ЕВРОПА ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ И ТУРКИ
Симметрии долготы
Новый Папа, Калликст III Борджиа, не собирался бросать на произвол судьбы начинания своего предшественника. Прежде всего он сосредоточил усилия на создании флота, чтобы противостоять турецкому господству хотя бы на море. И действительно, несколько судов под командованием Лодовико Скарампо сумели в 1455 году оказать помощь Родосу и отбить нападение турок, а также очистить от османских военных гарнизонов острова Наксос, Самофракию и Лемнос.
Тем временем на Балканах турки снова перешли в наступление. В 1455 году они заняли Ново-Брдо, крупный центр горнорудного промысла в Сербии, к юго-востоку от Косова поля. Остаться там было позволено лишь горнорабочим, большинство из которых были саксонцами: без их помощи турки, не обладавшие необходимыми знаниями и технологиями (уже обозначалась одна из «ахиллесовых пят» Османской империи), просто не смогли бы воспользоваться месторождениями золота и серебра. Потеря Ново-Брдо вызвала в Европе тревогу: было ясно, что султан нацелился на Белград. Для того чтобы противостоять ему, кардинал-легат Хуан де Карвахаль располагал лишь наспех собранным войском. Командовал им испытанный в боях Янош Хуньяди, а боевой дух воинов должен был поднимать известный проповедник, престарелый францисканец-минорит Джованни да Капестрано.
Турки потерпели поражение. Во второй половине июля 1456 года они были разбиты сначала в речном сражении на Дунае, а затем и на суше. Султан снял осаду с Белграда и отступил со своим многочисленным войском, включавшим в себя вымуштрованных янычар, великолепную артиллерию и большое количество христиан — инженеров, мастеров, литейщиков и пушкарей из Германии, Боснии, Венгрии, Далмации, Италии, примкнувших к туркам ради наживы или в поисках приключений.
Казалось, под Белградом христиане отплатили за Константинополь. Впервые после тяжелой потери 1453 года в Европе наступило краткое затишье. Но вместе с тем становилось ясно, что судьба христианского мира решается теперь на Балканском полуострове, который стал форпостом всего европейского континента.
При этом положение оставалось тяжелым. Султан начал поход в Морею, деспоты которой отказались платить ему дань. В первых числах августа ему сдался Коринф, а в конце того же месяца Мехмед II победно вошел в Афины. Эта потеря вызвала отчаяние среди гуманистов, считавших столицу Аттики своей духовной родиной. Между тем на венецианском острове Негропонте султана принимали как желанного гостя и друга, а Дубровницкая республика платила ему дань и приносила клятву верности. Лишь второй сын Хуньяди, Матиаш Корвин, решился открыто бросить султану вызов, оспаривая права турок на Сербию.
В 1458 году на папский престол под именем Пия II взошел гуманист Эней Сильвий Пикколомини. В октябре 1459 года он созвал христианских правителей на собор в Мантую, чтобы обсудить с ними перспективы нового крестового похода. Между тем события развивались стремительно. Султан уже лишил династию Комнинов власти в Трапезундской империи и на всем южном побережье Черного моря. В Италии поговаривали, что враждующий с Папой правитель Римини, Сиджизмондо Пандольфо Малатеста, хотел пригласить турок на Апеннины и предложить им свои услуги в качестве полководца. Возможно, в этих слухах была доля правды. По крайней мере, кое-какой обмен сведениями между Малатеста и султаном, объединенными общей страстью к искусству и затейливым техническим приспособлениям, действительно имел место. Когда в 1461 году Лесбос попал в руки турок, флорентийцы из Галаты приняли участие во всеобщем ликовании жителей города, называвшегося теперь Стамбулом, организовав по этому поводу праздничный фейерверк.
Тем временем Пий II разрабатывал доктрину, последствия которой поначалу не были осознаны ни им, ни его современниками. Европа провозглашалась «родиной и домом» (patria е domus) всех христиан и отождествлялась с христианской религией (christiana religio), а, следовательно, любого европейца можно было считать христианином. Еще до этого, в предисловии к своей «Истории Европы» («Historia de Europa») Пикколомини употреблял выражение: «Европейцы или те, кто именуется христианами» (Europaei, aut qui nomine christiano censentur).
Папа был недоволен недомолвками и двойной игрой христианских правителей. В конце октября 1461 года он создает документ, полный горького презрения, — «Послание к Мехмеду» («Epistola ad Mahometem»). Султан, как утверждал Папа, своим величием несоизмеримо превосходит христианских королей и поэтому имеет полное право считать себя наследником римских императоров: так пусть же он, как некогда Константин, примет крещение, и Папа, как некогда Сильвестр, возложит на его голову корону повелителя мира. Содержащиеся в послании элементы полемики воспроизводят старые предубеждения христиан в отношении ислама и доказывают, что в действительности это письмо никогда не отправлялось Мехмеду II. Однако, по всей вероятности, султан мог ознакомиться с его содержанием, поскольку, начиная с 1469 года, оно неоднократно публиковалось в различных изданиях. Это послание можно считать разновидностью «посланий-призывов» (epistolae excitatoriae), которые еще в XI веке распространились в Европе: целью их было побудить христиан к очередному крестовому походу. Но послание, исходившее от Папы, отличалось жесткостью выражений и некоторой парадоксальностью: в нем саркастически обличались ничтожество и трусость христианских правителей. «Скандальное» предложение, которое сделал Пий II султану после неудачи Мантуанского собора, созванного для осуществления грандиозного крестового похода, было драматическим по своему содержанию. Пусть султан примет христианство — и Европа будет принадлежать ему: он станет для нее новым Константином. Это была сильнейшая пощечина всем, кто именем Христа правил Европой: на их репутации отныне осталось нестираемое пятно.
Но даже иронии гуманиста Пикколомини, вкупе с его высочайшим гневом и презрением бывшего крестоносца, оказалось недостаточно для того, чтобы затронуть чувства христиан. И Папа решил предпринять новый шаг, граничивший с безумием и моральным шантажом; о своих намерениях он тайно сообщил в марте 1462 года лишь нескольким доверенным кардиналам. Миру предстояло с изумлением узнать, что престарелый понтифик совершит то, о чем, как принято считать, мечтали в свое время Григорий VII и Урбан II, — лично отправится в крестовый поход. Христиане не смогут оставить Папу в одиночестве и вынуждены будут последовать за ним с оружием в руках.
