Когда я был ребенком, способным к обучению, мне давали множество книг, содержание которых я превосходно помню. Я сохранил из этого то, что смог, иногда больше, иногда меньше, потому что у меня была так или иначе тяга к материям, одни из которых были мне необходимы, другие – полезны, третьи – прославлены и похвальны, четвертые – горьки и дурного вкуса, однако полезны, если как следует их очистить.
СРЕДНЕВЕКОВЫЙ мир отдавал предпочтение жесту, устной речи и слушанию. Феодальные связи – это связи одного человека с другим и их материализация опирается на ритуал, в котором письмо как правило не участвует: вассал произносит определенные кодифицированные фразы, затем вкладывает свои руки в руки сеньора. Частные акты (контракты, дары), то есть решения, которые можно отнести к вопросам общественного порядка, оформляются в письменных документах, но таких, в признании подлинности которых решающее значение имеют подпись группы свидетелей или публикация через оглашение. Традиция носит устный характер, в обществе преобладает обычное право, подавляющее большинство населения не знает грамоты, – все это характерные черты начала эпохи Нового времени[78]. Таким образом, конструирование систем управления и разрастание прогрессивности посредством письма будет происходить медленно и затронет лишь небольшую часть населения: письменность – это дело клириков, вынужденных посредников между земным миром и Богом. Она мало-помалу становится достоянием ученых, которые необязательно являются духовными лицами, а затем и власть имущих, которые хотят установить свою власть и увеличить свое богатство, – правителей и их окружения, а также господствующих групп городской буржуазии.
Производство рукописей
«Глобальный вес»
Трудно оценить влияние последствий сугубо общих явлений, которые мы описали, на экономику письма, учитывая невозможность точно подсчитать количество рукописей, произведенных в каждую эпоху и в каждом регионе. Имеющийся в нашем распоряжении источник (сохранившиеся манускрипты) крайне несовершенен: каталоги неполны, рукописи хранятся не в том месте и даже не в том регионе, в котором были созданы; как следствие, нам приходится довольствоваться гипотезами о количестве утраченных рукописей, и чем дальше в прошлое, тем меньше уверенности. Ограничимся тем, что обрисуем в общих чертах ситуацию, детали которой от нас ускользают: речь пойдет не столько о выявленных или подсчитанных значениях, сколько об их распределении и общей тенденции, которую они обозначают[79].
ПРОИЗВОДСТВО РУКОПИСЕЙ В ГЕРМАНИИ, VIII–XV ВЕКА
Больше сведений имеется о ситуации в Священной Римской империи, где статистика указывает на существование четырех этапов, начиная с VIII века: 1) Начало Каролингского подъема IX века, позволяющего достичь уровня производства, которое снова встретится нам только в 1200-е годы. 2) За этим ростом следует понижение X–XI веков, которое, однако, больше походит на закрепление тенденции, чем на спад, поскольку мы остаемся на уровне, почти в два раза превышающем уровень VIII века, и столетие за столетием цифра увеличивается. 3) Восстановление роста очевидно, начиная с середины XI века и в XII веке, когда количество манускриптов в течение ста лет удваивается. XIII век, хотя и не с такими блестящими результатами, также вписывается в тенденцию роста, которая усиливается в XIV веке: производство рукописей в Германии растет тогда существенно быстрее, чем в Италии и особенно во Франции, стране, в которой кривая остается на одном уровне во время крупного кризисного периода 1330–1430 годов. 4) В XV веке количество манускриптов, наконец, вырастает в три раза по сравнению с предыдущей цифрой. Эта конъюнктура позволяет подчеркнуть две вещи: прежде всего, «кризиса 1000 года» не существует, низшую точку кривая, как нам представляется, достигает, скорее, в первой половине X века. А в завершение всего мы видим, что в Германии никогда еще не переписывали так много манускриптов, как в эпоху Гутенберга. По-видимому, в Италии это развитие происходит с опережением, тогда как во Франции оно начинается позднее. Проводившиеся время от времени проверки книжных фондов позволяют получить более точное представление об объеме рукописей в некоторых регионах: так, сохранилось 2600 манускриптов, созданных в Каталонии до появления книгопечатания, к которым следует добавить около 3000 рукописей, от которых остались только фрагменты (потому что они использовались для изготовления переплета и т. д.). Итого 5600 единиц, не учитывая полностью утраченные единицы. Естественно, в регионе циркулируют не только те рукописи, которые были созданы на месте, следует также учитывать те, что были завезены из других стран, главным образом из Италии и Франции[80].
Семиологический поворот
И снова история инноваций указывает преимущество приграничных зон (frontera испанской реконкисты), где всевозможных обменов больше и где они разнообразнее. Связь с античностью и translatio studiorum сначала устанавливаются при посредничестве внешних для христианского Запада цивилизаций. В багдадском «Доме мудрости» (832) переписывают Аристотеля, Птолемея, Архимеда, Эвклида, Галена и Гиппократа, чтобы изучать их и комментировать. Каталог Ибн ан-Надима, библиотекаря из Багдада, приводит перечень всех имеющихся в 987 году книг на арабском языке[81]. Парадоксальным образом разрушение халифата приводит к распространению модели столичного города в городах на окраинах: в IX веке быстрыми темпами ориентализируется общество Андалузии, Аль Хакам II (961–976) основывает самую богатую библиотеку Запада (арабские авторы говорят о 400 000 наименований) и привозит в Кордову восточных ученых и образованных людей. В XII веке блестящая интеллектуальная среда складывается в Андалузии: Аверроэс (ум. 1198) – главный философ арабо-мусульманского мира, его комментарии к Аристотелю известны на Западе к 1220-м годам, они послужат опорой для развития философской мысли Альберта Великого (ум. 1280) и Фомы Аквинского (ум. 1274)[82]. Присутствие еврейской диаспоры на всей территории средиземноморского бассейна еще больше благоприятствует культурному обмену, в том числе текстами и книгами, с Ближним Востоком (Каир, Византия) и Андалузией. Кордова также принимает Маймонида (ум. 1204), одного из крупнейших философов средневекового иудаизма. Когда начиная со второй половины XI века мусульмане отступают в Центральном Средиземноморье, роль нейтральной зоны и посредника между несколькими цивилизациями – арабо-мусульманской, византийской и западной – все больше берет на себя Сицилия. Палермо, эта бывшая столица калбитского эмирата, под властью нормандцев становится одним из самых крупных и космополитичных городов Европы. И хотя фигуры Фридриха II (ум. 125) и Манфреда остаются спорными, палермский двор XIII века тем не менее был одним из самых блестящих и образованных[83].
