Борьба за море, острова, побережья
Споры по поводу знаменитой теории Анри Пиренна о расколе средиземноморского единства, обусловленном быстрым подъемом ислама и замыканием западной Европы на самой себе, ее превращением в аграрную территорию — в общем, о начале «средневековья», о том, что его следует отсчитывать не от падения западной Римской империи, а от второй половины VII века, — по-настоящему никогда не утихали. Сегодня, во всяком случае, не вызывает сомнений то, что кризис экономики наметился гораздо раньше VII века и что сильный упадок торговли и общего уровня жизни в странах западного Средиземноморья наблюдался в VI–VII и IX–X веках. Однако процесс упадка протекал медленно и был обусловлен целым рядом различных причин, которые недопустимо сводить только к морским набегам сарацин. Основное положение теории Пиренна было принято, но его аргументация отвергнута. Пиратские набеги мусульман, во всяком случае, были важной, а кое-где и решающей причиной кризиса, наступившего в экономической, но также в культурной и ментальной областях. Вот его основные симптомы: резкое сокращение мореходства, упадок или даже полное исчезновение подконтрольных христианам портовых и прибрежных городов, повсеместное обеднение населения, сокращение денежного оборота, распространение тревожных настроений.
Набеги на острова и участки побережья западного Средиземноморья, находившиеся под контролем христиан, совершались с берегов Испании и Африки. С VIII века пираты опустошали не только греческий архипелаг, но также Сицилию и Сардинию: результатом становилось разрушение прибрежных поселений и бегство населения в труднодоступные, более безопасные внутренние районы. Обычно целью захватчиков был молниеносный грабеж и похищение местных жителей, преимущественно молодежи, для продажи в рабство; иногда за этим следовали требования дани и выкупа. Реже в результате таких рейдов основывались пиратские «гнезда», которые можно рассматривать как небольшие военно-торговые колонии.
Мы знаем, что набеги на Балеарские острова начались с 798 года, хотя их окончательное завоевание испанскими мусульманами произошло только в 902 году. Начало захвата Сицилии аглабидским эмиром Зийадатом Аллахом I в 827 году положило начало почти двухвековому сарацинскому господству на обширном морском пространстве между Пиренейским и Апеннинским полуостровами и Магрибом. Правда, византийцы поначалу оказывали достойное сопротивление мусульманскому наступлению на Сицилию, особенно в восточной части острова: это наступление завершилось успехом только в начале X века. После захвата Крита (827) и Мальты (870) Византия лишилась опорных пунктов, позволявших ей принимать полноценное участие в делах западного Средиземноморья: с тех пор Сицилия и Сардиния были предоставлены собственной судьбе.
Чаще всего сарацинские набеги и попытки укрепиться на новых территориях толковались в прошлом как следствие захватнических устремлений, осознанной политики. Но так бывало не всегда. Нередко сарацины принимали участие в местных распрях, поначалу поддерживая ту или иную сторону, и часто делали это по просьбе одной из них. Например, правители города Неаполя неоднократно призывали сарацин — которые тем временем завоевывали Сицилию и, более того, только что захватили Палермо, — поддержать их в борьбе с лангобардами и византийцами. Чрезвычайно ловко пользуясь смятением и слабостью правителей южной Италии в их взаимных раздорах, сарацины без тени сомнения шли на службу то к одним, то к другим, в действительности становясь хозяевами положения.
Города Кампании, решившие, что могут безнаказанно пользоваться услугами арабо-берберов, слишком поздно осознали свою ошибку. Тогда они объединились с лангобардскими правителями, чтобы снова просить о помощи императора Священной Римской империи Лотаря (840–855): тот, впрочем, не отозвался бы, если бы сарацины не почувствовали себя на полуострове настолько уверенно, что в 846 году дошли до самой Остии, поднялись вверх по Тибру и разграбили храм Святого Петра в Риме.
Чаша терпения была переполнена. Людовик, сын Лотаря, пришел на полуостров с войском из франков, бургундов и провансальцев; с ним объединились Папа Сергий II (844–847), венецианский дож, а также герцоги Сполето и Неаполя. Между тем правитель Беневента в свою очередь набрал войско из наемников-мусульман, которые теперь действовали бесконтрольно и опустошали все вокруг, добираясь до земельных угодий монастыря Монте-Кассино.
Адельхиз, правитель Беневента, тем не менее не отказывался от услуг этих малодисциплинированных наемников. Он вынудил жителей Бари, которые оставались ему верны, принять покровительство берберского вождя Халфуна, который, вероятно, прибыл из Сицилии через Таранто. В награду за поддержку Адельхиз позволил берберу грабить и жечь культовые здания, и тот зашел так далеко, что почти стер с лица земли город Капую, который пришлось отстраивать заново. В 848 году Халфун окончательно стал хозяином столицы Апулии. Только принц Людовик, прибывший в это время в южную Италию, смог освободить Беневент от безраздельно хозяйничавших в нем наемников и восстановить мир между соперничающими лангобардскими правителями, выступив гарантом при разделении территории Беневента на три части: княжества Беневент и Салерно и графство Капуя.