18 июня 1464 года, приняв крест, «благочестивый Эней» отправился в порт Анконы, где должен был собраться христианский флот. Но там его ждала лишь разношерстная толпа наемников. Страшная эпидемия, разразившаяся в июле-августе, унесла жизни множества горожан и несостоявшихся крестоносцев. Венецианский дож, обещавший принять непосредственное участие в мероприятии, лишь в первых числах августа вышел в море со своим флотом и без всякой спешки прибыл в Анкону 12 августа, успев доставить Папе радость зрелищем снаряженной эскадры: через два дня понтифик скончался.
Преемники Пия II, Павел II и Сикст IV, казалось, были намерены продолжить его дело. Однако османы добивались все новых успехов. В 1469 году они вторглись в Штирию, Каринтию и Крайну, в 1470 заняли остров Негропонте, что вызвало новый прилив мрачных настроений среди христиан. Тревогу внушало и наблюдение за небесами: в 1473 году появилась комета, и гуманист Франческо да Мелето поспешно начал консультации с учеными евреями, в то время как Лoренцо Бонинконтри в поэме «О вещах небесных» («De rebus coelestibus»), написанной между 1472 и 1475 годами, размышлял о последствиях конъюнкции Юпитера с Сатурном.
Отныне турки стали полновластными хозяевами южной части Балканского полуострова, и ислам постепенно укоренялся там (в Боснии, например, это произошло в 1460-е годы). Между тем османские набеги не прекращались: в 1472-м, а затем между 1477 и 1479 годами их жертвой стала восточно-итальянская область Фриули. В декабре 1474 года венецианцы заняли Кипр, что, по всей видимости, не слишком обеспокоило султана. И даже миланский герцог Галеаццо Мария Сфорца, который, судя по «Дневникам» Чикко Симонетты, поддерживал со Стамбулом хорошие дипломатические отношения, так и не согласился с претензиями генуэзцев на этот остров, хотя в первый момент, казалось, был готов их поддержать. 6 июня 1475 года турки захватили Кафу (нынешнюю Феодосию); это стало еще одним неожиданным ударом для Генуи, Милана и всего Запада. И в Венеции, и в Генуе царили далеко не радужные настроения. Но Генуя намеревалась вознаградить себя, захватив (если пользоваться современной терминологией) рынки в Северной Африке, взамен тех, что были безвозвратно утеряны на Востоке. Отношения Генуи с тунисским эмиратом, развивавшиеся при дипломатической и политической поддержке Лодовико Сфорца, оставались прекрасными, несмотря на омрачавшие их многочисленные — и неизбежные — кровавые эпизоды.
Мир, заключенный Венецией с султаном в 1479 году, практически ничего не изменил во внешнеэкономических связях европейских христиан с мусульманами. Венецианская республика отправила на берега Босфора официального портретиста дожей, Джентиле Беллини, чтобы тот запечатлел облик султана, ибо исламская религия запрещала своим последователям создавать изображения людей. Султан щедро вознаградил художника за работу; знаменитый портрет Мехмеда II находится сегодня в Лондонской Национальной Галерее. Картина датирована 25 ноября 1485 года, сам же султан умер четырьмя с половиной годами ранее.
1480 год привел с собой новые страхи. В марте в Генуе монах-доминиканец Анний Витербский (настоящее имя Джованни Нанни) читал проповеди на тему Апокалипсиса. В своем сочинении «О будущей победе христиан над сарацинами» («De futuris christianorum triumphis in saracenos»), более известном как «Комментарий к Апокалипсису» («Glossa super Apocalypsim»), он проводил связь между Антихристом, некоторыми астральными конъюнкциями и наступлением турок. В «Комментарии», опубликованном в декабре, — но под именем не Анния, а монаха-кармелита Баттиста Канале, — Антихрист отождествлялся с Мехмедом и объявлялось о необходимости полного разгрома турецкой империи.
В том же 1480 году появилось и пророчество Антонио Арквато «О разрушении Европы» («De eversione Europae»), адресованное Матиашу Корвину: в нем звучали те же темы. В мае турки предприняли еще одну попытку овладеть Родосом, а в июле-августе мусульмане напали на апулийский город Отранто, разграбили его и расправились с той частью жителей, которая предпочла смерть обращению в ислам. В Италии воцарился ужас. Спешно была создана лига, куда кроме Папы и неаполитанского короля вошли венгерский король и Флоренция. Последняя, таким образом, восстановила мирные отношения с понтификом, прерванные в результате заговора Пацци и последовавшей за ним войны. В 1482 и в 1484 годах жителям Тосканы дважды являлась Дева Мария: в местечке Биббона (область Маремма) и неподалеку от Флоренции, в городке Прато. Это вызвало мощную волну народных выступлений. Кроме того, считается, что после 1480 года, именно под влиянием отрантских событий, растет интерес к живописным полотнам, изображающим такие сцены, как «Мученичество святых младенцев». И, наконец, все в том же судьбоносном, с точки зрения астрологов, 1484 году по улицам Рима прошла процессия во главе с «пророком» Меркурио да Корреджо, который призывал к всеобщему покаянию и возвещал грядущее обновление (renovatio).
В истории «отрантских событий» остается много неясного. Какую роль в них сыграли Флоренция, заинтересованная в дискредитации Папы, и Венеция, аналогичным образом желающая поставить в трудное положение неаполитанского короля? Не странно ли, что город, принадлежавший историческому врагу венецианцев, подвергся нападению турок на следующий год после подписания мира между Венецианской республикой и Блистательной Портой? Не было ли нападение на Отранто совершено по чьему-либо заказу? Или, возможно, это была дерзкая бравада Ахмет-паши, командующего турецким флотом? Отранто мог бы стать ядром анклава в Апулии, появление которого принесло бы туркам контроль над проливом, соединяющим Адриатику с Ионическим морем. Пока турки оставались в Отранто, именно оттуда они осуществляли набеги на Бриндизи, Таранто, Лечче. Известно, что Андреа Гритти, венецианский посол в Константинополе, был уполномочен сообщить султану о желании своего правительства, чтобы тот стал полноправным хозяином Апулии. Ведь эта область когда-то входила в состав Византийской империи, территория которой теперь принадлежала султану. Подобные рассуждения легли в основу тезиса, получившего популярность уже в следующем веке: заняв территорию Восточной Римской империи, султан мог считаться (и считать себя) ее законным наследником.
Смерть Мехмеда II в мае 1481 года и распри между его сыновьями, Джемом и Баязидом, привели к ослаблению турецкого натиска. Отранто удалось освободить от турок, а Венеция, в соответствии с мирным договором от 7 августа 1484 года, вернула Фердинанду Неаполитанскому оккупированные ею апулийские территории. Несмотря на это, все усилия Венецианской республики представить себя приверженной делу крестовых походов потерпели на юге Италии полную неудачу. С точки зрения писателей и ученых Неаполитанского королевства, в отрантских событиях Венеция в полной мере продемонстрировала свое коварство, став соучастницей султана в деле, которое могло привести к занятию османами всего Апеннинского полуострова.