Столь разные события, как формирование и распространение философии Аверроэса, захват Константинополя (1204), прогресс реконкисты в Испании (победа в битве при Лас-Навас-Толосе, 1212), а также политика Фридриха II, способствовали размыканию западной мысли и ее сближению с платоновским и аристотелевским наследием. Платон ставит вопрос о том, как получить общие знания, исходя из частного опыта: идеи носят вневременной характер, но они причастны чувственному миру. Аристотель теоретически осмысляет систему слова как лингвистического знака: слово должно быть знаком чего-то, а следовательно, должно быть связано с чем-то вовне. Опыт функционирует как накладывание знаков, вложенных друг в друга: чувственный опыт (res, вещь) схватывается как знак вневременной идеи, слово произносится как знак вещи, письмо – как знак устной речи. Сила этого «семиотического треугольника»[84], который сочетает в себе знак (слово, vox), означаемое понятие (для Платона это опыт) и вещь в себе (для Платона это идея), начиная с XII века лежит в основе реорганизации человеческих знаний. Мы входим в мир опосредования и отображения, в котором рефлексия и манипулирование виртуальными объектами (словами и дискурсом) становится опорой для знания и его практического применения. Этот процесс сопровождается увеличением числа текстов и книг, размах которого позволяют передать попытки количественной оценки.
Инструментарий виртуальности имеет очень большую силу. Форма размышлений становится все более абстрактной, а мир становится «бумажным» до такой степени, что порой теряет свою непосредственную объективность. Размышления о картографии, астрономии или естественных науках показывают, насколько свойства реального мира отныне воспринимаются как самоочевидные, тогда как истинные категории становятся одновременно и рациональными, и сокрытыми. Модели также конструируются в материальной форме, и можно вспомнить, что первый глобус Земли был изготовлен в Нюрнберге Мартином Бехаймом (который сам был учеником Региомонтана) в 1492 году, в год трансатлантической экспедиции генуэзца Колумба[85]. Когда Галилей (1564–1642) пишет, что «природа написана на языке математики», он доводит этот образ мысли до крайности: мысль самоорганизуется на основе репрезентаций, которые позволяют чувственному миру функционировать подобно системе знаков, в данном случае математических моделей. Концепция «бумажного мира» обозначает, таким образом, целый комплекс категорий, моделей и артефактов, связанных с письменностью, при помощи которых осмысляется внешний мир. Применение абстрактной репрезентации (моделирования) может иметь огромную практическую ценность. Именно трактовка Птолемея в книге Imago mundi Петра Д’Альи, опубликованной Иоганном Вестфальским, и размышления о Птолемеевой модели вселенной натолкнут мореплавателей на идею добраться до Восточных Индий, повернувшись к ним спиной и отправившись на Запад[86].
Вскоре этот подход поставит проблему статуса религии и Откровения, поскольку венцом глобальной системы мысли (эпистемы, согласно Фуко) по-прежнему, в некотором гипотетическом смысле, должна была оставаться теология. Главные концептуальные сдвиги, затрагивающие теологию, в частности, касающиеся текстов, будут мало-помалу вторгаться и в другие области. Теория знака будет поначалу применяться по отношению к устному слову, которое отсылает к понятию, полученному из опыта, затем уже к вневременной идее, на которой оно основано. Эта логика распространяется на область письменности: написанное слово – знак устного, и текст тогда становится собранием знаков, которое само по себе может стать предметом для осмысления. Схоластика (scola, школа) разрабатывает метод анализа дискурса и его составляющих, опираясь на теорию знака и позволяя продвигаться в размышлениях. Для схоластики вселенная – организованное целое, в котором явления функционируют как знаки идеального мира идей – мира Бога. Дискурс, как совокупность знаков, инструментализируется как орудие управления, на которое, как подчеркивал уже Абеляр (ум. 1142), существует огромный спрос:
Мои студенты требовали человеческих причин, им нужны были умопостигаемые объяснения, а не утверждения. Они говорили, что бесполезно рассуждать, если не придавать ум своим речам, и что ни во что нельзя верить, если это прежде не понято…
С точки зрения Фомы Аквинского (ум. 1274) и доминиканцев, диалектика позволяет создать «умопостигаемую теорию реальности», которую Церковь увенчивает изучением Священного Писания и традиции. Разум, первейшая из человеческих способностей, не может доказать догму, но демонстрирует ее достоверность. Согласно Уильяму Оккаму (ум. ок. 1349), знаки обозначают не реальные вещи, а их идеи (понятия). При этом статус понятия остается проблематичным: оно может отсылать к самой структуре вещи (in re), к предсуществующему основанию Божественного порядка (ante rem) или к конструкции, созданной человеческим умом (post rem). Таким образом, понятия, в свою очередь, могут пониматься как знаки, существующие не сами по себе, а только в человеческом уме и посредством человеческого ума: метафизика и рациональная теология тем самым становятся «пустыми науками», а «тот, кто здесь познается, отличен от Бога», и значение приобретает только теология Откровения. Этот номинализм набирает популярность в Париже во второй половине XIV века и закладывает радикальное различие между научной и религиозной жизнью: эти идеи подхватывает Петр д’Альи, канцлер университета, а также его ученик и преемник Жан Жерсон[87].