Это было не слишком достойное решение: во всяком случае, оно не устроило и не успокоило Папу Льва IV (847 855), который тогда заботился о превращении храма Святого Петра в крепость, чтобы не допустить его нового осквернения, как произошло в 846 году. Именно при его поддержке в 849 году флот, созданный усилиями жителей Кампании, разбил сарацин в море неподалеку от Остии. Людовик тем временем получил императорскую корону как сорегент Священной Римской империи и снова двинулся на Бари: его подвигли на это мольбы аббатов Монте-Кассино и Сан-Винченцо в Вольтурно. Однако поддержка лангобардских правителей была настолько неохотной и настолько лицемерной, что он был вынужден с возмущением отступить, так и не предприняв ничего существенного. Бари по-прежнему оставался под властью эмира, который урезал владения аббатств Монте-Кассино и Сан-Винченцо, ловко вел дела с местными властями, благосклонно, хотя и за плату, предоставлял пропуск европейским паломникам, которые отплывали из его города в Святую землю, а также благоволил процветающей, ученой еврейской общине Ории.
Однако император Людовик II не забыл своего позора в Апулии. Оставшись у власти один, он вновь попытался захватить Бари: к этому его побуждали аббат Монте-Кассино и лангобардские правители Беневента и Капуи (но не Салерно, который был с ними в раздоре). До нас дошел проект этой новой военной кампании в «Постановлении» («Constitutio») 865 года: он предусматривал сосредоточение войск в Лючере в марте следующего года. Однако потребовался еще год на то, чтобы император убедил сомневающихся и разоблачил двойную игру своих лангобардских и кампанских подданных. Военная кампания, начатая в 867 году, завершилась, после многочисленных трудностей, спустя четыре года, в 871 году. С помощью франкских войск, присланных ему братом Лотарем II (но пораженных эпидемией чумы), византийского и венецианского флотов, усиленных за счет хорватских и далматинских кораблей, опираясь на соглашение с правителем Беневента Адельхизом и населением Гаэты (а не Неаполя, который, напротив, предоставил свой порт в распоряжение сарацин), император смог наконец одержать победу над последним эмиром Бари, Садваном. Тот яростно сражался, — во время отступления ему даже удалось разграбить храм архангела Михаила в Гаргано, — но все же был отправлен в Беневент, в почетный плен к Адельхизу — можно сказать, своему другу.
Было ли ошибкой со стороны императора проявлять великодушие по отношению к эмиру? Конечно, Бари был отвоеван, и эта победа принесла императору действительно громкую славу. Но между тем в Византийской империи, выходившей из долгого кризиса, происходили существенные преобразования благодаря смелым и энергичным действиям Василия I (867–886), основателя македонской династии. Хотя его флот сыграл немалую роль в победе «короля тевтонцев» Людовика, Василий не считал его равным себе по положению и вовсе не желал допустить его господства в южной Италии. Со времен завоевания полуострова Юстинианом правители Византии считали южную Италию своей территорией: там было множество портовых городов, где греческая культура пустила глубокие корни и откуда можно было контролировать выход в Адриатику. Козни Василия I и Садвана возымели желанный эффект: беневентские лангобарды взбунтовались, и Людовик попал в плен почти на два месяца — с августа по сентябрь 871 года. Между тем эмир Кайруана послал в Апулию новую, на этот раз приблизительно двадцатитысячную армию, которая яростно обрушилась на Калабрию и Кампанию. Благодаря энергии Людовика II, ему удалось совершить очередной поход на юг и в 873 году разгромить мусульман под Капуей, но спустя два года он умер.
Тем временем сарацины продолжали активные действия, используя как опорный пункт крепость города Таранто, крупного центра работорговли. Оттуда можно было угрожать Апулии и Кампании до самого Вольтурно. Жители Бари, со своей стороны, больше не имели причин поддерживать отношения с германским императором: в 876 году они обратились к византийским властям Отранто и добились того, что Бари стал главным городом Лангобардской фемы[7]. Византийцам удалось в 880 году отвоевать и Таранто, но они не смогли помешать мусульманам продолжать свои набеги на Адриатике вплоть до Комаккьо и Градо.
Арабо-берберы отнюдь не были разгромлены. Завоеванием Сиракуз в 878 и Таормины в 902 году они фактически завершили оккупацию Сицилии, а также проникли на территорию Кампании и заключили союз с властями Капуи и Салерно. Они снова вторглись во владения Папы и заставили его платить дань, разрушили аббатства Сан-Винченцо в Вольтурно и Монте-Кассино, основали в 882 году опорную базу реки в устье Гарильяно, которая позволяла им держать под прицелом даже Рим: эта угроза была устранена только в 915 году.
Со своей стороны, южноаравийские кальбитские эмиры, обосновавшиеся на Сицилии и формально признававшие власть каирских халифов из династии Фатимидов, в X веке начали систематические набеги на берега южной Италии, в первую очередь апулийские и калабрийские. Отдельные укрепленные пункты — такие, как Агрополь в Кампании и Санта-Северина в Калабрии — долго оказывали им сопротивление. Новая энергичная кампания саксонского императора Оттона II — по образцу той, которую веком ранее провел его предшественник Людовик II, — окончилась неудачей после поражения у мыса Колонна (982). Можно сказать, что с тех пор наступление сарацин в южной Италии шло беспрепятственно — до самой смерти эмира ал-Акхала в 1036 году, после чего мусульманская Сицилия вступила в период необратимой раздробленности. Сардиния и Корсика до самого начала XI века оставались «ничейной землей» с портами, полностью подконтрольными мусульманам.
Тем временем укреплялись береговые базы Магриба, главные опорные пункты морского владычества мусульман в западном Средиземноморье. В 915–920 годах был построен город-крепость аль-Махдия на побережье современного Туниса; в 960 году берберский вождь Булуккин бин Зири основал Алжир: позже, на побережье между городами Алжир и Аннаба, был заложен город Беджаия.