От 1484 года ждали предсказанных астрологами великих потрясений. Однако никаких новостей о новом продвижении турок, которое ожидалось со страхом, не поступало. Баязид был занят исключительно борьбой за престол. Он уже позаботился об установлении дипломатических отношений с рыцарями-иоаннитами, желая быть уверенным в том, что разгромленный им и бежавший на Родос Джем находится там под надежной охраной. Неудачливому османскому наследнику пришлось немало путешествовать по Франции и Италии. Сначала он был передан рыцарями Папе Иннокентию VIII, а затем попал в руки Карла VIII Французского, который, снова развернув знамя крестового похода, в 1494 году прошел через всю Италию; это вызвало новую серию пророчеств. Разумеется, все, кто держал Джема под охраной, требовали от султана значительных уступок в обмен на гостеприимство, оказываемое его брату. Джем умер в Неаполе при загадочных обстоятельствах. До нас дошел его портрет работы Пинтуриккьо, где он, окруженный роскошью, предстает погруженным в меланхолию. Образ османского принца будоражил фантазию современников, так же как сообщения или личные воспоминания о встречах с турками — дипломатами и торговцами. Интерес к турецким обычаям стал исходной точкой в формировании эстетики экзотизма.
Смерть Джема избавила султана от необходимости соблюдать осторожность. Отношения с венецианцами немедленно испортились; это было связано также с занятием ими Кипра, уступленного Венеции его последней королевой Екатериной Корнаро, и господством над островом Наксос. Правда, венецианцы были вынуждены занять Кипр, чтобы не потерпеть поражение в рискованном розыгрыше «четырех углов»[31]. Екатерина Корнаро, вдова Якова II Лузиньяна, чуть было не вышла замуж за одного из сыновей неаполитанского короля. Намечавшийся брак означал бы переход острова к каталоно-арагонской «средиземноморской империи», владения которой появились бы в восточной части Средиземноморья, что создавало угрозу интересам Венецианской республики и ее островным владениям. Кроме того, за Кипром внимательно наблюдали и Блистательная Порта (турецкое правительство), и султан Египта. Последний нуждался в развитии торговли с венецианцами в портах Дамиетты и Александрии. Лицемерно изображая недовольство при виде развевающегося над островом знамени Святого Марка, он в действительности предпочитал видеть близкий к египетским берегам Кипр во владении венецианцев, нежели османского султана, своего собрата по вере. Прибытие в Каир с дипломатической миссией опытного шестидесятилетнего Пьетро Дьедо и подтверждение ежегодной подати в размере восьми тысяч дукатов, которые султану за Кипр платили еще Лузиньяны, окончательно решили дело.
Спустя несколько лет, в 1499 году, османы молниеносным ударом изгнали венецианцев из Морей. Турки совершали грабительские набеги на территории, лежащие между Триестом и Любляной, а в сентябре дошли до Виченцы. По сути, их военные операции никогда не носили случайного характера. Жестокость османов диктовалась вовсе не кровожадными инстинктами, а точно рассчитанной тактикой запугивания. Как верно заметил сенатор Доменико Малипьеро в своих «Венецианских хрониках», истинной целью турок были не грабежи и массовая резня, а проверка определенных политических предположений и тактико-стратегических планов. Они стремились устрашить и ослабить Венецианскую республику, а заодно использовать противоречия между христианскими государствами. И небезрезультатно: новый, пусть робкий, призыв к крестовому походу остался без ответа. Султан тем временем вел переговоры с Польшей, которая собиралась начать войну с Венецией. В своих набегах турки шли проторенными дорогами, почти с точностью следуя давними маршрутами готов, лангобардов, венгров. Через горные ущелья близ Гориции, Карсо и Чивидалезе было легко проникнуть на Фриульскую равнину. В конце концов, турки добились желаемого: мирное соглашение, заключенное в 1502–1503 годах, оставляло за Венецией ионические острова Кефалинию и Закинф, а в обмен она отказывалась от претензий на Дуррес и морейские порты.
Впрочем, в то время у Венеции возникли совершенно другие проблемы. Уменьшение потока товаров на контролируемых ею торговых путях, обусловленное открытием Нового Света и морского пути в Индию, повлекло за собой постепенное обеднение республики. Трудности испытывал также Египет: специи, привозимые португальцами, стоили гораздо дешевле тех, что доставлялись из Александрии и Дамиетты.
В то время как османы торжествовали на Балканах и на островах Эгейского моря, страна ал-Андалус доживала последние дни. Пиренейский полуостров особенно тяжело переносил последствия социального, экономического, духовного и религиозного кризиса середины XIV века. Христианские государства полуострова были измотаны бесконечными династическими войнами с их предательствами, внезапными нападениями и неожиданными поворотами в политике. Перспектива покончить с этим наметилась в результате брака Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского, заключенного 19 октября 1469 года. В следующем десятилетии они вступили на престолы соответственно Кастилии и Арагона, однако оба государства пока сохраняли свою самостоятельность.
Этот союз, создавая условия для установления мира между христианами, также угрожал традиционно мирному сосуществованию на Пиренеях трех авраамитских религий. Отношения между христианами, мусульманами и евреями начали ухудшаться еще в XIV веке. Пиренейский полуостров в тот период все еще оставался надежным убежищем для евреев, изгоняемых из Франции и Англии, так как кастильские короли отказались следовать постановлению Латеранского собора 1215 года, установившего для евреев отличительный знак — желтый круг (rota). Эти беженцы, прибывающие через Пиренеи или через порты Средиземноморья, получили прозвище «франков» (francos). В странах Европы они подверглись преследованиям, обвинялись в том, что они дают деньги в долг под непомерные проценты, подсыпают отраву в колодцы для распространения чумы и проказы, убивают христианских детей и добавляют их кровь в пасхальный хлеб, крадут и оскверняют священные облатки. В Испании же вышеупомянутое мирное сосуществование допускало свободные дискуссии: так, в 1263 году в Барселоне, в присутствии Хайме I Арагонского, состоялся диспут между христианами и иудеями. По окончании его монарх наградил раввинов за смелую защиту своих взглядов, а в следующую субботу лично присутствовал на службе в синагоге.
