Я совершенно не согласен с теми, кто хотел бы запретить невеждам читать Божественное Писание в переводе на народный язык под тем предлогом, что учение Христа настолько сложно, что постичь его могут разве что немногие теологи, […] Я хотел бы, чтобы все женщины читали Евангелие, чтобы они читали Послания Петра. И чтобы эти тексты переводились на все человеческие языки, чтобы их могли читать и изучать не только шотландцы и ирландцы, но также турки и сарацины […]. Ах, если бы крестьянин за плугом своим мог пропеть из них отрывок, если бы ткач за своим челноком процитировал пассаж, если бы путешественник скрасил скуку поездки рассказами такого рода…
Новая парадигма: продукция и репродукция
Продукция
ПОДСЧЕТЫ, ставшие возможными благодаря наличию сводных каталогов старых книг, практически исчерпывающих для XV века, но не для более поздних периодов, допускают лишь условные заключения, поскольку невозможно взвесить результаты в корреляции со значимостью печатных книг (не все наименования эквивалентны) и количества тиражей. В Общем каталоге инкунабул (ISTC) приводится около 27000 изданий, опубликованных до 1501 года. Это число весьма близко к оценке Карлы Боццоло и ее коллег, которые писали, что «общее количество известных изданий [XV века] составляет от 27000 до 29000»[473]. Если принять средний тираж за 200 экземпляров, что соответствует минимальной оценке, у нас получается общее количество в 5 миллионов экземпляров, находившихся в обороте. При среднем тираже в 500 экземпляров общая масса печатных книг оказывается больше 13 миллионов экземпляров – может быть даже 15 миллионов, если учесть то, что часть вышедших наименований не была сохранена, а потому и учтена. Если эта гипотеза верна, тогда мы имеем дело с коэффициентом роста равным 60 (то есть 6000 %) по отношению к ситуации в эпоху рукописей, и соответственно будет понижаться и отпускная цена:
Вначале издания насчитывали не более 100–200 экземпляров: так, издание Epistolae familiares Цицерона было напечатано в 1469 году в Венеции […] тиражом всего лишь 100 экземпляров; уже после 1470 года встречаются издания от 200 до 300 экземпляров. Но после 1480 года тиражи значительно вырастают: […] Петер Шеффер в 1483 году публикует Миссал […] Бреслау тиражом в 400 экземпляров, а к концу столетия нередко встречаются издания и в 800–1000 экземпляров…[474]
Некоторые мастерские в те времена специализируются на действительно больших тиражах. В первом ряду таких печатных предприятий – Кобергер с немецкой Библией 1483 года и особенно «Хроникой» 1493 года: если говорить о последней, тираж латинского издания равняется примерно 1400 экземплярам, а немецкого – 700. Во всех случаях вывод один и тот же: за 30–50 лет печать позволила нарастить оборот письменной продукции в масштабах, которые ранее были абсолютно немыслимы. Европейское общество второй половины XV века, если брать самые передовые регионы, становится первым в мире обществом, которое подверглось влиянию того, что можно назвать феноменом массовой медиатизации.
Этот процесс продолжается и в XVI веке, постоянно ускоряясь. Хотя глобальный объем печатной продукции не поддается реальному подсчету, по оценкам, он составляет от 300 до 400 тысяч наименований, из которых от 90 до 120 тысяч приходятся на долю Германии. Масса находящихся в обращении экземпляров могла доходить до 400 миллионов. Жан-Франсуа Жильмон, проведя исследование, предлагает оценить доли производства следующим образом: 29 % – Германия, 26,5 % – Франция и 25 % – Италия. Во Франции на долю Парижа и Лиона приходится соответственно 60 и 30 % общего объема изготовления книг в стране, причем на долю столицы – около 35 000 наименований. При таких оценках подсчет дает лишь 225 тысяч наименований печатной продукции. В обоих городах ситуация схожа: спад в 1522–1525 годах (который можно соотнести с общей более трудной ситуацией в королевстве) и пик примерно в 1530-м, когда в Париже было издано около 350 наименований. Главный мировой центр – это Венеция, где за столетие издано 45 000 наименований книг.
В то же самое время значительную эволюцию претерпевают тематические направления. В 1502 году в Париже насчитывается около 130 изданий, из которых 95 (73 %) относятся к области религиозной литературы и представлены в основном часословами и литургическими книгами[475]. Спустя одно поколение (1534) ситуация уже другая: 335 изданий, из которых 94 – религиозных (28 %), а доля литургических текстов (около 20 наименований) сокращается в сравнении с полными или частичными изданиями Библии. Самая модная область – беллетристика и античные классики (20 изданий Цицерона), риторика и грамматика. Эразм Роттердамский, король гуманистов, представлен в 18 изданиях. Статистика изданий одного из крупнейших парижских книгоиздателей, Галлио Дю Пре, достигает объема в 350 наименований, вышедших в период 1512–1560 годов, из которых 42 % – издания в области права, 19–20 % – история и беллетристика, 9 % – классика, и лишь 6 % – религия, а 4 % – науки. Во всей Европе рост идет за счет издания классиков (Цицерон) и учебников. Эразм сам говорит о том, что это стало своего рода модой, которая эксплуатируется книгопродавцами-печатниками, особенно «сектой» тех, кого не смущают угрызения совести:
Вот главные средства, на которые опирается эта секта: завлечь людей на проповедь и удержать там; рекламируя вкус к языкам и изящной словесности, они завоевывают молодежь и тех, кому очень нравится учеба такого рода […]. И роль печатников во всем этом далеко не ничтожна…[476]
Проблематика «публичности»
Вторжение нового медиа ведет к ряду важных следствий, среди них появление парадигмы, которая, не будучи совершенно новой, представляется теперь в новых терминах: «публичности» или «публичного пространства» и «публики»[477]. Конечно, на этом этапе распространение «буржуазного» Нового времени остается довольно неравномерным: в основном читательская аудитория присутствует в городах, особенно в наиболее крупных и активных, тогда как сельский мир по-прежнему глубоко погружен в сферу устной коммуникации, которая в конце концов проявит себя даже в таком явлении, как «Великий страх» в 1789 году[478]. Однако в городе изменения налицо: гражданские и религиозные власти обращаются отныне к прохожему уже не только через глашатаев, но и при помощи печатных объявлений, по примеру епископа Макона, напечатавшего у Ноймайстера объявления о назначении нового архиепископа Лиона, которые были вывешены в городе (1489)[479]. Точно так же публикуется все больше листовок и брошюр о новостях, битвах, въезде королей в города и т. д., на которых будут специализироваться некоторые мастерские, не говоря уже о собственно уставных текстах. На первом листе «Королевских ордонансов», напечатанных в Тулузе в 1499 году, наивная ксилография изображает Людовика XII в окружении гражданских чиновников и прелатов, которым он передает некий документ – скорее всего, речь идет о тексте самих этих ордонансов[480]. Продукция такого рода становится все более значимой: например, в 1540 году парижане Жиль Коррозе и Жан (III) Дю Пре издают «Триумфальное и великолепное вступление» Карла V, дофина и герцога Орлеанского в Валансьен (21 января 1500 г.), а также «Копию писем, отправленных из Орлеана» с повествованием о вступлении императора в этот город в предыдущем году. Также ими издано «Приказание, отданное и принятое при вступлении высочайшего и могущественного принца Карла, августейшего императора, в город Париж»[481]. Такие небольшие произведения, объявления или книжечки на несколько страниц ин-октаво или ин-кварто печатались, опять же, очень быстро, без больших инвестиций, а потом быстро расходились, то есть, как и в случае Гуттенберга и его «Индульгенций», это была своего рода спекуляция. Здесь представляется совершенно ясным то, что развитие рынка в определенной мере происходит из-за инновационного характера продукта, но также является следствием издательской политики профессионалов книжного дела. Добавим к этому, что большинство подобных публикаций не сохранилось, как и следовало ожидать.
Некоторые события более перспективны, то есть, скажем так, их проще эксплуатировать в медийном плане. В 1475 году отмечается папский юбилей Сикста IV и тут же выходит небольшая публикация Mirabilia Romae – в Риме в Сант-Орсо (у Иоганна де Рено) и в Тревизо. Андре Шастель, изучая разграбление Рима имперскими войсками в 1527 году, указывает на новшество, заключавшееся в значительном резонансе события, а потому он не колеблясь заявляет, пусть и несколько преувеличивая, о «мнении» христианского мира, «прессе» и даже «журналистике»:
Вести о важных событиях всегда распространялись среди народа. Но в случае взятия и разграбления Рима в мае 1527 года можно более точно проследить изменения в мнении христианского мира и разошедшийся благодаря прессе резонанс. На протяжении […] более чем 30 лет войны в Италии сопровождались выпуском листовок, «уток», Flugblätter, которые стали играть совершенно новую роль в общественной жизни. […] Статистика красноречива: если в те времена и правда случилось сенсационное событие, количество памфлетов и листовок, за которыми следовали краткие донесения, напечатанных в спешке и на многих языках, показывает, что таким событием как раз и был май 1527 года […].