В северо-западной части Средиземноморья сарацинские пираты продолжали свои разорительные набеги; базами им служили порты Испании и острова. Примерно к 890 году, то есть почти одновременно с основанием сарацинского укрепления в устье Гарильяно, мусульмане снова высадились на провансальском побережье: там они устроили сильный опорный пункт во Фраксинетуме (ныне Лa Гард-Френе), неподалеку от Сен-Тропеза. Им удавалось, опираясь на него, не только держать в страхе прибрежные города (Марсель, Тулон, Ниццу) и внутренние территории, но и совершать дальние походы. Они достигли даже Западных Альп, где нападали на процессии паломников и торговые караваны. В 906 году они разрушили монастырь Новалеза близ Турина.
Земли, лежащие между Лионским заливом и Тирренским морем, тем временем подвергались атакам ифрикийских корсаров — в частности, пиратов из ал-Махдии, которые в 934 935 годах напали на Геную. Однако корсары Фраксинетума, которым ранее удалось заключить соглашения с некоторыми из местных правителей (например, с Гуго Провансальским), в конце концов утратили чувство меры: в 972–973 годах они подняли руку (то ли по неведению, то ли по ошибке) на одного клюнийского монаха, намереваясь похитить его и потребовать выкупа. Этим монахом оказался св. Майоль, выдающийся клюнийский аббат: такая дерзость вынудила провансальскую аристократию предпринять активные действия, чтобы раз и навсегда покончить с пиратским гнездом во Фраксинетуме.
Но только ли корсары — попросту говоря, пираты — основывали эти прибрежные центры, откуда сарацинам порой удавалось контролировать весьма обширные внутренние территории? Жизнь этих центров не отличалась от жизни приморских городов Апеннинского полуострова, и между ними существует сильное типологическое сходство, хотя приоритет в создании таких центров, несомненно, принадлежит мусульманам. Впрочем, если говорить о возрождении (или о возникновении) развитых приморских городов христианской западной Европы, то среди факторов, вызвавших это возрождение, была и исламская экспансия. Не случайно отношения на море между христианскими и исламскими державами (независимо от важности этих отношений для каждой из сторон) были отмечены столкновениями, чередующимися с более-менее добрососедскими отношениями в области торговли. Стоит, пожалуй, заметить, что в начале XI века роли поменяются: сарацинские поселения, до того более активные и динамичные, переходят к обороне, в то время как христианские центры начинают расти и укрепляться.
Развитию этих маленьких «республик» мусульманских моряков-пиратов-торговцев (бахриййун) сильно способствовали захват рабов и работорговля: типичным примером служит андалусская Альмерия, в X веке обязанная своим процветанием в первую очередь этому виду деятельности. Спрос на сакалиба — белых рабов — был особенно высок; что же до особой операции — кастрации, — то этим занимались евреи соседней Печины.
Иначе обстояли дела в восточной части Средиземноморья: в результате контрнаступления, предпринятого императорами македонской династии, Кипр и Крит во второй половине X века вновь вернулись под власть Византии. Что касается торговли, то после самой критической фазы мусульманской экспансии на море, которая пришлась на вторую половину VII и начало VIII веков, она постепенно восстанавливалась. Правда, обитатели западной Европы не были ни главными действующими лицами, ни основными покупателями. Примерно в середине IX века Ибн Хуррададбих в своей «Книге путей и государств» упоминал о купцах, прибывавших из западной Европы, и, несомненно, там проживавших; однако местными жителями их можно было назвать лишь с большими оговорками. Речь идет о так называемых евреях-раданитах (то есть, вероятно, живущих в устье Роны), поставлявших из Европы на Восток такие товары, как оружие, меха и рабов: эти товары везли в порты дельты Нила на кораблях, оттуда — на верблюдах до Красного моря, потом снова погружали на корабли и отправляли сперва в аравийские порты ал-Джар и Джидду, а затем — в Индию и Китай. Из этих далеких стран везли мускус, древесину алоэ, камфару и кардамон: их доставляли не только в Египет, но и в Константинополь, и даже неотесанным западноевропейским придворным. Важно, однако, что торговые связи и, как следствие, географические познания арабских мусульман IX–X веков, похоже, не охватывали ни Тирренское море севернее Амальфи или Гаэты, ни Западную Европу как таковую. Это типичное свойство традиционной мусульманской цивилизации, обозначившееся с первых лет существования ислама: не проявлять интереса к прочим цивилизациям.
При всем том контакты между христианством и исламом (не считая войн и торговли) происходили, причем довольно часто. Нередко речь шла о попадании в плен или рабство, пусть даже на время. Это, вероятно, случилось в конце IX века с неким Харуном ибн Йахйа (по его имени не понять, был ли он христианином или мусульманином), который против своей воли совершил весьма длительное путешествие, посетив один за другим оба «Рима»: Новый и Старый. Он попал в плен на палестинском побережье, видимо, в результате корсарского набега; непонятно, однако, был ли он взят в плен, скажем, византийскими корсарами или же сам совершал пиратские рейды на арабском корабле (где могли быть и христиане), который, напав на какое-нибудь греческое судно, потерпел поражение. Его обратили в рабство и отвезли в Константинополь: отправившись оттуда — мы не знаем, как и почему (возможно, в составе какого-либо византийского посольства) — он пересек весь Балканский полуостров и через область Венето попал в Италию. Его приключения дошли до нас в рассказе географа X века по имени Ибн Руста. Это рассказ в духе легенд, аналогичных тем, из которых затем возникли так называемые «Чудеса» (Mirabilia) и которые уже имели хождение в византийском мире, а оттуда распространились на мир ислама. В тексте, повествующем о приключениях Харуна ибн Йахйа, говорится о бронзовых набережных Тибра, о чудесной механической птице на вершине колонны перед собором св. Петра, о несметных богатствах и многочисленном населении города, который на самом деле в IX–X веках был скорее малолюдным и переживал упадок.