Передача основной роли букве (письму) и буквенному обозначению позволит избежать плохо обоснованных идей. Это означает, что размышления будут вестись о значении слов, но также и о том, что в соответствии с добросовестным схоластическим методом необходимо самым тщательным образом уточнять условия функционирования дискурса, тем более что проблемы неоднозначности (омонимы), многозначных знаков, стилистических фигур (тропов) и всевозможных двусмысленностей делают сочетание означающее/означаемое прямым и обязательным. Таким образом, в определенных аналитических рамках интеллектуальная материя распределяется по разделам и подразделам: partes, membra, quæstiones и, наконец, articuli, до уровня которых и желают дойти в анализе. История чтения тоже играет свою роль в этой эволюции. До XII века семиотический треугольник никак не признавался, потому что чтение происходило вслух – либо слушали, как читает кто-то другой, либо читали самим себе громко или шепотом. Слух – господствующее чувство, и в том, чтобы расшифровывать текст как письменный объект, не было необходимости, потому что он в первую очередь не воспринимался зрительно. Поэтому нет необходимости производить точный анализ письменного текста при помощи верстки, разделяя слова или создавая нормализированную систему пунктуации. Между значением текста, его чтением и пониманием посредством осмысления существует самая непосредственная связь, ведь письменные и устные тексты существуют как выступающая наружу часть более сложного целого. Как объясняет апостол Павел, «буква убивает, а дух животворит»[88], именно дух следует искать в тексте, тогда как сами слова имеют мало значения. Клавдий Туринский подтвердит в начале IX века: «Блаженны те, чьи глаза зрят дух через завесу буквы»[89]. А историк Стенли Морисон полагает, что «понимание не [рождается] из слов или образов, крайне непрямых средств, но непосредственно из их эффектов»[90].
Именно эта древняя конструкция начиная с XII–XIII веков оказывается под вопросом из-за понятия письменного дискурса как совокупности знаков и все шире распространяющейся практики чтения про себя. Хотя перспектива и остается теологической (Творение и история имеют один смысл), буквенное означивание (данное в словах) постепенно подчиняет себе духовное означивание: необходимо рассматривать слова и другие элементы текста, результатом этого анализа будет «плод изучения, а [не] дар духа». С этим связана работа, начатая в Оксфорде и в особенности в Париже, посвященная изучению Священного Писания, его содержания и его «записи». В «Сумме теологии» Фома Аквинский подхватывает и уточняет учение о четырех смыслах текста, буквальном, аллегорическом (текст, возвещающий пришествие Христа), моральном (указание о том, как до´лжно жить) и эсхатологическом.
Таким образом, в центре этого изменения оказывается работа с текстом и с первейшим из текстов, с Библией, которую можно будет прояснить и лучше понять посредством эгзегезы. Толкование Писания становится наукой, которая выходит на определение метода, применимого к другим областям мысли.
Перемены: содержание
В XII и XIII веках происходит значимый рост письменной продукции, но также ряд противоречивых процессов. Предельно упрощая, можно сказать, что производство направляется тремя различными категориями: во-первых, тенденцией к специализации[91], во-вторых, и в противоположном направлении, определенным упрощением, связанным с расширением числа читающей публики; в-третьих, книга может стать знаком определенного социального статуса, или, если воспользоваться терминологией Бурдье, отличия, как и манифестацией могущества.
Специализированные тексты
Рядом с классическими произведениями любой библиотеки, священными текстами, патристикой, литургическими книгами и т. д. отныне мы находим специализированные трактаты, и их число постоянно растет. Это трактаты по медицине, праву, политике и другим отраслям знания, от естественных наук до истории. Схоластика расширяет любопытство человека на все Творение. Альберт Великий, профессор теологии в Париже и учитель Фомы Аквинского, – автор произведения De natura rerum (1270), примечательного не только новаторской идеей (каталогизировать весь физический мир), но также тем демаршем, на который идет автор, чтобы реализовать этот проект: он признает неизменность видов, затем рассматривает всех живых существ одно за другим, начиная с человека, при этом использует логическую классификацию, внутри которой систематизация выстроена по алфавиту. Основанный на абстрактном коде, алфавитный порядок вводит принцип формальной логики, совершенно инородный для структуры описываемого предмета, но упрощающий использование произведения неспециалистом. Признанный жанр схоластики – сумма (summa), энциклопедическая форма, начало которой положил Александр Гэльский (ок. 1231) и которая достигла вершины в «Сумме теологии» Фомы Аквинского: сумма – это мир в книге, мир, еще раз подчеркнем, как «бумажный мир».
Эти специализированные рукописи имеют две очень разные формы в зависимости от того, идет ли речь о рабочих заметках или о более законченном документе. Клирики (clercs) очень хорошо знакомы с письменностью, так что мы наблюдаем, как появляется и распространяется модель манускриптов, для которых характерна скоропись, использование сокращений и все чаще употребление бумаги в качестве носителя. Верстка страницы достаточно примитивна, и поиск в этом очень плотном тексте происходит при помощи заметок на полях, кратких и торопливых. Образцом этих манускриптов для работы становятся университетские книги, студенческие конспекты и т. д. Другие специализированные рукописи выполнены намного тщательнее, они представляют собой самые настоящие научные трактаты на темы теологии, астрономии, арифметики, церковного календаря и т. д., и эта тщательность порой позволяет им занять место в самых престижных библиотеках знати – в этом случае они часто имеют форму текстов, написанных на народном языке. «Книга охоты» графа де Фуа, Гастона Феба служит особенно ярким примером, относящимся к концу XIV века, в области, безусловно, специфической, но которая самым тесным образом соприкасается с жизнью двора[92].
Радикальные изменения в проблематике знака сопровождаются в XII веке и еще больше в XIII веке необыкновенным ростом популярности письменного текста как опоры порядка и управления. В том, что касается правил функционирования Церкви, этот процесс проявляется в систематической организации корпуса специального канонического права, область применения которого в действительности распространяется на все общество[93]. Дух григорианской реформы побуждает вернуться к истокам, для закладки основы для работы по осмыслению и реорганизации – задача, характерная для специалистов по письменной культуре – сначала в Италии, особенно в Болонье, а затем и во Франции. Эта тенденция поддерживается спросом со стороны новых университетов, нуждающихся в текстах для организации учебного процесса. Таким образом, постепенно начинают создаваться монументальные сборники юридических документов: около 1140 года Иво Шартрский предпринимает попытку сделать более или менее целостные сборники из множества разрозненных элементов. Эта работа выльется в декрет Грациана, состоящий из «более 4000 отрывков, взятых преимущественно из текстов соборных постановлений, папских декреталий, произведений патристики, фрагментами из римского права – в дополнение» (А. Лефевр-Тейяр). Основа канонического права, Декрет Грациана, находит продолжение в сборниках, которые включают в себя декреталии, принятые папами позднее: декреталии Григория IX (1234), затем «Секст» Бонифация VIII (1298), декреталии Климента V (1317) и декреталии последующих пап. Та же самая работа ведется с гражданским правом, в котором Императорские конституции дополняются дигестами (или пандектами), «Институтами и новшествами» (вплоть до XIII века), образуя корпус гражданского права (Corpus juris civilis).