В самом деле создается впечатление, что мы имеем дело с рождением журналистики – во взрывном росте новостей (storie), сенсационных листков и более или менее фантастических комментариев. Giudicio – так называли короткий отчет о событии, который тут же печатался и продавался в виде отдельных листов на местах. Около 1527 года эти импровизированные газеты добились ощутимого успеха. Некоторые письма Аретино, напечатанные на листовках, чтобы получить быстрое распространение, представляли собой такие giudici, то есть страницы «газет», которых тогда еще не было, то есть можно сказать, статьи[482]. Во время разграбления почти везде размножились эти «специальные издания», и именно тогда господин журналист узнал о своем предназначении: в высших кругах от него требовали giudizi и pronostici, которые были попросту шутовскими заявлениями, откровенными пародиями на астрологические прогнозы с общедоступным комментарием по актуальной ситуации […]. Через несколько лет Аретино […] придумывает роль глашатая, выкрикивающего storie (новости), который оглашает «большие заголовки»: «Хорошие новости, новости: война с турками в Венгрии, проповеди братьев Мартен, Собор, новости, новости, события в Англии, кортеж Папы и императора, обрезание воеводы, разграбление Рима, осада Флоренции, сохранение Марселя и заключение мира, новости, новости»…[483]
Таким образом, мы сталкиваемся с принципами новой экономики, экономики «реального времени», которая позволяет узнавать (и видеть) то, что происходит в настоящее время в королевстве и в мире. Эти значимые процессы продолжатся и в современной информационной экономике, порождая проблемы, которые, похоже, сохранятся в неизменном виде на протяжении веков. К числу главнейших следствий развития «публичности» относится также в определенной мере и появление «великих авторов» (сегодня в таких случаях говорят о «звездах»), начиная уже с Эразма Роттердамского, но также можно было бы вспомнить и о Лютере. Их слава делает из их произведений надежные рыночные ценности, так что, как мы уже отмечали, они иногда сами жалуются на такую медиатизацию, когда какое-нибудь произведение публикуется без их разрешения. Основным вопросом вскоре становится то, в какой мере эта отныне доступная «публичность» касается собственно политического поля.
Амбивалентности репродуцирования
Печатание подвижными литерами создает и другую проблематику, которая в эпоху Нового времени становится все более заметной, а именно проблематику репродуцирования[484]. Когда увеличивается количество экземпляров одного и того же издания, вопрос текста и его воспроизведения ставится, на самом деле, в других терминах: текст становится проще изучать, поскольку он подлежит критике, позволяющей конструировать его генеалогию и определять таким образом версию, считающуюся лучшей, которую могут путать с оригиналом. Тем не менее в дискурсе гуманистов порой высказываются определенные опасения касательно пользы книгопечатания, то есть репродуцирования, причем с точки зрения филологии[485]. Конечно, с одной стороны, массовое распространение создает возможность для развития исследовательской деятельности, поскольку каждый может работать с одной и той же версией, и результаты будут сопоставляемыми, а потому и накапливаемыми. Однако, с точки зрения, в частности, Эразма Роттердамского, этот довод в значительной мере сводится на нет невозможностью осуществлять внешнюю критику по отношению к печатному тексту: исследование рукописи позволяло филологу проводить различие между разными почерками, то есть следующими друг за другом стратами текста, предоставляя ему больше свидетельств, уничтоженных печатной стандартизацией. Бюде говорит то же самое, выражая в своем комментарии к «Пандектам» (1508) сожаление о том, что у него нет рукописей, необходимых для проведения этой работы. Соответственно, сбор манускриптов, которым он вскоре займется в должности главного хранителя библиотеки Фонтенбло, позволит иметь серьезный инструмент для возможности работы с текстами. На этом уровне книгопечатание, умножая число экземпляров, вроде бы должно было увеличить и возможности исследовательской работы. К сожалению, из-за жадности печатников качество текстов у них часто отходит на второй план. Дело не только в том, что репродуцированию подвергаются издания, как хорошие, так и полные ошибок, но и в том, что последствия, вызванные рыночным подходом, еще больше способствуют снижению общего качества. Когда Эразм Роттердамский получил свой экземпляр Галена, выпущенного Торресанусом, он был удручен его низким качеством:
Очень неприятно видеть столь великого автора, изданного за такие большие деньги, но с таким количеством ошибок, как и большинство других произведений, которые приходят к нам сегодня из Италии. Видишь, до чего доводит жажда наживы! Какое же кощунство совершают ради нескольких золотых монет, которые могли бы пойти на оплату знающего корректора[486].
В конечном счете качество текста понижается потому, что книга стала товаром, хотя именно этот ее статус и мог бы стать источником определенных гарантий. Структура гильдий и внимание, которое они уделяют компетентности профессионалов и качеству продукции, и в самом деле могли бы стать в книгопечатании столь же важным фактором, как и в других отраслях. Однако Эразм сетует как на то, что книгопечатание, как новый вид деятельности, не встраивается полностью в корпоративные рамки, так и на то, что профессионалы могут выпускать и распространять продукцию довольно низкого качества. И при этом он не вспоминает о гипотезе, согласно которой качество само могло бы стать производной конкурентной игры. Наконец, воспроизведение текстов закрепляет оппозицию оригинала и копии: рукописный текст, оригинал или более близкий к оригиналу, был транслитерирован в форме печатного текста и в ходе этого процесса утратил свою функцию, которой он отличался в качестве предмета-посредника. Размножение печатного продукта в сотнях и даже тысячах экземпляров еще больше обесценивает его стоимость.
Следствия репродуцирования можно также проанализировать и в плане рецепции, когда речь, в частности, идет о книгах религиозного содержания. Массовая рецепция определенной версии текста будет, что вполне логично, закреплять формирование «сообщества читателей» (Стэнли Фиш), для которых она является способом взаимной идентификации. В определенных случаях, например, у сторонников Реформации и особенно кальвинистов, чтение главного текста, то есть собственно Библии, предоставляет сообществу схемы всех остальных практик чтения. При этом противостояние католиков и протестантов выливается в противоположность двух текстуальных традиций Священного Писания: Сикстино-Клементинская Библия, закрепленная в 1590–1592 годах, становится главной для римской Церкви, во Франции она сохранит свой авторитет вплоть до Революции. И наоборот, протестантская традиция ставит во главу угла возвращение к оригинальным текстам, то есть к исходным языкам, в данном случае греческому и еврейскому, но также для нее важна передача послания максимально большому числу людей, а следовательно, созданию перевода на народный язык, что в итоге приводит к реформистской «вульгате».
Второй вопрос относится не к процессу деконструкции/реконструкции текста, а к распространению и рецепции текста более или менее широкой аудиторией. Книгопечатание является плодом Божественной благодати, но риски, которые со временем создаются оборотом текстов и образов в новых условиях, замечаются не сразу: это риски медиатизации, порождающие в сознании читателей (слушателей, собственно читателей и даже людей, которые что-то слышали о данном феномене, но напрямую с ним не сталкивались) новые и самостоятельные конфигурации. «Событие» в определенной мере становится следствием своей собственной рецепции, то есть конструктом медиатизации. Когда в 1517 году Лютер пишет свои «95 тезисов» против индульгенций, он и представить не может, что книгопечатание придаст этой полемике резонанс настолько заметный, что это событие приведет к расколу Церкви, к которой он сам принадлежит. Точно так же, когда ночью с 17 на 18 октября 1534 года «партизаны» вывешивают в Амбуазе на двери палат короля один из экземпляров «Листовок против мессы», они тоже не знают, что подталкивают Франциска I к новой политической логике, а именно принципу ужесточения власти и проведения репрессий: первый костер загорается уже 13 ноября – для «Бертело Милона, прозванного Паралитиком». И точно так же, когда епископ Ипра издает в 1640 году огромный, но, по правде сказать, неудобоваримый трактат на латыни о толковании блаженного Августина, которым он занимается, он, конечно, не мог догадываться, что закладывает основание для теологической альтернативы, янсенизма, который не только будет развиваться в течение более 150 лет, но и не ограничится в своем значении религией и верой, распространившись на политику. Значение медиатизации остается одним из важнейших факторов дела Provinciales и различных этапов связанной с ними полемики[487].
«Крах медиа», о котором говорит Поль Вирильо, проявляется, прежде всего, в невозможности контролировать распространение информации и в иррациональных реакциях, вызываемых самой этой невозможностью. Кроме того, у типографии и книжного магазина в потенциале есть подрывное и даже скандальное значение, и причина еще и в том, что они позволяют каждому публично взять слово, выступить с ним, невзирая на традиционных посредников, Церковь, светскую власть и особенно короля. Эта тема связана с основополагающей категорией времени: скандал с листовками показывает, что в 1534 году был навязан режим коллективизации времени, создавший своего рода континуум, к которому никто еще не был готов. И если традиционное аграрное общество живет во времени, которое оно знает по собственному непосредственному опыту, то есть в естественном времени времен года и суток, религиозному времени, которое отмеривается колоколами близлежащей церкви, современное «типографское общество» живет в новом времени, времени непосредственном и, в определенном смысле, виртуальном. Франциск I «перебарщивает» в своей реакции и принимает в январе 1535 года меры по запрету любой новой книги в королевстве именно потому, что он не может оценить величину изменения. Правда, потом ему, как и многим его последователям, придется отступить перед вторжением вездесущего медиа. Можно отметить, что Фердинанд I Габсбургский, выбранный в Богемии в 1526–1527 годах, также закроет в 1547-м все печатные мастерские, оставив только пражские, но эта мера вскоре докажет свою неприменимость.
«Листовки против мессы» стали в 1534-м одним из первых примеров феномена медиатизации. Публичная огласка текста влечет жесткую реакцию со стороны Франциска I, который через какое-то время попросту запретит в королевстве занятие книгопечатанием (Музей печати, Лион).