Более правдоподобные сведения сообщает Ибн Хаукал из Багдада, который примерно в середине X века совершил долгое путешествие из Персии в Испанию и описал мусульманский город Палермо. Он побывал и в южной части Апеннинского полуострова, где хозяйничали тогда лангобарды и византийцы, посетил Салерно, Мельфи и даже Неаполь, где, как он утверждает, лично мог оценить качество льняных тканей — одного из самых ценных предметов местного вывоза.
Однако среди немногочисленных товаров, которые «франкский» мир мог предложить миру мусульманскому, самым привлекательным было железо, особенно в виде знаменитых «франкских мечей»: по прочности и красоте они могли сравниться только с «гаухар» — белой йеменской сталью, которая, как утверждали в те времена, была прекрасна, точно дорогая ткань. Другим ценным товаром, который из «страны франков» или Византии по русским рекам и Черному морю прибывал в дар ал-ислам, была древесина. Именно поэтому не вызывает удивления сообщение Папы Льва III Карлу Великому о том, что в 813 году несколько сарацинских послов отправились на Сицилию на венецианских кораблях (in navigiis Beneticorum). Это сообщение говорит не только о нехватке древесины в исламском мире и, следовательно, о трудностях, которые испытывал магрибский флот, но и о том, насколько часто венецианцы отправлялись в мусульманские страны. По византийскому примеру, венецианцы в течение долгого времени издавали законы, запрещающие торговлю с Александрией и Египтом, находившимися под властью мусульман, а также вообще со всякой землей, занятой «гнуснейшим родом сарацин» (nefandissima gens Sarracenorum). Однако история с мощами апостола Марка, перевезенными во второй трети IX века из Александрии венецианскими купцами, казалось, имела целью узаконить это нарушение существующего правила, придав ему вид благородного предприятия. Это правило, впрочем, едва ли соблюдалось скрупулезно: еще в 960 году власти города повторили запрет на работорговлю и перевозку чужеземных пассажиров на венецианских кораблях, а в документе 971 года говорится, что венецианцы имеют обыкновение возить древесину, металлы и оружие на рынки Александрии. Однако вскоре венецианская экономика и торговля претерпят большие изменения с приходом к власти дожа Пьетро II Орсеоло (991–1008), завоевателя Истрии и Далмации. Орсеоло в корне пересмотрит торговые связи как с Константинополем — это видно по знаменитой «Золотой булле» 992 года, — так и с фатимидским халифом Каира. О соглашениях с Египтом нам известно немногое, но можно смело утверждать, что между ним и Венецией уже тогда завязались дружеские отношения: они сохранятся и на протяжении последующих веков, несмотря на все потрясения — крестовые походы, падение фатимидского халифата в XII веке и мамлюкский переворот в XIII в.
Малое количество письменных источников, отражающих торговые связи между мусульманским миром и миром «франков» в IX–X веках (несмотря на богатейшее собрание документов из каирской синагоги Эзра), в каком-то смысле компенсируется многочисленными материальными свидетельствами, которые подводная археология не так давно предоставила в распоряжение ученых. Это обломки кораблей и керамика, говорящие о довольно оживленном товарообороте в северной части Тирренского моря в тот период.
То, что торговля с арабскими странами в Средиземном море приобрела большое значение, можно заключить и по распространению мусульманских монет: вскоре они стали ходить наравне с византийским денарием, знаменитым гиперпером или бизантом, а кое-где даже заменили или сильно потеснили его. Впрочем, арабский динар — как видно по хорошо известной сикуло-арабской чеканке — содержал 4,25 грамма золота, как и денарий. Еще более распространенной была монета в четверть динара — руб'а, которая быстро распространилась на Сицилии и в южной части Апеннинского полуострова, где получила название тарий («свежая», то есть только что отчеканенная монета): до недавнего времени оно служило разговорным обозначением денег на юге Италии. Серебряные монеты были в основном представлены дирхамом (название, пришедшее через персидский язык и происходящее от слова драхма) весом в 2,90 грамма и мелкой харрубой весом в 0,2 грамма. Спрос на тарий был так высок и эти монеты были так распространены, что в X веке жители Амальфи и Салерно подделывали их: эти подделки, однако, можно легко распознать по так называемым псевдоарабским надписям, которые напоминают арабские, но в действительности не имеют никакого смысла. Даже на Руси ходили арабские монеты, не столько золотые (которые, вероятно, служили средством накопления), сколько серебряные. «Древнерусская ногата соответствовала арабскому дирхаму и получила свое название от арабского слова накд — полновесная монета[8].
Кризис и преобразование ислама. Восток
Торговля и грабеж в истории Средиземноморья VIII–IX веков тесно переплетаются — до такой степени, что не всегда удается ясно отличить одно от другого. Однако нет сомнений в том, что положение, создавшееся в VII веке вместе с мусульманским проникновением в этот регион, менялось не плавно, а рывками; при этом, особенно начиная со второй половины X века, тенденции зачастую меняли свою направленность. По закону некоей симметрии — чисто внешней, но нередко отражающей истинное положение дел, — вследствие ряда случайных, непредвиденных совпадений (имевших, однако, объективную основу в виде государственного и общественного кризиса самого исламского мира) мусульманское наступление в западном Средиземноморье и прилегающих к нему областях постепенно затухало или даже приостанавливалось. Это происходило — по многочисленным и не зависящим друг от друга причинам — в конце X и первой трети XI веков.