Не только исследования письменных источников, их компиляция и организация помогли заложить прочные основы права, но и само письменное обозначение также порождает рациональное мышление, потому что текст и сам является инструментом рациональности и манипулирования миром. Таким образом будут создаваться и другие тексты, передающие работу мышления: суммы, посвященные тому или иному толкованию текста (например, «Декрет») или той или иной проблеме, и в особенности комментарии, некоторые из которых становятся классическими и начинают преподаваться. Аккурсий комментирует Corpus juris civilis, Бернард Пармский и Жан Андре комментируют основы канонического права, при этом готовятся и другие учебники для всевозможных чтений и дискуссий. Всегда и повсюду работа над текстом и отсылка к тексту позволяют развивать мысль и устраивать обсуждения.
Навстречу широкой публике
Отныне письменность и книга затрагивают более широкий круг людей – даже если он по-прежнему остается привилегированным меньшинством, – ожиданиям которого необходимо соответствовать. Мы еще вернемся к проблеме книг религиозного содержания, а здесь ограничимся указанием на распространение народного языка в качестве письменного. С того момента, как начинает расти могущество городской цивилизации, народный язык начинает утверждаться в деловых и архивных документах (административные архивы). В то же время на народном языке создается, на него переводится, а затем копируется, определенное количество все более важных текстов, отвечающих потребностям в развлечении, а также соображениям престижа и потребностям в документировании, которые складываются у широкой публики. «Истории» отвечают двум первым моделям, поскольку речь идет как о хрониках, которые читают ради пользы (чтобы подражать образцам) или из любопытства, так и о текстах, имеющих политический аспект – превознесение великих свершений династии или отдельной персоны. Жанр получает особенно широкое развитие при монархии Капетингов, начиная с Жоффруа де Виллардуэна, автора «Истории четвертого крестового похода»[94]. Жуанвиль (1225–1317) пишет свою «Историю Людовика Святого» по просьбе Жанны Наваррской, жены Филиппа Красивого. Фруассар (1337 – ок. 1410) живет при дворах различных монархов (графа де Фуа, при английском дворе, затем при Ги де Дампьере) и начиная с 1373 года пишет свои «Хроники». Кристина Пизанская пишет для Филиппа Смелого биографию Карла V… Эта модель переносится в бургундский двор, где Филипп Добрый создает при герцоге должность indiciaire, которую первым займет Жорж Шастелен. Упомянем также Филиппа де Коммина (1447–1511), карьерного дипломата, который переходит от Карла Смелого на сторону Людовика XI (1472) и начиная с 1489 года пишет свои «Мемуары».
«Романами» называют тексты развлекательной направленности на народном языке. Их модель очень часто следует этике и ценностям рыцарства (честь, верность, благочестие), тогда как в их тематике смешиваются герои античности (Александр) и более современные (Карл Великий) или легендарные персонажи. Отсылки к христианству присутствуют повсюду, как показывает пример короля Артура и его двенадцати рыцарей, но также имеют место темы паломничества и особенно крестового похода. Это поэмы, самые главные из которых во Франции появляются в XII веке и предназначены для чтения вслух: образец задается с 1100-х годов «Песнью о Роланде». Среди самых известных текстов – куртуазные романы Кретьена де Труа (ум. ок. 1190): «Тристан и Изольда» (утерян) и романы о короле Артуре («Ланселот», «Персеваль», «Ивейн, или Рыцарь со львом»…). Жан де Берри владеет роскошной «Книгой мессира Ланселота Озерного», приобретенной в 1405 году за 300 золотых экю у парижского книготорговца Рено дю Монте, и «покрытой зеленым шелком с двумя золотыми застежками, на каждой из которой V [пять] жуковин из позолоченной меди»[95]. Мало-помалу начинают появляться любовные, даже эротические мотивы: «Роман о Розе» Гийома де Лорриса и Жана де Мёна – самый знаменитый пример[96]. Этот текст можно найти во многих королевских или частных библиотеках, среди которых библиотека герцога Беррийского, получившего рукопись в подарок в 1403 году от Мартена Гужа, главного казначея и будущего епископа Шартра (1408–1415)[97]. Сам успех этого произведения находится в основе характерного для французских прегуманистов противостояния: Жан де Монтрейль (ум. 1418), канцлер Карла VI, друг Колуччо Салутати и сам утонченный латинист, – один из самых горячих защитников текста. Среди его противников Жерсон, пишущий в 1402 году «Трактат против Романа о Розе», в котором объясняет, что, если бы он располагал его экземпляром, даже имеющим огромную ценность, он предпочел бы его сжечь, чем продать, из страха поспособствовать его успеху[98].