Парадигма репродуцирования играет важную роль и по отношению к последней общей проблематике, о которой мы уже говорили и которая сама получит значительное развитие: речь идет о разработке современной научной мысли и месте, которое в ней занимает изображение или – в последнее время – формирование и представление изображений. Мы не будем рассматривать здесь проблему соотношения между изображением и текстом, то есть соотношения, меняющегося в зависимости не только от используемой техники репродуцирования (дерево или медь, обрезная гравюра или нет), но также от эстетических критериев и в конечном счете от дискурсивного статуса изображения: иллюстрация может дублировать текст или же показывать что-то дополнительное, не ограничиваясь им, она может располагаться так, чтобы ее можно было увидеть одновременно с текстом или же текст и иллюстрация должны рассматриваться по отдельности. Репродукция в первом значении этого термина (то есть как репрезентация) вписывается в сам принцип «современного» научного изображения, поскольку последнее представляется независимым и от взгляда наблюдателя, и от других феноменов, способных его запутать. Идея состоит в создании объективной репродукции мира, которая могла бы послужить моделью для ориентации, описи, классификации и действия.
Для достижения этого результата обращаются к «воображаемому прозрачности» – прозрачности реальности, которую исследуют и воспроизводят, и одновременно прозрачности техник и процедур, используемых с этими целями. Если говорить о научных и технических изображениях, книгопечатание знакомит нас с принципом гиперреальности, то есть представления более «истинного», поскольку более сильного, чем реальность. Однако бумажный мир, то есть мир книг, действеннее реального по парадоксальной причине – потому что он не вполне точно воспроизводит последний и потому что реальность, представленная изображениями, освобождается в нем от всего не имеющего отношения к делу. Таков пример лекарственных растений в инкунабулах-гербариях (Hortus sanitatis), растений, которые необходимо уметь точно определять, чтобы их можно было безопасно использовать. В какой-то мере те же самые наблюдения приложимы и к области техники, где речь может идти об идентификации (с опорой на античные тексты) военных или осадных машин, а также об уточнении конструкции устройств, используемых в горном деле[488]. Порой эффективность репродуцирования выходит за пределы собственно реальности, например, у Брейденбаха и Ройвиха, которые изображают в качестве одного из животных, действительно виденных ими на Востоке, единорога, или же у Дюрера, который добавляет носорогу дополнительный рог. Заявленная объективность говорит о виртуальности, что, однако, не лишает ее эффективности, совсем наоборот, причем и научное изображение, воспроизводящее реальность, также относится к воображаемому.
В работах цюрихского врача Конрада Геснера мы сразу же сталкиваемся с виртуальным миром: печатная книга и в еще большей мере коллекция книг (библиотека) – это весьма мощное средство познавать реальный мир и управлять им. Геснер, автор первой всеобщей библиографии (Bibliotheca bibliographica universalis), составляет также опись физического мира в своей «Истории животных» (Historia animalium) (Муниципальная библиотека Валансьена).
В научном или техническом изображении объединяются два значения термина «репродукция»: с одной стороны, производство «более реальной», чем сама реальность, реальности; с другой – воспроизведение этой репродукции в сотнях и тысячах экземпляров.
Реформация и печать
Библия как текст
Первая большая печатная книга – это латинская Библия: вполне логично то, что наши мастера начали, несмотря на все сложности, с текста, одновременно наиболее востребованного и наиболее впечатляющего, особенно если учесть, что речь о Германии и что, вопреки первому впечатлению, Германия в первой половине XV века чуть менее богата рукописями Библии, чем Франция. Перечень Библий, сохранившихся в Париже[489], позволяет уточнить контекст полного издания латинской Библии: 42-строчное издание Гуттенберга потребовало огромного труда, и пришлось ждать несколько лет, пока выйдет второе издание, 36-строчная Библия, напечатанная частично в Бамберге в 1459–1460 годах. Издание Ментелина в Страсбурге выходит в самом скором времени (до 1461), за ним следует издание Фуста и Шеффера в Майнце (1462). Это важный момент, когда наиболее крупные издательства бросаются издавать латинскую Библию, в частности, библии печатаются в Базеле у Бернхарда Рихеля (ок. 1474), у Иоганна Амербаха (1479), а также у Иоганна Фробэна (1491).
В Парижских собраниях сохранилось 86 изданий инкунабул Библии на латыни, 7 из которых опубликованы до 1471 года, 36 – между 1471 и 1480 годами, 24 – между 1481 и 1490 годами, а 19 – в последнее десятилетие века. Соответственно, пик приходится на десятилетие 1470-х годов, после чего произошел спад, и книгоиздатели были вынуждены переориентироваться на другую продукцию. Если принять, что средний тираж издания составлял 500 экземпляров, получается, что в оборот было запущено 40 000 Библий, причем менее чем за полвека. Эта масса еще более значительна потому, что речь идет об издании, которое выходило в одном или часто в двух томах ин-фолио, в каждом из которых несколько сотен страниц. Некоторые мастерские сделали это своей специализацией, в первую очередь мастерская Кобергера, первое издание которого, воспроизводящее версию 1462 года, датируется 1475 годом, после чего вышли в свет и новые издания – 1477, 1478 (два издания), 1479, 1480, 1482, 1485, 1487, 1493 и 1497 годы. Анализ хронологии публикаций позволяет увидеть издательскую политику Кобергера начиная с 1477 года – с ее систематическими переизданиями, которые предпринимались по мере исчерпания запасов.
Вершина кривой приходится примерно на 1480-й, после чего рынок был насыщен, так что мастерские были вынуждены переориентироваться на инновации в плане самой книжной продукции. Новые нюрнбергские издания печатаются теперь уже не так часто, и в 1483 году выходит знаменитое издание немецкой Библии, выпущенной Кобергером, с великолепными иллюстрациями, – к нему мы еще вернемся. Изменения в рыночной конъюнктуре сопровождаются смещением географии производства, так что к 1475–1480 годам оно частично переходит в руки крупных иностранных мастерских. Первое издание латинской Библии за пределами немецкоязычного мира – это Библия, выпущенная в Риме Свейнхеймом и Паннартцем в 1471 году, представляющая собой очень большое ин-фолио в 628 листов. За ним последовали издания Иоганна Петруса де Феррарииса в Плезансе в 1475 году, Франца Реннера (из Хайлбронна) и Николаса Франкфуртского в Венеции в том же году, а также Матиаса Моравуса в Неаполе в 1476 году. Мы видим, что подавляющее большинство этих первых изданий, напечатанных за пределами немецкоязычных стран, являются результатом работы мастеров немецкого происхождения, так что переносятся не только техники и практики производства, но также издательские методы и сами публикуемые тексты – в Рим, Венецию, Неаполь и Париж. Фактически немецкие первопечатники, обосновавшиеся в Париже, Геринге, Кранце и Фрейбурге, в своих изданиях 1476–1477 годов следуют, опять же, майнцскому изданию 1462 года. Первый лионский печатник, опубликовавший Библию, является выходцем из пограничных земель, а именно из Лотарингии (Перрен Ле Массон, известный также как Латом, выпустивший Библию в 1479 году). Точно так же являются немцами и другие установленные печатники, обосновавшиеся по берегам Рейна – Маркус Рейнхарт и Николаус Филиппи, Матиас Хус и Иоганн Зибер…
Рынок и конкуренция снова играют главную роль в создании инновации на уровне продукта, когда происходит переход к изданию Библии на народном языке. Хотя основная масса европейского рынка печатной продукции в XV веке ориентирована на латинские издания, существует аудитория читателей из светских кругов, заинтересованных в текстах на народных языках. Движение за перевод Библии возникает уже в эпоху рукописей – в кругах, близких к религиозной реформе и к движению devotio moderna, а также, особенно, если брать Францию, в среде, близкой к королевскому двору. Очень рано разрабатывается теория печатных Библий на народном языке, поскольку первая немецкая Библия (на старом верхненемецком) была опубликована Ментелином в Страсбурге в 1466 году, однако сравнительно посредственное качество этой Библии свидетельствует о трудностях, которые возникли в ходе рабочих процессов совершенно нового типа (переводчиком, возможно, был Андреас Рюдигер, профессор теологии в Лейпциге). Тут же можно обратить внимание на то, что многие работы Ментелина были ориентированы на светский рынок: после первой немецкой Библии он печатает два других важных текста – «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха и «Младший Титурель» Альбрехта фон Шарфенберга в 1477 году[490]. С другой стороны, Ментелин использует в своей немецкой Библии готический шрифт с мелким кеглем, что позволяет ему поместить весь текст в формат одного тома ин-фолио – 406 страниц в два столбца, по 61 строке на странице. Очевидно желание снизить расходы, чтобы облегчить распространение и получить продукт, с которым проще иметь дело на рынке.
За Ментелином в 1470 году следует другой страсбуржец, Генрих Эггештейн, который издает Библию 1466 года, почти контрафактно, впоследствии это станет специализацией аугсбургских мастерских. В самом деле, хотя Аугсбург – один из крупнейших немецких городов того времени, его печатники сталкиваются с конкуренцией соседей из Нюрнберга, так что многие из них вынуждены специализироваться в особых областях, в частности издании контрафактов и книг на народных языках. Издания Библии на немецком выходят одно за другим у Йодокуса Пфланцмана (1475), Гюнтера Цайнера (1475–1476, затем в 1477) и Антона Зорга (1477 и 1480), – напомним о том, что Цайнер работал какое-то время в Страсбурге у Ментелина, так что здесь мы видим некоторый след преемственности между издательскими проектами разных городов. И опять же инновационные поиски подталкивают к тому, чтобы выделиться и раскрутить новый рынок: Цайнер придумывает, как выверить более качественный текст, чем у страсбуржца, и в начале каждой книги он помещает красивый сюжетный инициал, выполненный в технике гравюры на дереве. В колофоне особо указаны внесенные усовершенствования: эта версия представляется «более сильной, ясной и правдивой», лучше и сам язык. После смерти Цайнера (1478) гравированные доски приобретаются Зоргом, который использует их для своего издания 1480 года. Несмотря на активную цензуру в Кёльне, в этом городе также печатаются два издания, возможно, у Бартоломеуса фон Ункеля, который пользуется финансовой поддержкой Кобергера (1478)[491].