Авторитет Багдадского халифата Аббасидов был поколеблен появлением двух соперничающих халифатов — Кордовского суннитского халифата Омейядов в 929 году и шиитско-исмаилитского халифата Фатимидов, который образовался в восточном Алжире в 910 году; затем центр его был перенесен новый египетский город Каир, основанный в 969 году. Городу было уготовано большое будущее как крупному торговому центру. Он располагался в низовьях Нила, куда стекались товары из Йемена, Занзибара, Эфиопии, а также дорогостоящие пряности из Индии и Китая: их привозили на кораблях в Айдаб на Красном море и оттуда, преодолев на верблюдах небольшой участок пустыни, водным путем везли дальше по Нилу до самых портов дельты. В новую столицу стекалось также золото с нубийских рудников, — которые уже начинали истощаться, — и Судана: перевозили его посланцы царей Ганы, торговавшие не только желтым золотом, но также белым (слоновая кость) и черным (африканские рабы). Зарождение новой египетской державы, независимой от халифата Аббасидов, конкурирующей, а порой и открыто враждующей с ним, было лишь одним аспектом — и с определенной точки зрения симптомом — упадка Багдадского халифата, которому теперь приходилось иметь дело с постоянными мятежами, зачинщиками которых выступали «секты» хариджитов и карматов. Неудивительно поэтому, что халифы все чаще стали доверять защиту своей особы наемникам из числа среднеазиатских тюрок, которые в течение X века приняли мусульманский образ жизни и проникали во внутренние области империи также при содействии персидской династии Саманидов, стоявшей на страже северо-восточных границ аббасидского халифата. В конце X века тюркский хан Алп Тегин воспользовался слабостью саманидов, чтобы захватить город Газну на территории нынешнего Афганистана; там он основал великолепный двор, гостями которого впоследствии были ученый Бируни и поэт Фирдоуси. Тем временем в 999 году тюрки-караханиды заняли Бухару, основав там новую династию. Персидские правители были потеснены почти всюду, и халифам пришлось приспособиться к вновь прибывшим тюркам, мусульманам-суннитам — новообращенным и поэтому непримиримым в плане веры. Среди них довольно быстро выделились представители племени огузов, осевшего в середине X века на пастбищах к северу от Каспийского и Аральского морей и известного затем — по имени полулегендарного основателя-эпонима Сельджука — как «сельджуки».
Турки-сельджуки поначалу поддерживали хорошие отношения с персами-саманидами, но к 1040 году потеснили их и заняли их место, основав «империю», простиравшуюся от Хорасана до центральной Персии. Багдадский халиф тогда находился в сильной зависимости от представителей династии Бундов, практически став их заложником; Буиды оставили халифа номинальным духовным главой страны, присвоив себе всю реальную власть. Это обстоятельство религиозного характера дало сельджукскому хану Тогрул-беку предлог для захвата Багдада (1055), представленного как «освобождение суннитов»; Тогрул-бек убедил халифа встать под его защиту. Провозглашенный султаном и тем самым ставший временным правителем халифата, сельджукский вождь торжественно огласил свою масштабную завоевательную программу. Цель ее заключалась не только в том, чтобы вывести Аббасидский халифат из кризиса, но и в том, чтобы дать исламу возможность снова предпринять тот победный захватнический марш, который в Азии закончился тремя веками ранее (а в Средиземноморье, как мы видели, замедлился примерно за столетие до описываемых событий на фоне бурного подъема Европы).
Первыми противниками сельджуков, полных решимости возобновить экспансию суннитского ислама на Запад, стали византийцы и шиитские халифы Египта. С египетским противником турки вели жесткую борьбу за контроль над Сирией и Палестиной, и лишь прибытие туда в 1096–1099 годах странных вооруженных паломников, которых обычно называют «участниками первого крестового похода», частично положило конец вражде между аббасидами и сельджуками, с одной стороны, и фатимидами, с другой, — вражде, осложненной к тому же соперничеством между турками и арабами. Когда крестоносцы появились на северных границах Сирии, фатимидский халиф Каира прислал к ним послов — узнать, нельзя ли заключить союз с «франками» или, по крайней мере, как-то рассчитывать на них в борьбе против турок.
Что же до византийцев, то новый султан Алп Арслан (1063–1072) в 1071 году одержал над ними крупную победу при Маназкерте в верховьях Евфрата, неподалеку от озера Ван. Через несколько лет после этой победы был основан «султанат Рум» со столицей в Икониуме (ныне Конья), благодаря чему центральная часть Малой Азии оказалась под контролем сельджуков. «Рум» («Рим») — слово, которым в арабоговорящем и, следовательно, исламском мире называли то территориальное образование, которое мы привыкли не совсем правильно называть «Византийской империей» на всем ее географическом протяжении. Итак, «султанат Рум» — это Анатолия. Теперь только Эвксинские горы на севере и Тавр на юге отделяли новых мусульманских завоевателей соответственно от берегов Черного моря и заливов Анталии и Александретты в Средиземном море, которые пока находились под властью Византии. Но в Константинополе снова поселился страх, чего не случалось со времен осады 717–718 годов. Новому императору Алексею И Комнину (1081–1118) пришлось сразу же после восшествия на престол противостоять тройному натиску варваров: на западе — норманнам, которые напали на побережье Эпира под предводительством Робера Гвискара, укреплявшего при поддержке Папы римского свою власть в южной Италии, в то время как его брат Рожер уже предпринял кампанию по завоеванию Сицилии; на севере — печенегам, урало-алтайскому племени, позже более известным как куманы (в русских источниках — половцы), которые после набегов на Балканы подошли в 1090 году почти к самым стенам Константинополя, и их удалось отбросить лишь с большим трудом; на востоке и юге — туркам, которые теперь делили между собой центральную и восточную Малую Азию, постоянный предмет споров между двумя соперничающими султанатами: сельджуками Икониума и данишмендами Мелитены (ныне Малатья).
