках Исследовательского проекта «Культура имеет значение» (Culture Matters Research Project, CMRP), пишут следующее: «В середине XVII в. по всей центральной Швеции возводились чугунолитейные заводы... Чугун производился в небольших поселениях, именовавшихся Ьгик, где развились особые социальные и культурные связи, характеризовавшиеся патерналистским отношением владельцев заводов к рабочим, которое, однако, сопровождалось чувством социальной и экономической ответственности со стороны собственников»[70].
Нетрудно себе представить, каким образом из этого патернализма и чувства ответственности, порожденного отчасти лютеранской доктриной, в Швеции могло вырасти современное развитое социальное государство. Сравните это с порабощением индейцев и чернокожих в Латинской Америке в тот же самый период и с самодовольным и эгоистичным поведением многих латиноамериканских элит в последующие века.
23. Отношения между государством и церковью. Ни в одной из развитых демократий религия не играет существенной роли в сфере гражданских отношений. Это верно в первую очередь для Западной Европы, где во многих странах связи между церковью и государством были разорваны давным-давно, а религиозность населения значительно ослабла. Но это верно и для намного более религиозных США. Конечно, религия может оказывать немалое влияние на общество через основанные на ней ценности и взгляды политиков и журналистов, как мы наблюдаем это, например, в случае Джорджа Буша, твердо выступающего против абортов и исследований с использованием стволовых клеток, извлекаемых из абортированных человеческих зародышей. Но вот религиозные институты отделены от политического процесса строгой непроницаемой стеной.
Ранее я упомянул, что выдающийся католический мыслитель- мирянин Майкл Новак высказал свои комментарии к предложенной типологии, и я хотел бы зафиксировать его замечания по поводу взаимоотношений церкви и государства. В столбце, соответствующем культуре, тяготеющей к прогрессу, вместо «Светское государство: церковь полностью отделена от государства» он написал бы «Разделение полномочий между церковью и государством; защита свободы совести индивида». А в столбце, соответствующем культуре, противящейся прогрессу, — «Религиозные лидеры исполняют политические функции, а государство предписывает выполнение религиозных обязанностей».
Роберт Хефнер добавляет: «Именно разделение властей — а не “секуляристская” ликвидация или даже приватизация религии — является ключом к социальному прогрессу. Как показывает опыт США и как может продемонстрировать идущая в Латинской Америке протестантская реформация, определенный тип религиозного этоса может очень сильно поспособствовать социальному прогрессу»[71].
Альфред Степан предложил полезную формулировку «двойной терпимости» в отношениях между церковью и государством в демократическом обществе: «Свобода для демократически избранных правительств и свобода для религиозных организаций в гражданском и политическом обществе... отдельные люди и религиозные общины... должны иметь полную свободу проводить богослужение частным образом. Более того, в качестве отдельных лиц и групп они должны иметь возможность публично продвигать свои ценности в гражданском обществе и поддерживать организации и движения в рамках политического общества до тех пор, пока дальнейшее публичное распространение их верований не начнет негативно сказываться на свободах других граждан или не обернется нарушением закона и норм демократии путем насилия»[72].
В этом контексте существенно, что экономические «чудеса» в Ирландии, Италии, Квебеке и Испании сопровождались значительным снижением роли и влияния католической церкви. Не менее уместен здесь пример Турции, во многих отношениях самой модернизированной исламской страны в мире и при этом сохраняющей светский характер даже при нынешнем исламистском правительстве Реджепа Тайипа Эрдогана. Как пишет Йылмаз Эсмер, автор статьи о Турции, подготовленной в рамках СМИР, Эрдоган и люди из его окружения «подчеркивают тот факт, что они не являются “политическими исламистами” и что не находятся в конфликте со светским характером государства и другими основополагающими принципами республики»[73]. В свете позднейших событий оптимистическая интерпретация Эсмера стала выглядеть более спорной — например, в связи с охлаждением отношений между правительством Эрдогана и Израилем.
Наконец, события в Иране, начиная с революции 1979 г., служат нам напоминанием о том, что теократия несовместима с демократией.
24. Взаимоотношения полов. Специалисты по развитию уже несколько десятилетий назад осознали важность той многогранной роли, которую играют женщины в процессе развития общества: люди свободных профессий, наемные работники, учителя, политики, деловые люди — но и матери, несущие ответственность за воспитание детей. Последнее есть ключевой инструмент передачи культуры между поколениями, и образованная мать способна сделать эту работу лучше, чем не имеющая образования. В 1905 г. более 90% японских девочек учились в школе; в Чили нетипично большое (для Латинской Америки) число женщин были грамотны уже во второй половине XIX в.