Великолепное издание, выпущенное Кобергером в Нюрнберге в 1483 году, включило в себя эти инновации, следуя, в основном, тексту издания Цайнера, но с использованием также 109 гравюр кёльнских изданий 1478 года.[492] Тираж оценивают в 1000–1500 экземпляров. В колофоне подчеркиваются улучшения как качества текста, так и его внешнего вида, то есть читаемости:
Верный текст был выправлен по-латыни, разбит при помощи пунктуации, в большей части глав и псалмов присутствуют подписи, уточняющие содержание и доводы. [Наконец, издание выпущено] с прекрасными картинами, которые показывают истории.
Другие издания на народном языке (старом верхненемецком), вышедшие до версии, подготовленной Лютером в Варбурге в 1519 году, были напечатаны в Страсбурге (1485) и Аугсбурге (1487, 1490, 1507 и 1518), а также в Любеке (1494), где было сделано издание на нижненемецком. В период Реформации мы перейдем к новой географии, к Тюрингии и Саксонии Фридриха Мудрого (1463–1525).
В Италии культурный трансфер все время идет из Германии, поскольку первое издание Библии на народном языке выходит у Венделина Шпейерского в Венеции в 1471 году в переводе Никколо Малерми – и большинство библий на итальянском языке до 1501 года выпускаются также в Венеции. То же самое воздействие рынка и конкуренции мы обнаруживаем и для инкунабул Библии на французском, которые сначала становятся специализацией мастеров не Парижа, а Лиона. Новый Завет на французском языке выходит в типографии Гийома Ле Руа по заказу Бартелеми Бюйе в 1476 году. Через два года следует Ветхий Завет, перевод которого был выполнен, однако, не по подлиннику, а по пересказу Петра Коместора[493]. Различные сокращенные издания Библии на французском публикуются в те же годы в Лионе, включая Библию с наставлениями Мартина Хуса (ок. 1477). С некоторым запозданием в 1488 году эстафету у лионцев принимает в Париже Антуан Верард, но он работает в несколько ином направлении – собственно, он всегда специализировался на продукции для обеспеченных придворных кругов, на которые и ориентирована его первая сокращенная Библия на французском. Он в последующие годы будет оставаться продавцом «настоящей» французской Библии, выпустив в 1496 году сокращенное издание и Библию в двух томах в 1498–1499 годах, которая будет переиздаваться в начале XVI века (ок. 1505 и 1517).
Новый Завет выходит на чешском языке уже с середины 1470-х годов, тогда как полная Библия будет опубликована в роскошном пражском издании в 1488 году. На фламандском языке сначала был выпущен Ветхий Завет (1477), Новый Завет – сильно позже (1522). Также можно упомянуть первое и очень раннее издание на каталонском языке, вышедшее в Валенсии в 1478 году. Значимость распространения Библии на народных языках определяет то, что традиция Священного Писания будет оказывать значительное влияние на Европу национальных государств, какой она в конечном счете и станет. Конструкция такой Европы будет еще больше закреплена в период Реформации созданием территориальных, а иногда и национальных Церквей: например, образование англиканской церкви опирается в значительной мере на народный язык – не только английской Библии Тиндейла (1537), но также и многочисленных печатных памфлетов.
Традиционный статус текста Священного Писания, данного в латинской Вульгате, неявно ставится под вопрос в силу двух причин: с точки зрения подавляющего большинства, поводом для вопросов и сомнений оказываются переводы или даже переложения, а с точки зрения ученых и гуманистов – рефлексия над источниками и их сопоставление. Проблематика текста и его анализ (филологический) вначале относится к религиозной области: в своем латинском комментарии на «Пандекты», опубликованные Жосом Бадом в Париже в 1508 году, Гийом Бюде развивает, в пику традиции Франциска Аккурзия, систематическую критику на основе различных версий, которые у него имеются, дабы установить наилучшее прочтение. Этот филологический метод (De Philologia, 1532) подразделяется на две отрасли – philologia minor, работающая с профанными текстами, и philologia major, работающая со Священным Писанием, которое рассматривается в качестве краеугольного камня знания в целом. Вначале усилия редакторов будут направлены на греческий, язык Нового Завета, но также изучается и еврейский, несмотря на определенные трудности, особенно в Рейнском регионе[494]. Рейхлин учился еврейскому в Италии: после De Verbo mirifico, изданного Амербахом в 1496 году, он в 1506 году выпускает первый учебник еврейского языка – Rudimenta linguae hebraicae.
После издания Quincuplex psalterium Лефевра д’Этапля предпринимается несколько попыток, все более амбициозных. В 1516 году Иоганн Фробэн, который знал о проекте издания полиглотты в Алкале, публикует в Базеле Новый Завет на греческом языке с латинским переводом, параллельно с Эразмом Роттердамским[495]. Успех издания определялся известностью последнего, но также новизной перевода и качеством ксилографических украшений, выполненных Урсом Графом. Два первых издания были выпущены тиражом более 3000 экземпляров в 1516 и 1519 годах, третье выходит в 1522-м, а четвертое – в 1527-м (к нему издатель добавил и текст Вульгаты). Однако, как мы уже говорили, первая настоящая полиглотта издана кардиналом Сиснеросом, архиепископом Толедо, она была напечатана Арнао Гилленом из Брокара в Алкале в шести томах в 1514–1517 годах. (Biblia complutense)[496]. Благодаря собранным кардиналом ученым она объединила в себе тексты на еврейском, латинском, греческом и в некоторых случаях арамейском языках: шестой том составляют словарь и грамматика еврейского языка, выступающие инструментами экзегезы. Тираж – 600 экземпляров, издание получает резонанс, существенно уступающий реакциям на издание Нового Завета Эразма Роттердамского, однако Complutense послужит основой для работы Ариаса Монтано в Антверпене над подготовкой к изданию Biblia regia Плантена (1569–1573)[497].
В Париже Лефевр д’Этапль публикует свой первый перевод Нового Завета на французский у Симона де Колина в 1523 году (это первая книга, выпущенная Симоном де Колином на народном языке)[498]. Эта публикация вскоре была изучена Сорбонной и в 1525 году осуждена. Филологическая рефлексия достигает своей кульминации в 1529 году с созданием Колледжа королевских читателей, в котором первая кафедра – это кафедра еврейского языка, тогда как Робер Этьенн получает в 1539-м титул королевского печатника книг на греческом и еврейском языках[499]. Именно он в том же самом году начинает подготовку еврейской Библии ин-кварто, которая была издана в 1544-м – его первая книга, напечатанная еврейским шрифтом. Последующие тома издаются отдельно, текст воспроизводит издание Сончино 1488 года[500]. Успех предприятия приводит к тому, что вскоре Этьенн выпускает издание формата in-16. Однако реакция церкви и особенно Парижского университета с началом Реформации все более обостряется, особенно после осуждения учения Лютера (1521). В 1523 году Сорбонна заявляет о том, что новые переводы, сделанные с еврейского или греческого, бесполезны и вредны, и что они должны быть исключены Церковью. Когда Тридентский собор в 1546 году постановил, что любая публикация текстов Писания должна проходить через главу епархии, факультет теологии Парижа смог осудить все латинские издания Писания, выпущенные Этьенном с 1528 года: осуждение, обнародованное в 1548 году, фигурирует в первом папском индексе 1559 года. Спустя два года Этьенн уезжает из Парижа в Женеву, его еврейские шрифты переходят к парижской династии книгопечатников Ле Бе.
Проект полиглотты подхватывается в русле контрреформации благодаря выходу Biblia regia Плантена. Ее издатель заручился поддержкой высокопоставленных лиц, среди которых кардинал Гранвель и особый секретарь Филиппа II Габриэль де Кайа. В Biblia regia приведены версии текста на пяти языках (еврейский, латинский язык Вульгаты, греческий и перевод с него на латынь, сирийский, халдейский (арамейский) и перевод с него на латынь), дополненные словниками, грамматиками и историческими комментариями. Плантен также выпускает в 1573–1574 годах издание еврейской Библии в небольшом формате ин-октаво, которое, очевидно, должно было, наряду с Новом Заветом на греческом и сирийском, утвердить издание священных книг на восточных языках[501].
Реформация
История изучения связи между книгопечатанием и Реформацией представлена обширной библиографией, и мы не собираемся давать здесь обзор этой литературы. Следует разве что подчеркнуть, что теория медиатизации занимает в этой проблематике основное место, о чем бы ни шла речь – о Слове Божьем, Писании и его экзегезе, Благодати и даже об образах и иконоборчестве[502].