Принятие ислама в IX–X веках многочисленными этническими группами тюрко-монголов, расширившее пространство дар ал-ислама на территорию Средней Азии, могло бы дать совсем иное направление всей истории Евразии — и, следовательно, отношениям между Европой и исламом, — если бы должным образом были использованы все возможности для обращения в ислам беспокойных индоевропейских и тюрко-монгольских народностей евразийской степи. Возможно, особая структура мусульманской общины-уммы и отсутствие у мусульман, как и у иудеев, полноценных церковных институтов и священников, стала одной из причин, по которой эти возможности оказались упущены. Другие народы, родственные сельджукам и караханидам, возможно, были готовы перейти в ислам. Мусульманское проникновение в эти области действительно возобновилось — но только во второй половине XIII века, сразу вслед за завоеваниями Чингисхана. Похоже, что по торговым путям ислам в самом начале X века проник во многие области средней Азии: так приняли ислам булгары в Великой Булгарии (Magna Bulgaria), располагавшейся в излучине Волги, и хазары, которые — по крайней мере, если говорить о правящей верхушке — сначала приняли иудаизм. Летопись русского монаха Нестора, созданная в XII веке, утверждает, что в 986 году мусульмане-болгары предстали перед Владимиром, киевским князем (тогда еще язычником), и предложили ему обратиться в ислам; однако князь не принял этого предложения, так как обрезание и воздержание от вина и свинины пришлись ему не по душе. Два года спустя Владимир (позже названный «Великим») сделал выбор в пользу греческого христианства, предложенного византийцами.
Мотивы такого выбора могут показаться примитивными, а рассказ о них летописца — наивным. Однако если отвлечься от его собственных представлений и взглядов читателей, которым эта летопись была адресована, то стоит задать себе вопрос:
Какие последствия имело бы для европейской истории возможное обращение Руси в ислам? Христианская Европа оказалась бы в тисках: в Средиземном море варяго-славянский флот сражался бы на стороне арабов, а не греков. У мусульман появился бы бастион на восточной границе Европы, и ислам мог бы распространиться в Скандинавии раньше, чем туда прибыли бы христианские миссионеры![9]
Вот еще одно доказательство того, что историю не только можно, но и нужно рассматривать в условном наклонении, со всеми возможными «если» и «но». Только так можно осознать реальную весомость свершившихся событий и их последствий — в сопоставлении с теми возможностями, которые в силу решений отдельных личностей и групп, исторических и географических условий и, наконец, разнообразных неуловимых обстоятельств были, в конце концов, отвергнуты.
Кризис и преобразование ислама. Запад
В Испании эмиру Абд ар-Рахману III (912–961), который возглавлял кордовское нео-омейядское государство в период его наивысшего расцвета и присвоил себе звание халифа, удалось расширить свою власть даже на часть западного Магриба. Кордова того времени насчитывала примерно триста тысяч жителей. До наших дней дошли свидетельства ее былого великолепия — внушительные руины королевского дворца Медина Азахара («Город цветов»). Он ослеплял своим мрамором, хрусталем, восхитительными мозаиками работы лучших византийских художников; ходили даже легенды о фонтане «живого серебра», то есть ртути, который поражал гостей искрами и каскадами света посреди сверкающего золотом зала.
Арабы и берберы по-настоящему никогда не смешивались друг с другом: представители арабской знати, считавшие себя единственными подлинными наследниками пророка, презирали африканских «выскочек». Однако довольно скоро началось смешение арабо-берберов, с одной стороны, и потомков кельтиберов, иберолатинян, готосвевов — с другой. Основное социальное различие сохранялось между мусульманами — потомками завоевателей и местными жителями, которые в разное время приняли ислам (так называемыми мувалладун), — и христианами, оставшимися верными своей религии, но перенявшие арабский язык и арабские обычаи, хотя при этом они часто не забывали и латынь или, лучше сказать, диалект, который из нее развился (их называли муста'риб) жителям Западной Европы они больше известны под названием, пришедшим из испанского языка, — мосарабы).
Вначале, благодаря Омейядам, испано-мусульманский мир усвоил основные черты великой сирийской культуры; однако со временем взяла верх аббасидская культура, пришедшая через посредство исламских правителей Магриба. Ее интеллектуальные сокровища очаровывали даже христиан-диммий: еще в IX веке Альваро Кордовский сетовал, что христианские ученые тратят время на имитацию арабских букв, а не на изучение Библии и сочинений Отцов Церкви.
Отношения между халифами Кордовы и «франками» севера Пиренеев были в целом неплохими. В 953 году халиф принял Иоанна, аббата Горце, посланника германского короля Оттона: король просил халифа помочь ему избавиться от сарацинских «гнезд» в Альпах. В ответ халиф отправил к королю, ставшему тем временем императором, мосарабского епископа Рецемунда, известного как человек, которому посвящено «Возмездие» («Antapodosis») кремонского епископа Лиутпранда.