То же самое с ростом числа переводов на народный язык – мы к этому еще вернемся. В краткие сроки и вопреки прежней практике в мире письменной речи совершенно логично утверждается культурное многоязычие, как только этот мир выходит за узкие границы одних только групп специализированных клириков. К этому мы должны лишь добавить рукописи, которые излагают античных классиков и постклассических авторов, а также «учебники», сборники писем (сам факт существования которых свидетельствует о расширении практики письма), медицинские книги, пособия по соколиной и псовой охоте, даже по экономике сельского хозяйства («Книга о сельских доходах» Пьера де Кресана). Часть этих произведений также выйдет в печатном виде. Со временем новая письменная культура распространяется путем воспроизведения в слоях знати и постепенно среди городской буржуазии. Начинает меняться и статус автора: связанный с фигурой принца, автор часто принадлежит к малому ордену (что позволяет ему получать церковные доходы), но очевидно, что у него нет никакой возможности зарабатывать себе на жизнь своим пером. Первым автором, добившимся известности, станет Петрарка (1304–1374). В Италии и Авиньоне, а также в целом чувство авторства – а значит текста – делается более ощутимым. У Ришара де Бюри в «Филобиблионе» (ок. 1343) сами книги жалуются следующим образом:
Каждый день невежественные компиляторы, переводчики и переделыватели унижают наше достоинство, приписывая нам новых авторов. Меняя свой древний титул, мы опускаемся все ниже и ниже всякий раз, когда рождаемся заново в многочисленных копиях; нас, вопреки нашей воле, заставляют писать слова, которые употребляют дурные авторы, и у детей отбирают имена их настоящих отцов…
Изменения: объекты и их практики
Процедуры изготовления
Несмотря на то, что развитие книги шло в сторону секуляризации, инструменты и практики работы с книгой по-прежнему оставались почти такими же, что и до 1000 года. Есть бессчетное количество изображений писцов, наиболее детальные из которых относятся к Позднему Средневековью. Писец погружен в работу: подготовка пергамена, затачивание перьев (в VI веке тростниковое перо вытесняется гусиным), затем собственно переписывание. Из текстологического анализа книги или продукции определенной мастерской иногда можно сделать выводы о принципах работы: определить, например, была ли рукопись изготовлена методом наложения – когда переписывание ведется на горизонтальной поверхности, до того как тетрадь складывается. Носитель – пергамен, обычно изготовленный из бараньей кожи, затем бумага. Писец пишет на коленях, особенно если это студент, иногда на столе, установленном на подмостках, или на специальной подставке более или менее сложной конструкции. Чаще всего это наклонный пюпитр, с высящимися над ним книжными полками, которые в свою очередь могут быть помещены в небольшой закрывающийся шкаф. Сбоку полка для обычных письменных принадлежностей, среди которых рожки для чернил: переписчики и миниатюристы сами готовили свои чернила и краски, и эти рецепты получают широкое распространение. Над пюпитром находится полка, на которой лежит переписываемая рукопись. Конструкция может быть более сложной, как на картине Джованни ди Паоло из Сиены, написанной около 1465 года: художник выбрал сцену, в которой св. Иероним является св. Августину. Августин, занятый работой над рукописью, погребен под книгами, он сидит за пюпитром с полками на разных уровнях, к которому также примыкают два маленьких шкафа и еще один предмет обстановки, состоящий из двух книжных шкафов и складной полки. Повсюду книги, а также письменные принадлежности, чернильница, пара очков, перья… Картина также свидетельствует о современной практике чтения – экстенсивного чтения нескольких произведений сразу, к которым обращаются по работе для уточнений, вместо постоянно возобновляемого интенсивного чтения одного-единственного текста, который как бы «пережевывается»; чтения, отныне чаще всего индивидуального и происходящего про себя, вместо чтения вслух перед кружком слушателей[99].
Как бы то ни было, переписывание идет медленно и его стоимость значительно возрастает из-за цены пергамена, не говоря о том, что по окончании книга еще может попасть к мастерам по художественному оформлению и рубрикации, миниатюристам и переплетчикам…
Текст
Открытость общества по отношению к книге также предполагает изменение экономического принципа: если в монастырском scriptorium вопрос о стоимости изготовления в действительности не стоял, то когда речь заходит об обществе в целом, ситуация меняется. Стремление сократить расходы проявляется в переходе с дорогого носителя (пергамен) на более доступный (бумага), при этом увеличивается плотность текста на странице, в некоторых случаях почти в три раза. Еще один метод облегчения доступа к книгам – создание библиотек, в частности в университетах и колледжах.
В совершенно иной плоскости развитие схоластического метода окажет влияние не только на возникновение и направленность текстов, но и на постраничное расположение текста и материальную форму книги, вводя новые практики. Сразу устанавливается связь между физическим аспектом книг, практиками чтения, которые им присущи, и интеллектуальными категориями, которые лежат в основе усваивания их содержания[100]. Схоластика постулирует возрастающую делимость всего, которая дает возможность анализа и понимания, и эта концепция, на которой основывается университетское преподавание, проявляется как в сфере архитектуры[101], так и в сфере письменности. В готической архитектуре игра колонн и сводов воплощает иерархию сил, задействованных при постройке здания. Что касается письма, то каролингский минускул в X–XI веках вытесняется, уступая место новым формам готического шрифта: ductus сохраняется[102], но разбивается на несколько последовательных штрихов, акцентирующих противопоставление полноты и разреженности. Можно сказать, что готическое письмо устроено как некий анализ письма, чьи соединительные штрихи напоминают архитектурную игру и отсылают к развитию интеллектуального анализа, столь внимательного к артикуляции как целого, так и его частей. Его использование по всей Европе в XII–XIII веках объясняет то, что можно привести его типологию в зависимости от региона и области применения: идеально сбалансированный готический шрифт суммы (Rotunda) предназначен для научных трактатов («сумм»), тогда как Textura (также «формальное письмо») используется прежде всего для церковных книг и будет взята за образец Гутенбергом для шрифта в его 42-строчной Библии (1455). Наконец, бастарда с ее легким наклоном в основном используется для переписывания книг на народном языке. Самые курсивные формы являются одновременно самыми распространенными, находя применение в нотариальных документах или в некоторых университетских рукописях.
В каролингских манускриптах слова как правило не отделялись друг от друга, что требовало чтения вслух. Постепенно автономизация текста начинает, в особенности у образованных людей, связываться с развитием практики чтения про себя. Ведь именно такая практика создает для восприятия текста рамки, в которых он сам содержит указания относительно того, как обеспечить его эффективное чтение. Таким образом, мы видим, особенно с начала XI века, глубокие изменения в устройстве книги: разделение слов, распределение текста по частям и разделам, появление указателей и т. д.[103] Точно так же получает всеобщее распространение нормализованная система пунктуации, в особенности в XII веке, со знаком точки (отмечающей основное скандирование), точка с запятой и точка с циркумфлексом (для второстепенных скандирований), а также дефис (для разделения слов в конце строки)[104]. Слабая пунктуация обознается при помощи косой черты (/), знака, из которого в дальнейшем разовьется запятая. Инициал, выделенный цветом, отмечает начало фразы, знак ¶ заменяет наше разделение на абзацы. Цитаты (например, отрывки из Библии) все чаще начинают выделять, чтобы подчеркнуть, что это часть передаваемой речи. Главное новшество зародится вскоре в кругу итальянских гуманистов, где все чаще начинает использоваться восклицательный знак и скобка (около 1400 года). Эта совокупность знаков, образующая определенный код, будет развиваться в печатных книгах, чтобы придать текстовым практикам определенные рамки и создать метод, позволяющий с точностью идентифицировать буквальный смысл текста.