Лютер, бывший августинец из Эрфурта, учившийся в Виттенберге и получивший докторскую степень в 1512 году, работает над «Псалмами» и «Посланиями Павла», разрабатывая в 1512–1513 годах свое учение о Благодати, которое он, занимаясь преподаванием, продолжает затем углублять вплоть до 1518 года: человек не может оправдаться своими поступками или волей; он спасается исключительно непостижимым даром Божьей Благодати. Принцип индульгенций и любой договорной религии становится поэтому неприемлемым («Невозможно подняться на небо на пергаменах и воске», – напишет Лютер). 31 октября 1517 года Лютер выступает с критикой индульгенций в своих «95 тезисах», написанных на латыни, которые он вывесил в виде рукописи на двери часовни августинцев в Виттенберге. «Тезисы» быстро переводятся на немецкий, печатаются и получают очень широкое распространение, так что их резонанс накладывается на распространившуюся в Германии критику «Римских князей», которыми стали князья Церкви. Конфликт все больше разрастается, его вехами становятся университетские дискуссии (disputationes) и печатные публикации, пока не доходит до разрыва с Римом (1519), отлучения от Церкви (июнь 1520), публикации «К христианскому дворянству немецкой нации», объявления Лютера вне закона в Империи и его бегства в Вартбург, в район Айзенаха, где он находит поддержку у герцога Фридриха Мудрого (1521). Именно здесь он занимается переводом Нового Завета на немецкий язык, который заканчивает примерно на три месяца раньше второго издания перевода Эразма Роттердамского и публикует в сентябре 1522 года в Виттенберге. Книга вышла в формате ин-фолио, проиллюстрированная гравюрами Кранаха. За несколько недель расходится 2000 экземпляров, так что уже в декабре приходится делать новый тираж. Полный лютеровский перевод Библии датируется 1534 годом. Успех Реформации с точки зрения «книжного дела» можно оценить по тому факту, что с 1522 года до смерти Лютера (1546) было выпушено 445 полных или частичных изданий его Библии, при этом массовое распространение получили также катехизисы и духовные гимны.
И хотя невозможно установить прямую связь между изобретением книгопечатания и Реформацией, вполне ясно то, что типография заставляет фиксировать тексты, то есть закреплять позиции, делая примирение более сложным и наделяя динамикой полемику, которая начинает, в свою очередь, работать в качестве усилителя. Реформация как религиозный, а потом и политический вопрос вскоре становится вопросом книжного дела. В своей рефлексии она и в самом деле отправляется от вопроса возвращения к тексту, но ее успех объясняется также проведением целенаправленной политики медиатизации. В итоге именно горизонт ожиданий потенциально широкой аудитории – вот что позволяет медиа проявить свое революционное воздействие, которому Лютер удивляется с некоторой наивностью, возможно наигранной, в своем знаменитом письме папе Льву X:
Я не могу понять, как мои тезисы, так же, как и другие мои работы или же произведения других профессоров, могут получить распространение в таком количестве мест. Они обращены исключительно к нашему […] академическому кругу…[503]
Фактически открытым остается вопрос о том, как послание на латыни, уже по этой причине предназначенное публике, состоящей исключительно из специалистов, так быстро находит доступ к гораздо большему числу читателей. Конечно, в Нюрнберге, Аугсбурге, Базеле или Лейпциге имеется и круг образованных читателей, интересующихся проблемами, которые передавались в проповедях ряда церковников. Пьер Шоню отмечает как раз, что «происходящее в XVI веке производится в пространстве […] максимального культурного накопления и максимальной культурной седиментации…»[504]. Ожидание уже сформировалось, и успех Лютера невозможно понять за рамками неявной критики вездесущего клира: в Кёльне, городе, где к 1400 году было 30 000 жителей, насчитывалось 19 церквей, около сотни часовен и 22 монастыря (по оценкам, соотношение представителей клира ко всем остальным составляло 1 человек к 9). Кроме того, политическая раздробленность мешает сформироваться немецкой национальной церкви, усиливая ее подчинение Риму. Играет роль также политическая позиция и интересы некоторых князей и магистратов, расстановка сил в отношениях с имперской властью, наконец, решения иностранных держав, особенно короля Франции, который всегда готов выступить против императора. Реформаторы усвоили урок, и их «медийные решения» преследуют одну самую важную цель: образовать максимально большой союз, который должен, конечно, правильно подобрать слова, но также должен скрепляться попечением о политике – это и есть изобретение «пропаганды»[505]. Характерны размышления по поводу языка: нужно писать на языке народа и использовать лишь простые и всем доступные термины.
Лютер теоретизирует это так:
Мать семейства нужно опрашивать у нее дома, детей – на улицах, простолюдина – на рынке, и понимать их на их наречии, причем и они должны понимать и воспринимать то, что говорим им по-немецки.
Отвлечемся на мгновение от Германии и взглянем на Англию. От пропаганды не так далеко до манипуляции: когда Томас Кромвель, секретарь Генриха VIII, устраивает отделение англиканской церкви, он инициирует проект перевода ряда текстов Эразма Роттердамского, чтобы они стали доступны максимально широкой аудитории. Однако перевод оказывается не слишком точен, и его, не испытывая особых угрызений совести, подгоняют под нужный смысл, дабы он больше стыковался с официальными «антипапистскими» позициями…[506]
Инновация также проявляется в широком применении печатных продуктов современного типа, листовок и брошюр (Flugschriften). Что касается содержания, речь идет о коротких текстах на немецком, излагающих недавние события в полемическом или пародийном ключе. Характерна также и верстка таких материалов: шрифты – наиболее распространенные из готических шрифтов, большое место отводится иллюстрации и даже карикатуре. В плане производства и распространения такие публикации дают двойную выгоду – их можно составлять и печатать очень быстро и с минимальными издержками, а потом распространять за пределами собственно профессиональных кругов, силами сторонников того или иного лагеря. Успех деятелей Реформации также следует связать с тем, что они очень хорошо разбирались в распространении материалов. Так, Иоганн Шабеллер предлагает – в своем неподражаемом стиле – Гийому Фарелю, который тогда был в Монбельяре, разместить вывески возле продавцов галантереей:
Отдайте же их какому-нибудь продавцу, чтобы у него появился аппетит к продаже книг, постепенно он приучится, да и заработает что-нибудь…[507]
«Легкость» объекта упрощает его массовое воспроизводство: успешный текст быстро подхватывается другими книгопечатнями, так что сеть производства и распространения пропорционально расширяется. Множитель продолжает работать и на уровне усвоения, которое осуществляется в максимально широком режиме, не только в индивидуальном чтении, но также в публичном чтении, за счет комментариев и т. д. Охваченная таким текстом аудитория намного превосходит количество экземпляров, тем более что отпускные цены снижаются по мере падения себестоимости. Даже если количественные оценки приблизительны, предполагалось, что с 1501 по 1530 год в Германии было опубликовано 8000 статей и листовок. Тем же инструментом начинают пользоваться и другие партии, в частности такой текст, как Zwölf Artikel («Двенадцать статей») взбунтовавшихся крестьян, быстро перепечатанный в пятнадцати городах. В период с 1517 по 1520 год, по оценкам, было распространено более 300 тысяч экземпляров тридцати работ Лютера[508], и даже из Франции уже в 1520-м Цвингли пишет, что
Нет [в Париже] книг, покупаемых более жадно, чем [книги Лютера]. Одна книжная лавка продала их 1400. Везде постоянно говорят о Лютере.
Наконец, подъем протестантской печатной продукции напрямую связан с новой географией «книжного дела» в Германии. Лейпциг и книгоиздательские города Саксонии (сначала Виттенберг, а позже Галле и др.) закрепляются в качестве пространства производства «немецкой книги» в противоположность «международному книгопечатанию» на латыни, сосредоточенному на Западе (во Франкфурте-на-Майне и его ярмарках) и в XVII веке постепенно пришедшему в упадок. С 1519 года главным лютеранским книгоиздателем становится Мельхиор Лоттер в Виттенберге и Лейпциге, но вскоре к движению подключаются и другие, в частности Георг Рау, издатель «Аугсбургского исповедания» Меланхтона (Confessio Augustana), а позже певчий в церкви Фомы в Лейпциге. В этом процессе участвуют и другие составляющие пропаганды, помимо печати и гравюры, например, портреты Лютера, выполненные Кранахом и его мастерской, которые получают широкое распространение с 1521 года в форме картин, но особенно при посредстве гравюры: теперь каждый может узнать лицо Деятеля Реформации или герцога Саксонского на той или иной гравюре или карикатуре. То, что Дюрер присоединяется к тезисам Лютера, равно как и многие гуманисты, в числе которых Меланхтон, также сыграло важную роль.
Немецкая ситуация осложняется рядом взрывоопасных моментов и политической конкуренцией: реформаторы не хотели создавать новую Церковь, но события 1524–1525 годов вышли из-под их контроля, и в результате Лютер призывает князей подавить восстание крестьян. Аугсбургский рейхстаг в 1530 году доказывает, напротив, что религиозное единство, которого хотел Карл V, невозможно, и с этого момента протестанты начинают организовываться в территориальных границах различных княжеств, составляя при этом и более широкие федеративные структуры. Уже после смерти Цвингли (1531) лютеровское учение теряет свой всеобщий размах, поскольку теперь оно «скомпрометировано» связью с князьями или магистратами. Возрождение лютеранства будет связано, по сути, с кальвинизмом[509].
Ограничения: порядок книг
Прорыв, совершенный медиа, провоцирует брожение, которым сумели воспользоваться гуманисты и ученые, но он также сопровождается утверждением новых практик чтения, другой шкалы ценностей, а в перспективе и полной реорганизации модели знания. В античности или в Средние века порядок мира выстраивается в согласии с концентрической замкнутой на себя системой, которая при христианстве организуется вокруг фигуры Бога – в виде последовательных кругов творения: именно их мы видим на своде Пармского баптистерия, а также на великолепных гравюрах первых листов «Нюрнбергской хроники». Увеличение числа книг и изменение статуса текста создают угрозу распада: как и сегодня, когда у нас появился экран и интернет, система знаний, похоже, теряет связность, уступая некоему хаосу, который грозит подорвать все устои, а потому в самом скором времени обнаружится потребность заключить практики чтения в определенные рамки, и не только за счет верстки как определенного приема. Размыкание ситуации потребует контроля, точно так же, как фиксация и распространение модели печатной страницы требуют заключения слов и языка в рамку, поддерживающую социальный «надзор» и привлечение внимания к конкретным идеям. Потенциальные возможности, открытые медиа, в ближайшей перспективе запускают процесс замыкания и изоляции: на рост дерегулирования нужно ответить регулированием нового типа.