Но приток евреев в Испанию и Португалию привел к тому, что здесь они также становились жертвами преследования. Желтый круг постепенно получил распространение и тут, начались убийства евреев, первое из которых произошло в 1277 году в Памплоне. Ситуацию усугубила гражданская война; в результате 1290-е — 1300-е годы ознаменовались волной насилия и антиеврейских проповедей. «Героем» этих событий стал доминиканец Винсент Феррер (в других отношениях проявивший себя как человек несомненно выдающийся). В 1412 году в Кастилии был издан королевский указ, предписывающий евреям и мусульманам селиться в отдельных кварталах. В 1415 году аналогичный закон был принят в Арагоне. Одновременно возникла проблема «обращенных» (conversos), или «новых христиан» (cristianos nuevos), число которых постоянно росло, поскольку и мусульманам, и евреям было трудно противостоять двойному напору — в виде преследований и проповедей. В то же время «старые христиане» (cristianos viejos), гордящиеся своей чистотой крови (limpieza de sangre), смотрели на них подозрительно и не скрывали своего презрения к ним.
К иберийским мусульманам, «мудехарам» (mudejares; термин, обозначающий мусульманского «резидента-подданного» на христианской земле), отношение в целом было лучше, чем к евреям. Им дозволялось быть плотниками, каменщиками, садовниками, огородниками, портными. Именно они шили модные в Испании пятнадцатого века платья «на мавританский манер». Они были не столь богаты, влиятельны и предприимчивы, как евреи, и поэтому меньше страдали от преследований. Несмотря на это, они, оказавшись в христианском окружении, вскоре стали проявлять недовольство. В результате в 1276 году в Валенсии, после мусульманского восстания, Хайме I издал декрет о высылке мудехаров за пределы страны; позже высылку заменили конфискацией имущества. На протяжении двух последующих веков число восстаний и других проявлений недовольства только нарастало. В то же время постепенно утрачивались развитые в мусульманской Испании сельскохозяйственные технологии. Новые хозяева земли, представители воинственной христианской знати, стремились большей частью разводить мелкий и крупный рогатый скот, что приносило намного более быстрый доход. В результате за очень короткий срок произошло опустынивание значительной части полуострова.
В 1480 году Фердинанд и Изабелла ввели в Испании суд инквизиции, а Папа уполномочил их самостоятельно назначать судей. Целью нового, объединенного, христианского общества на Пиренеях становилось «очищение» его от нехристиан и дарование привилегий тем семействам, которые издавна принадлежали к христианской церкви. Одного этого было уже достаточно, чтобы не иметь никаких материальных проблем. Владеть землей, иметь церковную или придворную должность, состоять на военной службе — этим исчерпывался список занятий, достойных человека с чистой кровью и правильной верой. Идеал крестового похода (cruzada) — бывшего одновременно и формой налогового давления — в XVI веке ляжет в основу этики испанского общества.
В 1502 году испанские «мудехары» в основной своей массе выбрали обращение в христианство. Но высокомерные испанские христиане не доверяли «морискам», обвиняя их в том, что в душе они оставались мусульманами, так же как «марраны» (marranos) оставались иудеями. Мусульмане и евреи, не желавшие изменять вере отцов, не стали ждать высылки и самостоятельно покинули Испанию, направившись в Северную Африку или в области, принадлежащие Османской империи. Многие евреи, расставшись со своей родной «Сефард» (то есть Испанией), прибыли в Италию. Страны, которые принимали их, выиграли благодаря активности евреев, с их умом и предпринимательским духом; кроме того, изгнанники принесли с собой и часть сокровищ еврейско-испанской культуры. Изгнавшая же их Испания обеднела, безвозвратно утратив часть своего культурного достояния. Именно с этих событий начался экономический упадок на Пиренейском полуострове, усиленный потом негативными последствиями ввоза серебра из Нового Света и разорительной «революцией цен».
Тем временем прекратила существование страна ал-Андалус. После блестящего правления эмира Мухаммеда I, основателя гранадской династии Насридов, при котором был создан дворец Альгамбра, история династии превратилась в бесконечную череду мятежей, удачных и неудачных переворотов.
В Альмерии и Малаге сепаратистски настроенные эмиры, поддерживаемые кастильцами и марокканцами, подрывали безопасность Гранадского эмирата, где династия Насридов была свергнута в 1453 году авантюристом Мулаем Саадом. Затем Мулая Саада сверг его собственный сын Мулай Абу ал-Хасан, который после многочисленных перемирий с арагонцами и кастильцами в 1481 году открыл новую фазу военных действий. Мавры захватили Саару, христиане — Альхаму. Так началась война, известная под названием «гранадской». В семье эмира не было единства. Абу ал-Хасан и его брат аз-Загал сражались на одной стороне, а мятежный Абу Абдаллах Мухаммед (Боабдил христианских хроник), пошедший против отца старший сын Абу ал-Хасана, — на другой. Военные действия отличались беспощадной жестокостью, причем конфликт становился все более запутанным. Мавры боролись друг с другом за великолепную столицу, в то время как аз-Загал мужественно отбивал атаки христиан.
Фердинанд, однако, был настроен решительно. В это время у христиан появился блестящий военачальник — Консальво де Кордова, «великий полководец» (el Gran Capitan). Папа Сикст IV прислал арагонскому королю великолепный серебряный крест, залог грядущей победы, ставший отличительным знаком христианского войска. Когда пали последние крепости, среди которых была и Малага, аз-Загал сложил оружие и в начале 1490 года распустил свои войска. Ранее Боабдил обещал отдать христианам Гранаду в том случае, если его дядя сдастся, но теперь отказался от своих слов и сделал из города последний бастион мусульманского сопротивления.
У стен Гранады кастильцы и арагонцы собрали армию, численность которой, по подсчетам некоторых историков, достигала 80 000 человек. Осадой руководили Изабелла, Фердинанд и Консальво. Огромный лагерь — целый палаточный город — христиан был назван «Санта-Фе» (Santa Fe — «Святая вера»). Но в итоге мавры оказались побеждены не столько силой оружия, сколько голодом и суровой зимой: горные склоны вокруг Гранады оказались сплошь заснеженными. Капитуляция, переговоры о которой Консальво вел на хорошо ему знакомом арабском языке, состоялась 2 января 1492 года.
Но свое вступление в город «католические короли» Изабелла и Фердинанд решили отложить до Крещения. Победу христиан отмечала вся Европа: повсюду шли праздничные службы, устраивались шествия и уличные представления.
Взятие Гранады получило необычайный резонанс во всем христианском мире. Оно было воспринято как отмщение за позор тридцатидевятилетней давности — сдачу Константинополя. В марте 1494 года в неаполитанском замке Кастелло Капуано во время праздника, устроенного Альфонсом, герцогом Калабрии, состоялось чтение сочинения поэта Якопо Саннадзаро, посвященного взятию Гранады.