Значение этих явлений нельзя переоценить: начиная с того момента, как в тексте обнаруживают прежде всего буквальный смысл, который в него вложил автор, вокруг определенного корпуса текстов могут складываться группы читателей со сходным восприятием, которые иногда называют «текстовыми сообществами». Именно в этом заложен один из ранних истоков движения за реформирование церкви, цель которого в возвращении к Слову и изначальной церкви. Первая книга, становящаяся предметом изучения, – Библия, и эта работа носит тем более неотложный характер, что университеты и школы нуждаются в унифицированных рукописях священных текстов. Доминиканцы с улицы Сен-Жак, прежде всего под руководством Гуго из Сен-Шера, занимавшего должность настоятеля с 1233 по 1236 год, становятся зачинателями этого движения: Библия исправляется с учетом Вульгаты блаженного Иеронима, Стефан Лангтон вводит разделение на главы[105]. Священный текст широко расходится в виде небольших манускриптов очень тонкого пергамена, где текст написан мелким почерком и хорошо структурирован на страницах. Будет произведено несколько сотен экземпляров этой «университетской Библии», чему, возможно, поспособствовали спекуляции парижских книготорговцев… Текстологическая работа также подтолкнула доминиканцев к подготовке конкорданций Библии: вычитка текста in extenso, классификация всех слов в алфавитном порядке и указание для каждого из них мест, где оно встречается, что позволяет раскрыть и уточнить его значение. Сохранилось более 80 экземпляров третьей, наиболее подробной версии этих конкорданций, скопированных в Париже в период 1280–1330 годов[106]. В конечном итоге аналогичные процедуры начинают применяться не только к текстам Священного Писания. Когда Николай Орем переводит Аристотеля, он завершает свой труд «Таблицей примечательных предметов», приведенных в алфавитном порядке: речь идет об указателе важных тем, с отсылками к книгам и главам основного текста. Он добавляет к этому второй рабочий инструмент, своего рода таблицу «сильных слов Политики», которая соответствует специализированному глоссарию. Везде и всюду видна работа со словами и размышление над их возможным значением[107].
Предварительная разметка для создания копии часто предполагает определенное постраничное расположение текста, которое начиная с XI века может быть очень сложным и состоять из нескольких уровней. Из-за особенностей структуры средневекового обучения и системы комментирования текст становится неотделим от аппарата комментариев, которые порой оказываются важнее его самого. Основной текст переписывается более крупными буквами, а глосса (комментарий) дается возле соответствующих пассажей на полях и более мелким шрифтом (маргинальная глосса). В других случаях глосса вклинивается в сам текст (интерлинеарная глосса). Системы могут сосуществовать на одной странице в зависимости от уровня предлагаемого комментария: более короткие комментарии (объяснение слова) даются в интерлинеарной глоссе, более пространные окружают основной текст. Строение страницы еще больше усложняется, когда требуется вставить комментарий к комментарию, а это происходит нередко. В таком случае используют систему указаний, которые позволяют соотнести каждую глоссу с отрывком, к которому она относится. Нумерация листов (фолиация) или страниц (пагинация) распространяются очень медленно начиняя с XII века, но колонтитулы, как правило, возникают раньше[108].
Организация дискурса становится все более заметной, сначала за счет разделения слов, затем – различения частей текста: последнее производится не столько при помощи абзацев (с выступами и отступами первой строки), сколько путем написания первых слов более крупным шрифтом, использования цветных чернил и т. д. Содержание фрагмента при необходимости приводится на полях в виде краткой выжимки или просто при помощи заметки на внешнем поле страницы (manchette)[109]. Сложная система отсылок сильнее всего развивается в библейских рукописях, в связи с чем появляются и развиваются конкорданции, таблицы и указатели, особенно в трудах доминиканцев[110]. Кроме того, получает некоторое распространение оглавление, иногда с нумерацией глав, но обычно без указания страниц. Распространение систем ссылок указывает на то, что чтение больше не происходит in extenso, последовательно, но что к тексту обращаются за ответом на тот или иной вопрос, а также к тому или иному его месту по желанию. Противоположным образом ситуация сложится в XV веке, когда рукописи гуманистов будут концентрироваться на тексте, которому посвящается все пространство страницы, а для написания используется новый почерк (гуманистический), порой с роскошными украшениями – например, в рукописях венгерского короля Матьяша I Корвина. Постраничное расположение текста с самого начала и на переходе от одной эпохи к другой указывает на меняющийся статус как основного текста, так и его автора.
Украшения в тексте, в меньшей степени иллюстрации, образуют полезный инструмент, используемый не только как выразительное средство, но и как способ организации текста. Порой именно иллюстрация отображает особенности нового мировоззрения: в рукописях «О природе вещей» Альберта Великого порой иллюстрируется каждая из статей, и при этом чувствуется желание снабдить текст такими изображениями, которые бы объективировали описываемый предмет. При безусловном наличии эстетической составляющей важным оказывается и то, что изображение также призвано обогащать текст с точки зрения науки в начальном этапе ее существования. Но в то же время зрелищный и торжественный характер декоративных элементов складывается в систему, позволяющую видеть структуру текста через иерархию его разделов и подразделов. Мы видели, что инципит становился предметом отдельной работы (использование цветных чернил, более крупных букв или другого шрифта), но эта работа иногда выходит за рамки поля письма: начало текста подчеркивается декоративным бордюром или фризом, орнаментальным или сюжетным иллюминованным инициалом, иногда рисунком или миниатюрой. Переписанная в Сен-Амане в третьей четверти XII века Библия Савало представлена в пяти томах ин-фолио, выполненных одним и тем же писарем, и с замечательными украшениями. На страницах этой рукописи одни за одним сменяются разновидности структурирования текста: роспись содержания Евангелий, конкорданции в архитектурной рамке в романском стиле, крупные инициалы, украшенные мотивом плетенки в сочетании с анималистическим декором, крупные буквы заглавий, при этом каждый том начинается со своеобразного декоративного «ковра», подписанного художником[111]. В готическую эпоху украшенный инициал порой интегрируется в декоративное оформление поля страницы. Широкое распространение получает мотив виноградной лозы (vigne, отсюда название «виньетка»), которая пускает побеги и служит опорой, особенно в парижских рукописях, для фигур персонажей или животных («дролери»). Еще одна распространенная модель – сюжетный инициал (включающий в себя определенную сцену), например, буква «I», которой открывается текст Книги Бытия (In principio creavit Deus…). Возникают и другие мотивы: так в Ветхом Завете безумным считается тот, кто не верит (Пс. LII Dixit insipiens in corde suo: «Non est Deus» = Безумный сказал в сердце своем «Нет Бога»), что объясняет появление фигуры сумасшедшего в иллюминованных инициалах для буквы «D»… Эта логика маркировки текста внешними элементами сохранится и в печатных книгах.