Текст и норма
Перейдем сразу же к первому упомянутому пункту: книгопечатание – весьма мощный инструмент в плане определения и организации текста как такового. Нормализованное устройство книги, состоящей из тетрадей, отсылает к линейной, аналитической и иерархизированной структуре мысли: линейной, потому что приходится следовать за развитием речи, которое является линейным; аналитической, поскольку анализ системы алфавита продолжается в анализе речи и разбиении ее на фразы, абзацы, главы, части и т. д., которые становятся опознаваемыми благодаря порядку печати, организуясь в материальной структуре тома в виде листов и страниц; иерархизированной, поскольку этот анализ все более мелких единиц заменяет мнемотехническую референцию детальной и абстрактной шкалой элементов речи. Вполне логично, что такая нормализация в итоге завершится нормализацией грамматики, орфографии и использования «классического» языка. Наконец, умножение числа книг требует их классификации в соответствии с более точным, то есть собственно эпистемологическим, распределением на фундаментальные знания и те, что считаются теперь вторичными, – что соответствует образу древа знаний.
Мы уже сказали, что письменный текст и еще больше текст печатный существовал в качестве носителя определенных ограничений и социального контроля. И наоборот, песнопения, крики и спонтанные проявления отвергаются в качестве формы подрывной деятельности, а потому должны подавляться. В 1562 году в Валансьене два еретика осуждаются на сожжение, однако толпа спасает их от казни – и скандалом является прежде всего публичная песнь, исполняемая несмотря на запреты, вывешенные по всему городу:
Говорим вам и сообщаем, что публичными объявлениями нашего короля, запретами, оглашенными в этом городе, было всякому запрещено петь псалмы Давида на улицах и в собраниях, однако господам превотам и судьям стало известно, что Мари Массар […] в день, когда ожидаемая казнь заключенных вызвала подъем чувств, вышла вперед, встав с толпой певцов на рынке и пела вместе с другими, совершенно презрев и унизив суд, тем самым укрепив смелость тех, кто готовил избавление двух заключенных…[510]
В следующем году у городских ворот запрещаются проповеди «зеленой Церкви» и вывешивается соответствующее объявление[511].
Дело в том, что печать дает возможность фиксировать и, главное, распространять нормативные и регламентирующие тексты также и властям. При Шеффере и первых типографах издание правовой литературы сначала сосредотачивается на «научном» праве, то есть больших юридических сборниках и комментариях к ним, и все это издается на латыни. В XVI веке основные лионские издательства продолжают работать в этом секторе. Но в то же время мы наблюдаем развитие нового направления, когда толчок получает история права (вспомним в этой связи о Жаке Кюжа), а также постепенно складывается современная система регламентации – в этом случае на народном языке. Ограничимся французским примером: сборники записей обычного права – кутюмов, относящиеся к области частного права, становятся первым предметом систематической публикации, что является следствием ордонанса 1454 года (Монтиль-ле-Тур), предписывающего письменное изложение кутюмов. Первый «Общий сборник кутюмов», опубликованный в 1517 году, открывает серию, которая завершится в 1724 году «Новым общим сборником кутюмов» Бурдо из Ришбура. С точки зрения издательской экономики к этому первому собранию следует добавить и издания сборников особых кутюмов, прежде всего в Мэне и Анжу (начиная с 1476 года), а потом постепенно и во всем королевстве. Это ограничение будет теоретизировано французской монархией в ордонансе Виллер-Коттре (1539). Наряду с частным правом складывается область публичного права и государственных дел: один за другим в течение XVI века создаются важные нормативные тексты, организующие функционирование королевства, и это в эпоху, когда у монархии, как это ни парадоксально, становилось все меньше средств для применения таких документов (ордонансы Виллер-Коттре, Орлеана, Мулена и Блуа). В то же самое время создание должности королевского типографа (1539) позволит со временем закрепить за ним исключительное право на печатание публичных документов. В конечном счете образец упорядоченного общества задается двором, и именно благодаря формированию рамки для нового медиа книгопечатания двор во Франции навязывает свое решение остальной части общества. «Книге-машине» соответствует «король-машина» эпохи правления Людовика XIV[512].
Умножение наименований и экземпляров приводит, помимо прочего, к определению и закреплению нормализованного языка. Итальянский – это уже итальянский Данте, первое издание которого выходит еще в 1472 году у Ноймайстера в Фолиньо. В Англии Кекстона беспокоит многообразие диалектов, однако обязательным для своих изданий он в конечном счете делает английский Лондона и двора. В Германии выбор будет сделан Лютером, который желает при помощи печати обращаться к максимально широкой публике. Во Франции ситуация сложнее: с одной стороны, народный язык закрепляется использованием его при дворе и администрацией; с другой – между гуманистами и писателями ведется спор о языке, а потому начата работа, нацеленная на то, чтобы обогатить французский и довести его до статуса языка культуры, ранее закрепленного за латынью. Когда в 1529 году Жоффруа Тори публикует свой «Цветущий луг» (Champ Fleury), он разбивает изложение на три части, причем задача первой – «определить и упорядочить французский язык неким правилом элегантной речи на хорошем и неиспорченном французском языке»[513]. Двигаясь в несколько раблезианском русле, автор критикует тех, кто портит и искажает французский язык, «разбойников латыни», «шутников», «любителей жаргона», а также «изобретателей слов» и «выдумщиков». Он предлагает определить для языка «правило», чтобы «речи и слова оставались неповрежденными и чтобы им внимали со всем разумом и честью», а также чтобы избежать слишком быстрых изменений. Тори объясняет, что он мог бы написать свой трактат на латыни, но:
Желая в какой-то мере приукрасить наш французский язык, и дабы им могли наряду с людьми, образованными в словесности, пользоваться и простолюдины, я решил написать на французском. Я уверен, что может отыскаться какой-нибудь хулитель и зануда, который скажет, что я хочу предстать автором чего-то нового […]. Итак, я буду писать на французском, в моем скромном стиле и на родном языке […]. И в этом я могу наверняка показаться изобретателем нового, поскольку пока никто не изволил преподавать в письменной форме на французском языке манеру и достоинства письма, но, желая в какой-то мере прояснить наш язык, я довольствуюсь тем, что подам первый знак, который заставит какого-нибудь человека благородного духа продвинуться дальше, как сделали некогда греки и римляне, упорядочить французский язык и подчинить его правилу произношения и благозвучной речи […]. Здесь я обращаюсь к латинским поэтам и ораторам за свидетельством, чтобы показать, что и у нас есть дар грации в нашем прекрасном французском языке.
Эта мысль будет подхвачена и развита Дю Белле в 1549 году в его «Защите и прославлении французского языка»[514]: французский язык не может считаться варварским, и даже если он не такой богатый, как греческий или латынь, он уже значительно развился, и благодаря труду писателей однажды он сможет достичь совершенства, сравнившись с греческим и латынью. Дю Белле несколько раз возвращается в своем тексте к решающей роли, которую он приписывает Франциску I, так что специфика Франции обнаруживается, прежде всего, в культурных аспектах политики.
Попытки нормализации обращаются также на эстетику книгопечатания, и в этой области Жоффруа Тори занимает особое место. Он родился в Бурже, дважды посетил Италию и провел там какое-то время, затем приехал преподавать в Париж, где открыл книжную лавку, а потом и типографию (1529). Его «Цветущий луг» – трактат, «в котором содержится искусство и наука должной и истинной пропорции аттических букв, которые также называют античными, и обычных римских букв, в соотношении с пропорциями человеческого тела и лица». По мнению автора, речь идет о том, чтобы определить границы типографской терминологии и усовершенствовать ее, работая на пользу общества и во славу родины. Эстетические рамки определяются «должной пропорцией» и симметрией, в их статусе соединяются библиографические отсылки и геометрические «доказательства», тогда как мера задается фигурой человека. В начале приводится таблица авторитетов, в данном случае авторов и других «достойных людей», упомянутых в тексте, это не указатель, поскольку нет никакой системы ссылок, которая бы позволяла находить различные отрывки, а просто алфавитный список, который замыкает на себя корпус авторитетных источников, выделенный автором и в тот период времени вполне узнаваемый. Выбор того или иного языка, латинского или французского, для имен, так и не был сделан, так что имена варьируются в зависимости, судя по всему, от устоявшейся традиции, поэтому Тори пишет Cicero (Цицерон по-латыни), но Эразма Роттердамского называет по-французски. Впрочем, в тексте он не раз возвращается к вопросам французского или иностранного произношения:
Я не скажу в этой работе ничего такого, чего не смогу доказать авторами, достойными доверия, и доказательством столь же естественным, как очевидные доказательства геометрии, что можно будет увидеть по нижеприведенным фигурам, выполненным по линейке и циркулю, так что они совершенно достоверны и соразмерны.