Однако дальше всего на юго-запад, сражаясь с мусульманами, продвинулись португальцы. В 1415 году они разграбили Сеуту, а в 1471-м отплатили за поражение Генриха Мореплавателя в 1437 году: результатом этого крестового похода, получившего благословение Папы Евгения IV, стало завоевание Танжера. Тема крестового похода прочно укоренилась в португальской культуре. В 1420 году Генрих (получивший впоследствии прозвище «Мореплаватель») стал Великим Магистром Ордена Христа, который, как гласила булла Папы Мартина V, «был учрежден португальскими королями для борьбы с сарацинами, врагами церкви Христовой, и другими неверными, а также для защиты христиан от их нападений»[32].
Португальцы могли бы продвинуться и дальше в завоевании Марокко, но предпочли направить свои усилия на исследование западного побережья Африки: в 1488 году их корабли обогнули Мыс Доброй Надежды. Союз с «африканским пресвитером Иоанном» — то есть с эфиопским императором, который, как утверждалось, господствовал над истоками Нила и мог по своему усмотрению вызвать в Египте засуху или наводнение, — должен был обеспечить успех нового крестового похода, на этот раз против каирского султана. Эгейское море и Балканы находились далеко от Португалии, и поэтому там еще не осознали как следует, что главная угроза исходит теперь не от мамлюков. Португальцы продолжали вынашивать планы войны против египетского мамлюкского султана, который уже много десятилетий назад перестал представлять (если вообще когда-либо представлял) опасность для христианского мира.
«Teucri et Turci»
В Испании последние войны против мавров велись под знаменем крестового похода (cruzada). В отличие от обычных крестовых походов, означавших в это время оборону Европы от турецкой экспансии, испанские экспедиции несли отголоски былых рыцарских подвигов, совершавшихся от Пиренейского полуострова до Сирии. Этой атмосферой пронизаны испанские рыцарские романы: противник-иноверец в них не уступает в благородстве и великодушии герою-христианину, а в битвах межу ними рождаются дружба и взаимоуважение. Этическая и эстетическая «маврофилия» — в будущем одна из составляющих таких понятий, как «экзотизм» и «романтизм», — была лишь одним из аспектов проблемы крестовых походов, как она выглядела в описываемое нами время. «Турок», «неверный», «сарацин» становились персонажами на придворных и уличных праздниках в Европе эпохи европейского Возрождения, а тем самым входили и в фольклор. Мавр в роскошном одеянии и с вызывающей ужас внешностью был действующим лицом многих «тематических турниров» (pas d'armes, pasos honrosos) — подлинных драматических спектаклей, в которых центральное место занимало вооруженное столкновение. В квинтане[34] «сарацин» был целью, в которую соревнующиеся метали копья. Враг христианской церкви, ставший теперь врагом всей Европы, естественным образом оказывался в роли и врага метафизического, и врага шутейного. Он присутствовал отныне в коллективном сознании европейцев, вызывая страх, но одновременно став чем-то привычным.
С другой стороны, если «мавры» и «сарацины» были более или менее знакомы европейцам, если о татарах и мамлюках у последних также сложилось некоторое представление, то турки продолжали оставаться загадкой. В Европе узнали о них в конце XI века благодаря завоеваниям сельджуков, но сведения эти были достаточно туманными. Насколько можно судить по весьма противоречивым источникам того времени, Папа Урбан II на Клермонском соборе определил турок как выходцев из Персии. Неизвестный итало-норманнский рыцарь, автор «Деяний франков» («Gesta Francorum»), хроники начала XII века, ссылаясь на воинскую доблесть турок, выдвинул версию, что они, так же как франки и римляне, происходят от древних троянцев. Таким образом, турки противопоставлялись вероломным graeculi — византийцам, трусливым и продажным. В заключение хронист писал, что лишь принадлежность к «неверным» мешает туркам стать великим народом, предвосхищая «Послание к Мехмеду» Пия II.
С другой стороны, утверждения, что турки могут каким-либо образом быть связаны с народами «благочестивого Энея», вызывали протест у многих гуманистов, считавших, что мусульманские варвары опасны именно тем, что они являлись врагами византийских греков, а следовательно, противниками эллинской культуры. Разорители Константинополя не могли вести свой род от доблестных и великодушных троянцев, — разве что от скифов, безжалостных кочевников древности, о которых античные источники тех времен упоминают с ужасом и отвращением. От скифов для гуманистов естественно было перейти к народу, прославленному своей жестокостью, главному врагу греков и римлян — к тем самым персам, о которых уже упоминал Урбан II. Тот же Петрарка, в канцоне «О aspettata in ciel beata e bella»[35] проводил прямую связь между современным ему крестовым походом и греко-персидскими войнами. Таким образом, столкновение христиан с мусульманами приобретало иные масштабы, иное, уже не религиозное значение: то была борьба между Европой и Азией или, если встать на точку зрения Геродота и Эсхила в «Персах», борьба между цивилизацией и варварством. Основываясь на Геродоте, Эней Сильвий Пикколомини пытался доказать, что турки происходят от скифов. В результате возникала формула, согласно которой ценности Европы, христианства, цивилизации противопоставлялись другим, свойственным Азии, язычеству, варварам. При этом звучали и выступления, направленные против ислама, а точнее, против Корана. Об этом свидетельствуют полемические труды того времени, во многом вдохновленные сочинениями Петра Достопочтенного и Рикольдо да Монтекроче. Речь идет, в частности, о работах «Просеивание Корана» («Cribratio Alchorani») Николая Кузанского и «Против главнейших ошибок неверного Магомета» («Contra principales errores perfidi Machometi») Хуана де Торквемады, написанных соответственно в 1460–1461 и в 1459 годах. Папа Пий II использовал оба эти сочинения в своих работах.
Эльзасец Николай Кребс, родившийся в 1401 году в городе Куза на Мозеле и потому известный под именем Николая Кузанского, разумеется, не питал расположения ни к туркам, ни к мусульманам вообще. В 1432 году, во время Базельского собора (а это была эпоха возрождения «мирских наук», humanae litterae, когда гуманисты путешествовали по монастырям Европы в поисках латинских и греческих рукописей), он случайно натолкнулся на латинский перевод Корана, выполненный Робертом Кеттонским — бесценный результат гигантской работы, проделанной в Толедо почти тремя веками ранее. Позже, будучи папским легатом в Константинополе (накануне его взятия турками), Николай Кузанский поручил монахам — доминиканцам и францисканцам — заняться новыми переводами священной книги.