После Абд ар-Рахмана III среди халифов больше не было правителей такого масштаба. Впрочем, добрую память оставил после себя Хакам II (961–976), который расширил и украсил Кордову. Ему выпало спорное (в политическом смысле) счастье: его министр и единомышленник был человеком столь энергичным, что фактически вытеснил его и продолжил его дело. Это был Мухаммед ибн Аби Амр, получивший за свои деяния имя ал-Мансур — «Победитель» («Альмансор» испанских хроник и эпической поэзии). Человек чистейшего арабского происхождения, ал-Мансур тридцать лет, с 978 по 1008 год, был визирем и фактическим хозяином Испании и Марокко: он вынудил христианское королевство Леон признать себя вассальным по отношению к Кордовскому халифату и в 997 году напал на святилище Сантьяго-де-Компостела. Однако после его смерти в халифском семействе начались настолько сильные династические распри, что единая до того мусульманская Испания распалась на дюжину эмиратов, часто враждующих между собой. Тем не менее эмиры пытались подражать меценатской деятельности халифов и часто продолжали ее, хотя и на более скромном уровне.
В западной Европе — по крайней мере до XII века — ничего или почти ничего не знали о населенных мусульманами землях к востоку от Иерусалима. Достаточно сказать, что Берта, маркиза Тосканская, написала багдадскому халифу ал-Муктафи в 906 году, так как лишь недавно и случайно (от пленников, захваченных на кораблях из Ифрикии) узнала о существовании мусульманского наследного правителя, более могущественного, чем аглабидский эмир Кайруана, с которым она поддерживала хорошие отношения (что, естественно, не исключало пиратских набегов).
В глазах европейцев, напротив, все более важную роль играли правители мелких испанских эмиратов. Одним из них был Муджахид, эмир Дении, который в самом начале XI века задумал и чуть было не реализовал обширный и последовательный политический проект, смысл которого заключался в установлении контроля над Балеарскими островами, Корсикой и Сардинией, то есть практически надо всем северо-западным Средиземноморьем от Валенсии до Тирренского моря. Муджахид с 1010 года укреплял свою власть, пользуясь кризисом халифата, и при поддержке нескольких морских командиров господствовал на Балеарах. Против этой угрозы объединились (вероятно, по призыву Папы Бенедикта VIII) Генуя и Пиза — два морских города, которым ранее довелось перенести немало нападений сарацин; после долгой и трудной войны 1015–1021 годов они сумели одержать победу над противником. Кампания пизанцев и генуэзцев против Муджахида — первый пример серьезного объединения христианских сил против общего мусульманского врага. На этом примере видно, что в XI веке в таких войнах уже присутствовал, явно или неявно, религиозный компонент. Заметим, что именно в это время начинается активная разработка религиозной догматики в таких монастырях, как, например, аббатство Клюни.
Со времен императора Константина в христианском мире религиозные мотивы обычно использовались в поддержку военных действий или для их оправдания (а иногда даже для придания им сакрального характера). В Византии термины «священное воинство» и «священная война» были общепринятыми в той мере, в какой считалось священным все, касавшееся императорской власти: борьба с язычниками и распространение христианской веры могли войти в военную риторику и символику. Однако византийская церковь воздерживалась от придания оружию и войне сакрального смысла. Совсем иначе повела себя римская церковь, которая оказалась перед необходимостью ассимилировать — и затем частично нейтрализовать, а частично свести на нет — нагруженные религиозно-мифическим содержанием древние военные традиции германских народов, с которыми те упорно не желали расставаться. При этом — особенно начиная с каролингской эпохи — все теснее становилась связь между высшим духовенством и властью, что вело к «милитаризации» ценностей и обычаев: яркий пример тому — римско-германская литургия благословения оружия и посвящения в рыцари, основа рыцарской этики и ритуалов. В таком контексте ярче проявлялась тенденция к превращению военных стычек христиан с мусульманами в эпизоды религиозного противостояния, в котором — основываясь на уже сложившихся умственных стереотипах — две религии выходили на своеобразный Божий суд, чтобы выяснить, какая из них сильнее и, следовательно, лучше. Важно подчеркнуть, что такие умонастроения поначалу скорее подразумевались, чем выражались открыто, и были распространены больше среди мирян, чем среди церковников, которые их терпели, но не более, поощряя лишь в очень редких случаях.
И все же церковные обряды благословения знамен и оружия (в обществе, где благословлялось все, начиная с орудий труда, и любое человеческое действие имело священное измерение), а также представление, восходящее к VII веку, согласно которому от мусульман надо защищать не только жизнь и имущество, но также церкви и реликвии, способствовали тому, чтобы война с новыми врагами рассматривалась как «справедливая» или даже «священная». Несмотря на это, названия «исмаилиты», «агаряне» или «сарацины» происходили от слов, которые, хотя и не обозначали этнические образования, тем не менее указывали на происхождение: они отсылали к библейскому рассказу о потомках патриарха Авраама. Иными словами, врага никогда не называли так, чтобы подчеркнуть — в отрицательном смысле — его статус нехристианина и тем самым оправдать войну с ним различием в вере. В одном документе VIII века — Житии св. Евхерия Орлеанского — говорится о жестокости «злосчастного племени исмаилитов, которое вышло из своих жилищ, чтобы прийти в Аквитанию и опустошить ее», но мы не видим никакого намека на вероисповедание детей Измаила: автор ограничивается тем, что подчеркивает их жестокий нрав, как веками подчеркивался он во многих латинских документах, где упоминалось о различных «варварских» племенах.