Заключение печатного текста в рамки продолжается благодаря уточнениям, которые придают ему знаки пунктуации. Затем автор переходит к еврейским и греческим буквам, а также к разным категориям «французских букв»: инициалам («украшениям») в начале книги, разным начертаниям букв и т. д. Не забывает он о буквах в цветах и даже об «утопических» буквах – термин выглядит несколько парадоксальным в той области, которую он старается подвергнуть рационализации и нормализации. Можно заметить, что Тори использует термин «аттический», вместо «античный»: это отсылка к Древней Греции, к которой воображаемая генеалогия напрямую привязывает королевство, обходя римлян как посредников, от которых хотелось бы избавиться. Геометрическая основа его конструкций задана двумя буквами – «I» и «O», в которых Тори видит также напоминание о легенде Ио: типографическая эстетика и ее обоснования сохраняют вполне очевидные политические аспекты – как в выборе народного языка, так и в статусе, которым наделяется греческая традиция. Наконец, в книге, несмотря на ее небольшой формат и необходимость включить в нее многочисленные ксилографии, разрабатывается исследование принципов постраничного расположения текста.
Контроль над медиа
Необходимо провести различие между несколькими проблемами, связанными с разными задачами – защиты экономических интересов профессионалов книжного дела за счет издательской привилегии, контроля над содержанием книг посредством цензуры, а позже и ограничения числа участников рынка, особенно в области книгопечатания, а потому и снижения конкуренции или даже решения вопроса интеллектуальной собственности и авторского права. Но во всех случаях речь идет о том, чтобы заключить печатное производство в какие-то рамки и окружить его каноном законных положений, его ограничивающих. Но перед историком, помимо всего этого, всегда встает еще и проблема нормативного характера регламентирующего текста и его реальной эффективности.
Привилегия представляет собой разрешение, посредством которого политическая власть защищает интересы профессионалов книжного дела, гарантируя исключительное право на определенный текст тому, кто напечатал его или заказал его печать: запрещается публиковать и даже импортировать и продавать тот же самый текст на протяжении определенного периода времени, обычно пяти или десяти лет, на территории, подведомственной органу власти, который предоставил эту привилегию. Мы уже отмечали, что первый акт такого типа датируется 1469 годом, когда сенат Венеции предоставляет привилегию на пять лет Иоганну Шпейерскому на его издание работ Цицерона. Цель – защитить книгоиздателя, который сделал необходимые вложения в публикацию, причем известно, что нунций будет постоянно жаловаться на слишком мягкий, с его точки зрения, контроль со стороны Венеции… Во Франции, как и в других местах, для приобретения инструмента защиты сначала нужно заручиться поддержкой высшего общества. Жак Понсо, врач Карла VIII, получает при посредничестве Константина Ласкариса пятилетнюю привилегию на издание Авиценны у Трехселя – и в первом томе воспроизводится письмо гуманиста[515]. По подсчетам Элизабет Армстронг, в период 1498–1526 годов Большой канцелярией королевства было выдано 106 привилегий в области книжного дела[516].
Ведущие книготорговцы вскоре понимают, насколько им выгодно систематически добиваться привилегий, свидетельство о которых они размещают в самих книгах. Во второй части заглавия «Цветущего луга» перед местом выхода книги указывается, соответственно, что «на эту книгу была пожалована нашим Королем десятилетняя привилегия», при этом штраф для возможных производителей контрафакта составляет 100 марок серебром и конфискацию тиража. Полный текст подписанного в Шенонсо акта воспроизводится в самом начале книги. Также вполне логично, что, поскольку привилегии становятся рыночной ценностью, основные участники рынка, работающие с заграницей, такие как Джунти, прилагают все усилия, чтобы заполучить много привилегий в разных государствах, в которых они намереваются заниматься распространением своей продукции, – в случае Джунти это Венеция и Неаполь, Испания и Франция. Однако растущая географическая интеграция западноевропейских государств приведет, как это ни парадоксально, к падению эффективности привилегии. В XVIII веке наибольшая часть французской литературы производится как контрафакт за границей, и в некоторых случаях ввозится обратно в королевство, тогда как именно немецкие деятели книжного мира составляют планы по недопущению контрафакта на бурно развивающийся немецкоязычный рынок, политическая раздробленность которого приведет, однако, к невозможности контроля[517]. И наоборот, система привилегии стремится закрепить положение самых крупных игроков, а также склоняет их к тому, чтобы они как можно строже соблюдали всю совокупность правил и постановлений, принятых в области управления книгоизданием. Привилегия в данном случае функционирует в качестве фактора, благоприятствующего консерватизму.
Другой важный элемент, наряду с коммерческой защитой, заключается в контроле над содержанием: доктринальная цензура (censura) проводится факультетом Теологии; религиозная цензура – церковными властями, Папой, епископом или собором; третья модель – политическая цензура – связана исключительно со светскими властями. Вторая особенность противопоставляет предварительную цензуру (проводимую до публикации) и репрессивную (проводимую после публикации). Последняя наиболее эффективна, поскольку она применяется после печати экземпляров, которые становятся предметом запрета на распространение или ареста: такая цензура наносит значительный урон лицу, ответственному за издание, печатнику или книготорговцу, подкрепляя тем самым практику самоцензуры. Еще одно, на этот раз последнее, различие, которое на практике применять намного сложнее, связано с определением органов, занятых цензурой, – Церкви и ее представителей, князя, университета, королевского двора и т. д. Когда Эразм Роттердамский выступает против тех, кого он называет «монахами», он обозначает этим термином докторов, которых обвиняет в том, что они желают заменить своей властью власть князя. Проблема усложняется из-за того, что эти «монахи» в юридическом отношении не зависят от гражданских властей и что часто не совсем понятно, от кого они зависят и в рамках собственно Церкви: «эти шуты, поощряемые таким положением вещей, окончательно обнаглели»[518].
С появлением книгопечатания начинают формироваться новые установки, когда в Германии публикация немецкой Библии в Кёльне (1478) подталкивает университет этого города выпросить у Папы мандат, разрешающий университету цензурировать книги (предварительная цензура). В 1485 году архиепископ Майнца делает тот же шаг. Две буллы, принятые в 1501 году (Inter multiplices) и 1515 году (Inter sollicitudines), учреждают предварительную цензуру, причем последняя булла, провозглашенная Львом X на пятом Латеранском соборе, формулирует в общем виде принцип, согласно которому все публикуемые книги должны будут сначала получить разрешение Церкви[519]. Но после 1517 года книготорговцы очень быстро почувствовали в Реформации удачную возможность, а распространение первых лютеранских текстов оказывается еще более значительным потому, что немецкие профессионалы в «малом мире» книги по-прежнему составляют весьма большую долю[520]. Университеты Кёльна и Лувена осуждают лютеранские тезисы (1517), а позже их примеру последуют Рим с Парижем: буллами Exurge Domine (1520) и Decet Romanum pontificem (1521) Лютер отлучен от церкви, а его книги осуждены на сожжение. Большая часть интеллектуалов, соглашаясь с Эразмом Роттердамским, полагает теперь, что определенный контроль необходим, хотя бы для того, чтобы избежать скандалов и защитить честь тех, кто в некоторых случаях уже стал публичными фигурами – авторами. Однако это обоюдоострое оружие иллюстрирует парадокс цензуры: Эразм получил от короля эдикт, запрещающий распространение одной книги сочинения Беды, однако он жалуется на то, что запрет становится поводом для продажи и что книга поэтому расходится еще быстрее, хотя и продается из-под полы. В конечном счете репрессии и аутодафе оказывают противоположное задуманному воздействие, и Эразм Роттердамский подчеркивает, что успех Реформации лишь закрепляется попытками ее подавления:
Протесты лишь прославили эти книги, которые ранее были известны немногим, и подтолкнули к их прочтению людей, которые сами никогда бы об этом и не подумали. Это принесло немалую выгоду книготорговцам, которые распространяли свои экземпляры тем более успешно, чем безумнее их поглощали люди[521].
Дело в том, что игра цензуры может развиться только в связке с новой парадигмой публичности, что тем больше склоняет к определенной умеренности, чем меньше кажется достижимым глобальный контроль медиа: когда Эразм Роттердамский в 1523 году объясняет Папе, что он хотел бы, чтобы «если это возможно, […] было ограничено даже и разрешение на памфлеты», он уже неявно сомневается в реалистичности своего предложения[522].
Но если Эразм Роттердамский остается сторонником умеренности, окаменение оппозиции вокруг религиозной проблемы, приведет к тому, что с 1520-х цензура будет все больше пониматься как совокупность репрессивных инструментов, которые будут систематически организовываться и применяться на практике. Распространение печатных материалов заставляет Сорбонну первой опубликовать «Указатель» (Index) книг, запрещенных ею (1542), и этому образцу последуют затем в Лувене (1546), Португалии (1547), Венеции (1549) и Испании (1551). Первый римский «Указатель» выпущен Павлом IV в 1558 году, в него включено около тысячи запрещенных наименований вместе со списком имен 61 печатника, вся продукция которых запрещена, но решающий этап знаменует собой именно «Указатель Тридентского собора». В 1571 году новая Конгрегация Индекса берет на себя задачу расширить список. К концу XVI века он будет включать 2400 запрещенных книг.