Став в 1448 году кардиналом, а в 1450 — епископом Бриксена, Николай оставался вдохновенным проповедником и активным сторонником освободительного крестового похода с целью изгнания османов из Константинополя: неоднократно провозглашаемый, он так и не состоялся на деле. Параллельно с организацией военной кампании кардинал приложил много усилий для осуществления кампании идеологической. С его точки зрения, лучшим способом идейной борьбы и лучшей поддержкой для военной операции стало бы знакомство христиан с переводом Корана: это позволило бы им получить более ясное представление о том нагромождении абсурда и противоречий, которые (согласно общераспространенному в Европе и несправедливому мнению) были ему свойственны. Таким образом, изучение ислама в Европе не проходило под знаком культурного или религиозного интереса к этой религии, а было связано с сиюминутными оценками и идейной борьбой.
Преследуя свои цели, кардинал нуждался не столько в признанном ученом, сколько в человеке, который стоял бы выше любой возможной критики. Он нашел такого среди самых набожных людей своего времени. Речь идет о Денисе Ван Рейкеле, больше известном под именем Дионисия Картезианца (1402–1471), чьи видения, связанные с турецкой угрозой, говорили о настоящей одержимости. Именно ему мы обязаны появлением написанного в форме диалога трактата «Против Корана и магометанского учения» («Contra Alchoranum et sectam machometicam»), который в большей степени знакомит нас со свойственными XV веку предрассудками в отношении ислама, нежели позволяет всерьез проникнуть в суть мусульманской культуры. Хотя Дионисий и пользовался переводом Роберта Кеттонского, он, как верный сторонник спорного метода Рикольдо да Монтекроче, систематически замалчивал те отрывки из Корана, которые очевидным образом выдавали близость ислама к христианству.
Как бы то ни было, собранный таким образом материал послужил Николаю Кузанскому для создания еще одного трактата, «Просеивание Корана», адресованного — по замыслу автора — тем, кто пожелает заняться обращением мусульман в христианство. Кардинал посвятил его своему другу Пикколомини, ставшему тем временем Папой Пием II; тот воспользовался трактатом для создания уже известного нам загадочного документа — «Послания к Мехмеду».
Ислам и Реформация
Итак, турки по-прежнему представляли опасность. «Господи, скажи, не вторгнутся ли турки в Рим?» — эти слова, полные тревоги, произнес Дионисий Картезианец, испытывая одно из своих мистических видений. Несколькими годами позже один из персонажей комедии Макиавелли «Мандрагора» спрашивал: «Как ты думаешь, доберутся ли в этом году турки до Италии?». Два эти вопроса, заданные в различном тоне и при различных обстоятельствах, но выражавшие одну и ту же, широко распространенную, тревогу, отражают «Великий Страх», охватывавший Европу в середине XV — начале XVI века. Но в этих же вопросах содержится возможность преодоления страха, «приручения» его, лишения его магической силы. Действительно, в какой мере можно рассматривать турецкое наступление как признак конца времен? Какую роль оно играло в реализации божественного Откровения? Ответов можно получить много, ибо здесь мы имеем сложное взаимодействие политики, теологии, астрологии и пророческой активности.
В том же году, когда пал Константинополь, Николай Кузанский (в прошлом ярый поборник крестовых походов) написал одну из своих самых ярких книг — «О согласии веры» («De расе fidei»). В ней турки и прочие мусульмане, хотя и подстрекаемые Антихристом, изображаются язычниками, готовыми к обращению в истинную веру.
В пророчествах Джироламо Савонаролы турки не предстают отрицательными персонажами. Савонарола не проповедовал крестовых походов и не считал, что неверных следует карать: он считал, что в будущем их обращение в христианство совпадет с наказанием «ложных христиан». Он знал, что мусульмане почитают Христа как пророка и присоединялся к тем, кто считал, что среди турок процветает справедливость. Когда Анджело из Валломброзо, его постояный и настойчивый противник, предсказывал в будущем массовые убийства мусульман, Савонарола продолжал настаивать на их обращении. Для него это должно было стать знаком обновления церкви.
Что касается Папы Льва X, то он всегда остро чувствовал необходимость согласия в христианском мире как предварительного условия борьбы с мусульманами; и обратно, он считал, что следует не откладывать далее эту борьбу для восстановления единства между христианами. Эта тематика разрабатывалась в «Записке» («Libellus»), изданной в Риме в мае-августе 1513 года Паоло Джустиниани и Пьетро Квирини, монахами камальдульского ордена из монастыря Сан-Микеле на острове Мурано. Они представили Папе доводы в пользу того, что долгожданное обновление (reformatio) больше нельзя откладывать, ясно показав, что быстрое продвижение мусульман внутрь Европы за последние десятилетия есть следствие внутренних разногласий в христианском мире. В то время во всех дипломатических протоколах и официальных заявлениях христианских держав (особенно когда одни христиане объединялись против других, как Папа, германский император, Испания и Франция, объединившиеся против Венеции в декабре 1508 года), неизменно подчеркивалась необходимость остановить продвижение «свирепейших» (immanissimi), «грознейших» (truculentissimi) и «коварнейших» (perfidi) турок. Конечно, вполне возможно, что это просто был способ переложить на конкретного противника ответственность за собственные акты сотрудничества с турками, представляемые в таком случае как вынужденная необходимость.
Турки играли важную, хотя и двусмысленную, роль в самосознании христиан, если говорить о тревожном времени кануна Реформации. В конце концов, кого винить в успехах турок, как не самих христиан, движимых греховными страстями? Что навлекло на христианский мир гнев такой силы со стороны Господа — заблуждения еретиков или пороки церкви, недостатки верующих или безнравственность папской курии и прелатов? Следует ли неверных — без сомнения, ставших орудием этого гнева, — рассматривать как предвестников прихода Антихриста или как небесную кару? Необходимо ли, полезно ли и вообще — правомочно ли бороться с неверными?
В своей «Похвале глупости» Эразм Роттердамский любую войну, включая войну против неверных, поместил в разряд «глупости». В его «Жалобе мира» («Querela pacis»), изданной в 1517 году, когда еще оставалась надежда избежать прямого столкновения Франции и Габсбургов, Мир сокрушается по поводу несчастий, которые человек навлекает сам на себя по глупости: разве не постыдно, что христиане убивают друг друга и, тем не менее, с презрением называют турок «врагами Христа», словно они сами, христиане, ведут себя лучше турок? Говорят, что турки приносят жертвы дьяволу — а разве христианин, убивающий другого христианина, не делает то же самое? Турки, конечно, представляют собой угрозу, но это еще одно доказательство глупости христиан, которые воюют друг с другом, несмотря на опасность вокруг них, и при этом сами иногда заключают соглашения с теми же турками.