Ситуация начала меняться только в IX веке, когда явственно обрисовалась угроза со стороны мусульманских корсаров и понтифики стали вновь, пусть даже время от времени, прибегать к мерам, уже испробованным ранее: например, когда Григорий II в 721 году послал напрестольную пелену папского алтаря герцогу Аквитанскому, который сражался с арабами под Тулузой, или когда Адриан I воодушевлял Карла Великого перед его испанской экспедицией 778 года. Но было бы натяжкой толковать поступок Григория II как стремление придать этой войне характер «священной». Что же до франкских воинов, которые разорвали пелену на мелкие кусочки и проглотили их, то здесь мы видим акт веры, граничащий с магическим ритуалом: это, однако, нисколько не подразумевает того, что война с неверными сама по себе похвальна в духовном смысле. Совсем по-другому выглядит случай со Львом IV, который на следующий день после нападения сарацин на Рим в 846 году пообещал вечную жизнь всем, кто пожертвует собой в защиту веры и Церкви; в похожем смысле высказывались Папы Николай I (856–867) и Иоанн VIII (872–882).
Христиан Западной Европы как раз в эти годы волновали другие известия, которые приходили из Испании — той части исламского мира, которая была им лучше всего известна. Всех потряс случай с «кордовскими мучениками», о котором рассказал Евлогий. Он в 848 году пересек христианскую часть Испании, где участвовал в антиисламской полемике сомнительного характера, и затем ездил по остальной Европе, навещая своих родственников, разбросанных по континенту, видимо, по торговым делам. Путешествия св. Евлогия — интересный пример, доказывающий, что торговля и обмен между Европой и миром ислама были делом куда более распространенным, чем это принято думать, хотя и далеко не простым.
Примерно в 850 году в Кордове около пятидесяти мужчин и женщин нарушили запрет на проповеди против закона Пророка и приняли мученическую смерть. Судя по всему, в основании их поступка лежало не столько стремление к мученичеству, сколько желание приблизить конец света: ведь считалось, что когда Евангелие будет возвещено всем народам, то настанет конец света и Страшный Суд. В 858 году два бенедиктинских монаха из Сен-Жермена, путешествовавшие по Испании в поисках мощей св. Винцента, прибыли в Кордову и вывезли оттуда тела трех мучеников. Кордовский эпизод произвел сильное впечатление на Запад и в течение долгого времени оставался образцовым: спустя примерно четыре века францисканцы сделали из него настоящий пример для подражания. До сих пор ведутся споры, в какой мере папские заявления во второй половине IX века и история с «кордовскими мучениками» повлияли на зарождение идеи крестового похода или, что еще сложнее выяснить, «священной войны» в целом.
Тунисские эмиры-аглабиды, видимо, были призваны на Сицилию неким византийским сановником, желавшим использовать их против своих соперников в борьбе за власть. Им понадобилось более семидесяти лет на то, чтобы полностью завладеть островом: долгий период, если сравнить его с головокружительной военной прогулкой, которая в необычайно короткий срок сделала почти весь Пиренейский полуостров субконтинентом, основательно проникнутым духом ислама. Но после сдачи Таормины в 902 году Сицилия почти на два века стала одной из важнейших частей дар ал-ислама. Конечно, христиане, сведенные к положению диммий, не исчезли с острова, но тем не менее, процесс арабизации и берберизации зашел очень далеко, в том числе в этническом и лингвистическом плане. Сицилийский этнический субстрат был сложным и смешанным: доиндоевропейские «пеласги», финикийцы, эллины, латиняне, византийские греки; тем не менее арабо-берберы оставили в сикульском языке[10] весьма заметные следы, особенно в том, что касается земледелия, ирригации, сельскохозяйственных инструментов и техники обработки земли. Пришедшие из знойной и сухой местности мусульмане были поражены и восхищены обилием воды и лесов на Сицилии, который мог стать неистощимым источником древесины для всего исламского флота. Ибн-Хаукал в X веке относился к Сицилии несколько свысока, считая ее периферией по отношению к процветающим странам Магриба. Однако Палермо, который он увидел в 973 году, был одним из крупнейших городов западного Средиземноморья, с множеством прекрасных дворцов и культовых зданий, прохладными фонтанами, богатыми рынками. До наших дней от всего этого великолепия дошли только бани Чефалу, теперь уже разрушенные. Но основные черты культуры и искусства мусульманской Сицилии сохранились и в XII веке, после завоевания острова викингами. Циза, Куба, палатинская Капелла говорят нам о высоком качестве жизни и о joie de vivre[11] необычайного уровня, соответствующего, впрочем, тому, что мы знаем и что осталось нам от дворцов, садов, водохранилищ, мечетей, медресе Испании и Магриба.
Точно так же свидетельства современников говорят нам об интенсивной интеллектуальной жизни при викингах. На острове расцвели такие науки, как теология, филология, грамматика. Здесь было создано множество превосходных поэтических произведений, как о том косвенно свидетельствует антология (к сожалению, утраченная) Ибн ал-Катта и стихи поэта Ибн Хамдиса, который много лет провел в изгнании: он покинул Сицилию после вторжения скандинавов, затем — Андалузию после прихода к власти Альморавидов и умер (то ли на Майорке, то ли в Беджаие) в 1133 году. Под андалузским небом он оплакивал утраченные им небеса Сицилии — точно так же, как четыреста лет спустя будут скорбеть о родине андалузские изгнанники в Магрибе. Сицилийская поэзия — это «классическая» арабская поэзия, обязанная своими образцами и стилистическими решениями великой традиции ал-Андалуса и при этом не совсем чуждая последующему расцвету сикульской поэзии, которая развилась — на первый взгляд из ничего — во время господства на острове скандинавов.
На Сицилии, так же как в Кордовском халифате, после смерти эмира ал-Акхала (1019–1036), при котором сохранялось политическое единство острова, последовал период раздробленности, со временем открывшей дорогу норманнским завоевателям. Но дворы мелких местных правителей, как и в Испании, долго сохраняли пышность и утонченность, присущие до них палермскому двору.