Чрезвычайно быстрое распространение лютеранства и сопровождающие его «скандалы», подталкивают в то же самое время к развитию собственно политической цензуры, организацию которой берет на себя власть. Во Франции работы Лютера в 1520-х годах можно найти в большом количестве в Париже и во многих провинциальных городах (в Мо, Бордо, Гренобле, Лионе, Авиньоне и т. д.). Королевское постановление от 18 марта 1521 года, подтвержденное приостановкой действия Парламента в июне, запрещает распространение книг, связанных с теологическими проблемами, которые не были предварительно одобрены факультетом Теологии Парижа. Почти тотчас (4 апреля) этот факультет осуждает Лютера в 104 положениях, которые одобрены Парламентом, и можно отметить, что это решение получило публичную огласку, по традиционной модели – под звуки труб:
По постановлению 1521 года, субботы третьего августа, было под звуки труб на перекрестках Парижа, со двора Парламента разглашено, что все книготорговцы, печатники и другие люди, у которых есть какие-нибудь книги Лютера, должны принести их в течение восьми дней на этот двор, под угрозой штрафа в сто ливров и тюремного заключения…[523]
С тех пор система контроля постоянно развивается: Парламент приказывает изъять все экземпляры Лютера и Меланхтона, изучить их и в случае необходимости уничтожить. Также преследуются переводы Библии и часословов (1523). Конечно, книготорговцы, у которых порой скапливается большое количество наименований, внезапно попавших под запрет, сопротивляются этим мерам, но неопределенность ситуации обусловлена прежде всего позицией Франциска I. Например, в 1526 году именно король вмешивается, чтобы прекратить преследование Эразма Роттердамского и Лефевра д’Этапля, а также запретить распространение книги Ноэля Беда, синдика факультета Теологии. Дело Беркена, развивающееся в этот же период, иллюстрирует сложившуюся расстановку сил: Луи де Беркен, фламандский дворянин, родившийся в 1490-м и учившийся в Орлеане, переводит Лютера, Эразма Роттердамского и Ульриха фон Гуттена, а также сочиняет «Фарс теологастров». Он дважды представал перед Парламентом в качестве обвиняемого, но его не осуждали, поскольку за него вступался король; однако в третий раз короля не было на месте, и Беркена, приговоренного к смерти, спешно казнили (1529), пока Франциск I не вернулся[524]. Спустя два года Парламент постановляет обязательный обход книжных магазинов с целью изучения книг и наложения ареста в случае необходимости.
Ситуация еще больше усложняется после «Дела листовок» (17 и 18 октября 1534 года), из-за которого Парламент в Париже вынес решение о шести казнях. Среди осужденных фигурируют три профессионала книжного дела, включая Антуана Ожеро. Король в начале 1535 года издает, как мы уже отмечали, эдикт, запрещающий в королевстве книгопечатание, но это распоряжение вскоре было отозвано. Выпуск в 1536 году в Базеле «Наставления в христианской вере» Кальвина на латыни усиливает напряжение, стороны конфликта еще больше ожесточаются, и для печатников, наиболее близких к гуманизму, ситуация становится все более невыносимой. Поскольку перевод «Наставления» запрещен (1542), многие книготорговцы и печатники предпочитают уехать в Женеву, других же казнят, начиная с Этьена Доле (1546)[525]. После смерти Франциска I эдикт Шатобриана реорганизует и развивает цензуру протестантских книг (1551). За пределами королевства казни также отмечают собой кульминацию репрессий, как в случае Уильяма Тиндейла, осужденного на сожжение в Вилворде в 1536 году.
Французская ситуация прямо противоположна испанской, в которой центральное место отводится Инквизиции. Инквизиция, созданная в начале XIII века для защиты веры от ересей, представляет собой институт, противоречащий даже церковному праву, однако его влияние в эпоху, которая нас интересует, стало малозначительным, если не брать именно Испанию, где католические короли добиваются в 1478 году от Папы буллы о создании испанской Инквизиции под их властью. Торквемада – первый великий инквизитор (1485–1494). В тот же период постепенно вместе с Высшим советом и региональными трибуналами вводится в строй специальная система управления. Если первоначально задача состояла в контроле обращения евреев и мусульман, начиная с 1492 года Инквизиция переходит к проведению репрессивной цензуры, а затем расширяет свою деятельность и по отношению к сторонникам Реформации. В то же время «Прагматика Толедо» (1502) закрепляет за католическими королями право разрешать печатание. Инквизиция контролирует с 1533–1536 годов импорт книг в Испанию. В 1551 году она публикует первый «Указатель», основываясь на индексе Лувена, второй «Указатель» – в 1559 году, а «Общий указатель» – в 1583-м. Речь идет о чрезвычайно громоздкой структуре, которая в итоге даже для разрешенных изданий создает такие условия публикации и такие сроки, которые часто отпугивают издателей.
Контроль и цензура не являются исключительной вотчиной католических государств, и известно, что Лютер, а потом и Кальвин одобряют контроль текстов. По мнению Лютера, контролировать производство и распространение книг нужно потому, что большинство читателей не могут выработать для себя этику чтения, читают слишком много, слишком быстро и без разбора. Он разрабатывает (но это пока еще только 1520 год) концепцию практики достаточно традиционного чтения. Согласно его мнению, доктора, включая докторов теологии, – это креатуры университетов, тогда как лишь Святой Дух «является доктором Священного Писания». Единственный способ достичь его состоит в некоей форме интенсивного чтения – читать и перечитывать одни и те же тексты, учить наизусть и полностью их усваивать. Таким образом, это все та же логика авторитета, которая больше напоминает средневековые концепции чтения, чем современное решение гуманистов, принятое ими касательно проблемы общения с текстами и их авторами:
Что касается книг, следовало бы также сократить их число и выбрать лучшее, также не нужно читать много, но лишь хорошие книги, причем последние читать часто, пусть и понемногу – вот что делает сведущим в Священном Писании и в то же время благочестивым. Даже и писания всех Отцов Церкви следовало бы читать лишь какое-то время, чтобы по ним знакомиться со Священным Писанием; мы же читаем их сейчас, чтобы на них и закончить, и никогда так и не доходим до Писания…[526]
Это противопоставление теоретически осмысляется в виде противоположности общей массы (gemein) и меньшинства, специальное образование которого дает ему компетенцию, необходимую для того, чтобы управлять Церковью. Кохлеус будет даже жаловаться на то, что
Новый Завет Лютера разошелся при посредстве печатников в таком количестве экземпляров, что даже портные и сапожники, […], женщины, невежды, которые приняли это новое лютеровское Евангелие и умеют немного читать по-немецки, жадно изучали его в качестве источника абсолютной истины…
Не все гуманисты одинаково одобряют упрочение доктрины, которая видит смысл всего исключительно в Священном Писании. Однако и Кальвин не будет поддерживать мысль, будто каждому нужно позволить читать, что ему вздумается, пусть даже и Писание: чтобы его читать, нужно получить наставление и научиться правильному пониманию от тех, кого Бог призвал обучать других. Цензура, учрежденная в Женеве в 1539 году, вводит процедуру предоставления рукописной копии текста для его изучения, а также механизм предварительного разрешения Совета и обязательное депонирование с целью контроля. Даже если эти меры исполняются не всегда точно, они все-таки приведут к ряду судебных приговоров.
Печать и власть
Действия власти по отношению к медиа оказываются неуверенными и даже иррациональными. Во Франции власть пытается ответить на крах медиа введением системы управления книжным делом, однако игра развивается, все более запутываясь, между тремя конкурентами, которыми оказываются король, Парламент и Церковь. Надзор обычно осуществляется за счет идентификации изданий и отвечающих за них лиц. Уже Эразм Роттердамский полагает, что всякая публикация должна нести на себе имя автора и указание на место выхода в свет и имя типографа: в записке базельскому магистрату он указывает, что отсутствие этих составляющих должно караться, причем наказание должно быть еще строже в случае неверных сведений (ок. 1525)[527]. Но в королевстве важную роль суждено было сыграть именно ордонансу Мулена (февраль 1566), который в своих 86 статьях организует всю систему книгопечатания и книжной торговли, оформляя ее в полном и систематичном виде. Подчиняя возможность выпуска книги получению привилегии, скрепленной печатью Большой канцелярии (статья 78), текст определяет принцип всего французского книжного дела в эпоху Старого порядка, в котором коммерческая защита, предоставляемая привилегией, дублируется механизмом контроля:
Запрещается любым лицам печатать или же заказывать печать каких-либо книг или трактатов без нашего разрешения, позволения или писем с дарованием привилегий, скрепленных нашей большой печатью, также предписывается печатнику ставить на издание свое имя, место проживания вместе с вышеупомянутым позволением и привилегией, под страхом конфискации имущества и телесного наказания.
Однако в то же самое время книгопечатание начинают использовать для «прославления» власти, которая долгое время была близка гуманистическому движению. В 1529 году Франциск I учреждает институт королевских читателей, будущий Коллеж де Франс, который противопоставляется Сорбонне, и первым главой кафедры еврейского языка становится Ватабль, бывший член «группы Мо». Его курсы посещает молодой Кальвин. Семь лет спустя эдикт Монпелье запрещает выставлять на продажу книгу, которая не была передана в Королевскую библиотеку, однако цель этой меры не столько в контроле, сколько в иллюстрации: следует избегать потери изданий из-за небрежности в хранении. Суверен внимателен к качеству печатных работ: Карл VIII первым подчеркнул исключительный успех «Моря историй», изданного Пьером Леружем для Винсена Коммена в Париже в 1488–1489 годах, пожаловав последнему первый титул королевского печатника. Франциск I утверждает этот титул, пожаловав его пожизненно Роберу (I) Эстьенну, «королевскому печатнику на латыни и еврейском языке», а затем и на греческом. Объединение библиотек Блуа и Фонтенбло в 1544 году (последней с 1520-х годов управлял Гийом Буде, умерший в 1540-м) создает основу для будущей Королевской библиотеки и завершает создание системы, в которой «изящная словесность», книгопечатание и графические искусства – все в равной мере призваны прославить монархию и королевство.