Эразм никогда не высказывался категорически против крестовых походов, рассматривая их как меньшее зло по сравнению с войной между христианами: последняя заслуживает особо сильного порицания, так как воюющие напрямую помогают туркам. В послании из Базеля, написанном Паулю Вольцу 18 августа 1518 года, использованном в качестве вступления к базельскому изданию «Наставления христианского воина» («Enchiridion militis Christiani»), Эразм утверждал, что единственное убедительное условие для мира — это мир: бессмысленно готовить мир, продолжая войну. Говоря о провозглашении римским Папой в 1517 году нового крестового похода, Эразм в письмах, написанных в последующие несколько лет, возвращался к мысли о том, что единственный способ одержать верх над турками — как можно более точно следовать учению Христа. С особой силой Эразм заклеймил тщетность войны против мусульман в своих «Адагиях» («Война сладка тому, кто ее не изведал» — «Dulce bellum inexpertis»), именно потому, что здесь подобная война частично оправдывается. И все же, отмечал Эразм, дела христиан плохи, если успех их дела зависит от подготовки к войне с неверными. Туркам следует продемонстрировать христианские добродетели, а не вооружение христиан. Насилие со стороны других никогда не следует использовать для оправдания своего собственного. Христиане должны защищаться от мусульман, если те нападут, но при этом неуклонно следовать принципам своей веры. Даже во время войны христианские ценности должны стоять на первом месте.
К началу Реформации многие христиане Европы испытывали то же самое чувство, которое охватывало восточных христиан перед падением Константинополя: лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара. На традиционное же обвинение инквизиции в том, что еретики и схизматики «хуже неверных», протестанты отвечали, что Папа и его прелаты более коварны и опасны, чем турки. Хотя в течение многих лет католики и протестанты выдвигали друг против друга обвинения в союзе с неверными, и те и другие всегда понимали, что лучше вступить в союз с неверными, чем с христианами враждебного толка. Правда, что Лютер яростно нападал на мусульман; но правда и то, что когда поборники Реформации касались крестовых походов, они осуждали не конечную цель, а систему десятин, обетов и индульгенций, лежавшую в основе военных экспедиций по крайней мере с тринадцатого столетия, когда правовая сторона крестовых походов была разработана такими юристами, как Генрих Сузский или Синибальдо Фьески.
С началом Реформации Папа посчитал необходимым отложить все планы объединения христиан против турок. В мае 1518 года он говорил об этом в письме саксонскому курфюрсту Фридриху Мудрому. Через два года Папа послал курфюрсту экземпляр своей буллы «Восстань, Господи» («Exurge Domine»), особо подчеркивая, что бунт Лютера благоприятствует османам. Имелись объективные причины, делавшие это заявление правдоподобным. Несомненно, что Лютер, говоря о принципе божественного воздаяния, несколько раз называл турок орудием божьей кары в отношении папистов. Лев X осудил это заявление в своей булле (1520), но Лютер затем воспроизвел его в явно вызывающей форме, утверждая, что Западу не следует ни отправляться в поход против мусульман, ни участвовать деньгами в этом мероприятии, так как мусульмане ведут себя намного благоразумнее католических иерархов. Когда Шпеерский рейхстаг в 1529 году постановил, что призывать к реформе церкви следует как можно более сдержанно, Лютер через несколько месяцев (в сентябре) провозгласил о нейтралитете, своем и своих сторонников, в христианско-мусульманском конфликте, несмотря на то, что именно тогда шла драматическая осада турками Вены. В своем «Письме братьям в Нижней Германии» Эразм прямо утверждает, будто солдаты Лютера выкрикивали, что «некрещеный турок» (султан) лучше «крещеного турка» (императора), и что на знаменах воинов из Нидерландов были изображены полумесяц и девиз «Лучше турки, чем паписты» (Plutost Turcs que Papaux).
Подобные факты объясняют, почему в католических землях в этот переломный момент начали звучать утверждения о «сходстве» между протестантизмом и исламом. Протестанты в ответ на это обвинили самих католиков, повторяя доводы Джона Уиклифа: тот, примерно в 1378–1384 годах, когда казалось, что угроза мусульманского вторжения миновала, утверждал, что погрязшая в безнравственности и мерзостях римская церковь стала похожа на ислам. Вот почему, продолжали поборники Реформации, нравственное обновление церкви более необходимо, чем война против ислама, который будет побежден без всякого оружия, если христиане исправятся и смогут поставить свою добродетель в пример мусульманам. Как раз при помощи таких аргументов в эпоху Реформации и Контрреформации возникло различие между понятиями «защита Европы» (defensio Europae) и «защита христианства» (defensio Christianitatis).
Среди лютеран тем временем — не без усилий со стороны таких видных деятелей, как Юстус Ионас и Меланхтон, — распространялось толкование седьмой главы книги пророка Даниила, согласно которому «небольшой рог» Зверя — это турецкая империя. (Кальвин, по всей вероятности, с этим бы не согласился). На такой трактовке настаивал и сам Лютер. Со своей стороны Эразм — возможно, косвенно побуждаемый императором — в ответ на послание Лютера от 1529 года «О войне против турок» («Von Kriege wider die Türken») в следующем году написал во Фрайбурге небольшой трактат, озаглавленный «Полезнейшее рассуждение насчет войны с турками» («Utilissima consultatio de bello Turcis inferendo»). To была кульминация его многолетней деятельности, состоявшей в призывах к европейским правителям прекратить вражду и выступить единым фронтом против общего врага.
И сам Лютер, как все немцы того времени, был встревожен турецким натиском, но не слишком сильно: Саксония, где он жил, находилась в безопасности от возможного вторжения, а нападение османов на Вену, оплот католицизма, не слишком его расстроило. Лютер неоднократно ставил на одну доску всех своих противников — евреев, турок, папистов, последователей Цвингли и так далее, — не делая различий между ними. Турки довольно часто упоминаются в его знаменитых застольных речах (Tischreden).
В 1531 году Эразм заявил, что если герцог Саксонский отправится против неверных, он охотно пойдет за ним, уверенный в том, что его, Эразма, мученическая смерть убедит Бога истребить османов. В 1532 году стало известно, что султан Сулейман, тремя годами ранее вынужденный снять осаду Вены, готовит новое наступление. Эразм был явно встревожен тем, как немцы вели военные приготовления, утверждал, что Фердинанд I Габсбург будет разбит, и выражал опасения, что Папа намеревается столкнуть немцев друг с другом, а затем натравить турок на них всех. В основе этих соображений лежала та мысль, что турки и католики являются тайными союзниками. Католики тем временем заявляли, что турецкая угроза есть признак того, что Господь гневается на христиан за распространение ереси Лютера.