Книга – материальный объект, чьи характеристики неотделимы для читателя от ее содержания. Выбор подхода ко внутреннему устройству в первую очередь определяется выбором библиографического формата, который задает одновременно и содержание, и область будущего применения книги. Большие, если не сказать монументальные, форматы до XII века преобладают в сфере Священного Писания, в соответствии с моделью, которая будет сохраняться очень долго и которой будут следовать даже рукописные Библии XVI века. Книги, используемые во время богослужения, и основные трактаты учебных библиотек тоже чаще всего имеют монументальный формат – тексты Отцов Церкви, комментарии к Священному Писанию, большие юридические трактаты и т. д. Классические тексты, наоборот, переписываются в более мелких форматах, часто в ин-кварто, по традиции, восходящей к Каролингскому возрождению. Эта модель также преобладает в мире университетских рукописей, начиная с XII века, когда в большом количестве появляются манускрипты более мелкого формата, в частности для Библий. Наконец, формат рукописей на народном языке, количество которых растет начиная с XIII века, меняется в зависимости от содержания текста и статуса владельца. Книга становится показателем социальной принадлежности: большие, монументальные копии выполняются для власть имущих, более мелкие форматы выбираются для читателей попроще. Часослов, который не был богослужебной книгой в прямом смысле слова, должен быть прежде всего удобным в обращении: это маленькие рукописи, выполненные с большой тщательностью, такие, какими их воспоет Эсташ Дешан в конце XVI века:
Нужен мне такой часослов Нотр-дама / Чтобы был как у дамы / Благородного происхождения / И изящного исполнения / Из злата и лазури, богатый в текстуре / Красиво украшенный и всеми цветами раскрашенный / С красивой обивкой и обложкой / И золотой застежкой / Чтобы все кто его видели / Везде говорили, что он самый прекрасный / Меня не обидели…
Изображение
В наши намерения, конечно, не входит анализ истории искусства, но некоторые особенно значимые моменты стоит подчеркнуть. Эрвин Панофский построил особую хронологию истории искусства, пересекающуюся с той, что здесь представлена, в которой различаются три уровня изображений: 1) мотив, не зависящий ни от какого опыта, позволившего бы идентифицировать сцену, например, сцену Тайной Вечери: на этом доиконографическом уровне он рассматривается всего-навсего как мотив совместного принятия пищи в данном случае. 2) Иконографический анализ позволяет идентифицировать представленные посредством сцены темы, при этом проблемой становится интерпретация и субъективность художника. Соединение мотива и темы создает образ. 3) Наконец, содержание, или значение, присущее изображению: это уровень иконологического анализа, который занимается представленными в произведении символами и позволяет с точностью раскрыть его смысл. Однако Панофский показывает, что связь между двумя первыми уровнями в X–XI веках меняется: в эпоху Каролингов классические мотивы сочетаются с классическими темами, поскольку художники, среди которых и книжные миниатюристы, еще имеют перед глазами классические образцы. Но в Средние века постепенно начинает создаваться оригинальная цивилизация, сочетающая классические мотивы и неклассические темы или неклассические мотивы и классические темы:
Когда классический образ, то есть синтез темы […] и классического мотива, копировался […] в Каролингскую эпоху, забывался, когда средневековая цивилизация достигла своего апогея, и вспоминался снова не раньше итальянского Кватроченто. Привилегией собственно Ренессанса было восстановление нового синтеза между классическими мотивами и темами после […] период забвения…[112]
История перспективы подтверждает эту хронологию, иным путем возвращаясь к отношениям между миром и его репрезентацией. Если художники греко-романской античности овладевали перспективой, то происходило это при помощи специфических методов построения в изогнутом пространстве и в соответствии с агрегативной репрезентацией. Для древних «тотальность мира остается по существу дисконтинуальной»[113], поэтому пространство не поддается однородной репрезентации. Распад перспективы в живописи Высокого Средневековья отсылает к перевороту, произведенному христианством: мир – материализация слова Божьего, а значит, он образует континуум, который художник редуцирует, представляя простые плоские планы и при помощи игры линий и цветов. Хотя Каролингский ренессанс снова вводит мотивы античной перспективы, невозможность интегрировать ее данность и мысль, основанную на игре плоскостей, делает эту попытку тщетной: рисунок выполняется приблизительно, перспектива остается неправильной, изображение изобилует символическими элементами.
Средневековье верило, что все пребывает в Боге. Между вещами нет дистанции, потому что они всего лишь манифестации одной-единственной сущности. Отсюда вытекает изображение пространства через ценности, атрибуты морального значения[114].
Открытое заново аристотелевское учение о конечном пространстве позволяет вернуться к проблеме. Чимабуэ (ум. ок. 1302), Дуччо (ум. ок. 1318) и Джотто (ум. 1337) берутся за воссоздание живописной перспективы при помощи геометрии (линии схода – это идея постоянно измеряемой дистанции) и в соответствии с моделью, которая очень скоро переносится в область книжного дела. Построение единого пространства при помощи единой точки схождения опирается на разработку математической теории пространства и его репрезентации. Это построение отсылает к тенденции возможной объективации внешнего мира и имплицитно в новых категориях ставит проблему артикуляции между ним и Откровением. Однако данный процесс идет медленно. Единое пространство также позволяет вписать в сцену, ставшую реалистическим отображением чувственного мира, и самого зрителя: пространство, из которого зритель смотрит на произведение, суть одно с пространством самого этого произведения. Этот способ представления поначалу появляется в Тоскане, а также в Неаполе, где некоторое время работает Джотто, в Авиньоне и в Ломбардии. Таким образом, стиль «Возрождение» знаменует собой не столько разрыв, сколько систематизацию математического построения пространства и постоянное обращение к античности.