Согласно Лютеру, турок (то есть мусульман) и католиков объединяет также и сходство между их учениями. И те и другие, к примеру, считают, что Бог помогает лишь праведникам, но не грешникам. Сравнивать учение об оправдании только по книгам об исламском праве может показаться по меньшей мере странным, но дело в том, что — продолжал Лютер — мусульмане, как и Папа, не могут воззвать к богу через Христа: первые из-за того, что не признают божественной природы Христа, а второй из-за того, что извратил слово Божье. В действительности великий реформатор не имел достаточно ясного представления об исламе (считая его то религией, то еретической сектой) и не проявлял к нему большого интереса: одно дело — турки, представляющие опасность, и совсем другое — их религия, достойная, с точки зрения Лютера, лишь презрения. Лютер тем не менее оставался верным подданным Карла V; в сентябре 1532 года он с удовлетворением вспоминал, как несколькими годами ранее французский король Франциск I был разгромлен при Павии, несмотря на то, что полагался на помощь турок. Лютер, разумеется, не мог предвидеть того, что несколько позже и французы, и немецкие князья-лютеране будут одинаково стремиться к соглашению с турками.
Кроме того, успехи турок не производили на Лютера особого впечатления. Он был хорошо знаком с римской историей и на Рождество 1537 года заявил, что примерно за сто лет Османская империя приобрела меньше территорий, чем Римская империя за половину того же срока. Империи Карла и Сулеймана, добавлял он, — всего лишь бледные подобия римской.
Такое непрерывное обсуждение вопросов, связанных с турками и исламом, не могло не породить соответствующих научных текстов, в том числе исторических обзоров, таких, как «Связка времен» («Fasciculus temporum») Вернера Ролевинка и «Об изобретателях вещей» («De inventoribus rerum») Вергилия Полидора. В подобных работах, которые постоянно увеличивались в числе и в объеме, ислам рассматривался на основе хорошо известных средневековых источников, византийских, западноевропейских. Ошибки, беспорядочно разбросанные по этим текстам, повлекли за собой ряд недоразумений, которые зачастую трудно не только объяснить, но даже описать. Например, в своем «Рассуждении о войне с турками» («Consultatio de bello Turcis inferendo») Эразм развил забавный и ошибочный тезис Вергилия Полидора о том, что пророк Мухаммед был убит турками, которые вначале следовали за ним в грабительских набегах, а потом взбунтовались против него.
Турки, кроме всего прочего, упоминались и в пророчествах. Из «Дневников» Лаутербаха следует, что в 1538 году много говорилось об Антихристе, обладающем «величием и силой турок», чье царство было предсказано пророком Даниилом и святым Иоанном в Откровении. Как мы видели, Лютер соотносил Мухаммеда с «небольшим рогом» Зверя из видения Даниила; он обращал внимание на то, что определенные пророчества могут относиться и к Папе и к туркам, отмечая, что начало экспансии и папства и ислама приходится на VII–VIII века. Согласно более изощренному толкованию 14 стиха 12 главы Откровения, где говорится, что царство Антихриста будет «в продолжение времени, времен и полвремени» («время» трактовалось как период, по продолжительности равный земной жизни Христа, или тридцати годам, согласно Лютеру), время, отведенное Антихристу, составляло сто пять лет. Со времени взятия Константинополя в 1453 году прошло, заявлял Лютер в 1538 году, восемьдесят пять лет; турки будут притеснять христиан еще в течение двадцати лет. Все в руках Господа, заключал он; человек может лишь молиться и каяться.
Отметим, что через двадцать лет после этого предсказания, в 1558 году, внутри Османской империи почти ничего не происходило. Однако война между турками и Фердинандом Габсбургом, начавшаяся в 1551 году, была в полном разгаре: закончилась она в 1562 году тем, что турки оккупировали Венгрию и Вене пришлось платить Блистательной Порте дань. В то время как Европу истощали конфликты — между Габсбургами и Валуа, между католиками и протестантами, — тень полумесяца постепенно простиралась над Балканами и Средиземноморьем.
Назовем одно логическое, пусть и неожиданное, последствие Реформации. Резко учащаются положительные оценки ислама и, таким образом, происходит зарождение происламских настроений, пусть зачастую непоследовательных и причудливых. Как только османский натиск ослаб, эти настроения принесли обильные плоды в виде отказа от старых формул, связанных с крестовыми походами, а также в виде ориентализма. Почва для этого была подготовлена еще в средние века, что явствует из рыцарских легенд, связанных с именем Саладина, или из частого подчеркивания учеными и полемистами (а также купцами и христианскими паломниками) доброжелательности и щедрости неверных по сравнению со скупостью и грубостью христиан. Реформация вызвала горячую и подкрепленную солидными доводами полемику между христианами разных толков, конечный результат которой пошел на пользу мусульманам: среди католиков и протестантов стало привычным обличать «пороки» учения своих противников и подчеркивать, что неверные, напротив, служат примером добродетелей, которые больше подошли бы христианам. Гийом Постель хвалил мусульманский обычай подаяния и то, с какой скромностью оно совершается. В своем предисловии к собранию мусульманских текстов, отпечатанных и выпущенных в 1543 году Библиандером, Лютер проводил различие между достойным осуждения учением ислама и тем достойным восхищения образом, с каким оно претворяется в жизнь. Споры между католиками и протестантами зачастую становились соревнованиями в том, кто сильнее уязвит противника, восхваляя при этом неверных.
В сравнении с остальными мусульманами — а исламский мир, за исключением Святой земли, Египта, северной Африки и, до некоторой степени, Персии, находился вне кругозора европейцев, — турки располагали таким неоспоримым преимуществом, как доблесть и дисциплина в бою. По сравнению с европейскими армиями XVI–XVII веков, внутри которых царили хищения и беспорядки, султанское войско было превосходным образцом порядка, бережливости и умеренности. Османские воины славились жестокостью, но давно избавились от безудержного неистовства, которое отличало европейских солдат до военных реформ XVIII столетия. Теперь мусульманские военные обычаи получали одобрение с самых разных сторон — от дипломатов, купцов, путешественников и духовных лиц. Все они сходились на том, что турки, непримиримые в бою, строгие и безжалостные в наведении порядка, в повседневной жизни отличаются верностью, честностью, искренностью, щедростью, скромностью и гостеприимством.
Обширная литература о вероотступниках настолько интенсивно распространяла эти представления, что они стали выглядеть едва ли не оправданием тех, кто отрекся от христианства в пользу ислама. «Стать турком»: этот поступок, предпринимаемый от отчаяния, разочарования или вследствие превратностей судьбы, сделался в XVI–XVIII веках одной из констант истории Европы и Средиземноморья.