Когда мы выходим за рамки модели чисто документального иллюстрирования текста, изображение вводит в игру системы кодов, идет ли речь о содержании или о художественных принципах. Особенно важен цветовой код: цвета как таковые уже что-то означают и складываются в иерархию, идущую от красного (престиж) к черному (наставление), зеленому (любовь, красота), коричневому и т. д. Символика может быть многообразной, как в случае синего цвета, который обозначает верность, но также и Французский королевский дом. Все цветовые значения в конце концов кодифицируются – например, в «Геральдике цветов», написанной около 1458 года. Но книга – это еще и символический объект, зависящий от социальных кодов. По мере того как создание книг освобождается от церковного влияния, схоластика развивается и появляются крупные монархические династии, составляющие значительные библиотеки, изображение все больше становится знаком богатства и престижа. В рукописях, принадлежащих правителям, применяется очень крупный шрифт, а качество носителя (прекрасно обработанный тонкий пергамен) призвано усиливать эстетическое впечатление от страницы. Манускрипты герцогов Бургундских или Беррийских украшают величайшие бургундско-фламандские или французские художники той эпохи. Пышность переплетов еще больше подчеркивает характер книги как предмета роскоши, которую порой не столько читают или листают, сколько похваляются ею – что подтверждается высокой степенью их сохранности. Стоят они тоже целое состояние: французская рукопись «Свойств вещей» Бартоломея Английского, украшенная миниатюрами, «совершенно новая и с виньетками», продана в 1400 году герцогу Бургундии Филиппу Смелому за баснословную сумму в 400 золотых экю…[115]
Практики чтения
У истоков этих изменений лежит эволюция практик чтения. В плане идей теория семиотического треугольника подсказывает, что создание теории знака сопровождается переходом от интенсивного чтения вслух к экстенсивной форме чтения про себя. Расширение, даже относительное, потенциальной читательской аудитории приводит к очень важным сдвигам в социологическом плане: начиная с XI века, книга все больше выходит из монастырей, чтобы в городских центрах проникнуть во всю структуру общества, и вследствие этого условия производства и распространения текстов претерпевают значительные изменения. Наконец, в практическом плане возможности чтения текста определяются их материальной формой, которую получает книга: переход от книги в свитке (volumen) к книге в тетрадях (codex) делает возможной иную практику чтения, изобретение строчных букв (минускула) становится предварительным условием быстрого чтения (IV век). Устройство рукописи делает возможным или невозможным ее чтение про себя, системы отсылок создают возможность обращаться за информацией к разным частям текста вместо того, чтобы читать его последовательно, и т. д. Там, где современный читатель, привыкший иметь дело с большим числом книг сразу, опирается на идею, что всегда можно с легкостью обратиться к тексту, слушатель или преподаватель средневекового университета отдавал предпочтение заучиванию текста и опирался при этом на отслеживание физических характеристик страницы с такими ее элементами, как почерк, рубрикация и т. д. Чтение нараспев – это тоже средство упростить запоминание, поэтому при регулярном его повторении потребность в физической книге отпадает. Наконец, сфера применения книги не исчерпывается ее чтением, и рост библиофильства среди правителей дает примеры, когда роскошные манускрипты призваны в той же мере, если не еще больше, служить прославлению их владельца, а не использоваться для регулярного чтения.
Однако в этой схеме необходимо должным образом присмотреться к нюансам. История чтения часто обращается к образу кривой с непрерывным развитием, показывающей, что эволюция проходит несколько последовательных стадий на пути к все более абстрактной и интеллектуализированной практике: от чтения вслух к чтению про себя, от интенсивного чтения к экстенсивному, от практики крошечного меньшинства к практике большинства в западных обществах. Постепенная модернизация практик чтения безусловно происходит, тем не менее следует подчеркнуть, что эта эволюция складывается в течение очень длительного промежутка времени (история чтения – это история «третьего уровня», если воспользоваться формулировкой Пьера Шоню), и что главный отличительный фактор связан с неравномерностью распределения каждого феномена в конкретную историческую эпоху. Иначе говоря, последствия некоторых инноваций (например, повсеместное вхождение в обиход кодексов) отражаются на практике чтения не сразу, а по прошествии длительного времени, в обществе конкретной эпохи современные и более архаичные практики всегда сосуществуют. Блаженный Августин, посетив Амвросия Медиоланского в его келье в Милане, с некоторым удивлением свидетельствует, что тому уже была знакома практика чтения про себя:
Когда он читал, его глаза пробегали по странице, а сердце изучало смысл, но голос его оставался нем и язык неподвижен. Кто угодно мог свободно войти, о посетителях обычно не объявляли, так что очень часто, когда мы приходили к нему, находили его занятым таким вот чтением в молчании, потому что он никогда не читал вслух…[116]
Попутно Августин также выделяет элементы, которые образуют семиотический треугольник: страницу (знаки), взгляд, который ее пробегает, и артикуляция посредством сердца (означаемое). И наоборот, развитие чтения про себя отнюдь не ведет к полному исчезновению тех практик чтения, которые, как было показано, опирались на специфическую «запись» и использование очень небольшого числа сокращений. Для Женевьевы Асенор такое отсутствие сокращений, в особенности в манускриптах на народном языке, в действительности
указывает на то, что […] чтение […] текстов на лангдойлском и окситанском остается lectio romane, расшифровка вслух одного слова за другим по мере разворачивания речи в медленной диахронии, тогда как университетское чтение стало чтением синхронного типа, когда текст больше не слушают, но смотрят на страницу, которую глаз, при помощи многочисленных аналитических ориентиров, стремится охватить во всей ее полноте.
Логично, что с распространением новых практик чтения они нагружаются более важным социологическим измерением, между двумя полюсами, которые можно было бы описать как «читателей из элиты», клириков, образованных людей и выпускников университетов, и тех, кто в своем подавляющем большинстве просто не умел читать. Таким образом, в истории чтения, которая отводит особое место проблематике распространения читательских практик, мы уже имплицитно касаемся парадигмы экономики книги и изобретения рынка, которые станут предметом следующей главы.