[4].
Преемственность стремления России обладать Проливами подтвердил в мае 1917 г. и министр иностранных дел Временного правительства П.Н. Милюков. Однако его преемник, 30-летний М.И. Терещенко, обратив внимание Бьюкенена на картину И.Е. Репина «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану», подчеркнул свое происхождение, но не державные задачи России на Проливах. И подобное явление — снижать внешнеполитические амбиции быстрее и значительнее, чем происходит реальное падение мощи страны, — увы, было характерно для динамики стратегической субъектности России[5].
Спустя 22 года после крушения той империи, на XVIII съезде ВКП(б), глава Советского государства выступит со своей программной речью, в которой определит сложившееся положение и место в нем нашей страны. Прежде всего он подчеркнет, что уже идет «новая империалистическая война, разыгравшаяся на громадной территории от Шанхая до Гибралтара и захватившая более 500 миллионов населения. Насильственно перекраивается карта Европы, Африки, Азии. Потрясена в корне вся система послевоенного так называемого мирного режима… экономический кризис… приводит к дальнейшему обострению империалистической борьбы. Речь идет уже не о конкуренции на рынках, не о торговой войне, не о демпинге. Эти средства борьбы давно уже признаны недостаточными. Речь идет теперь о новом переделе мира, сфер влияния, колоний путем военных действий… В этих трудных международных условиях проводил Советский Союз свою внешнюю политику, отстаивая дело сохранения мира»[6].
Перечень событий, которые втягивали мир в новый мировой конфликт, снова повторяет предысторию Первой мировой войны. Случайно ли, что снова полыхает Северная Африка (Абиссиния, Марокко), Балканы, Восточная Европа? Снова общественное мнение и шумиха в прессе, скрывающие реальные причины войны. Снова разрушение системы договоров, сумасбродное перекраивание государственных границ и втягивание России (СССР) в пожар войны. Снова наше отставание по размеру промышленного производства на душу населения, а значит — и в военно-экономической мощи… В любом случае «запаса прочности» Версальско-Вашингтонской системы хватило чуть более чем на 10 лет. Неизбежность новой мировой войны была «родовым пятном» этого договора девяти держав.
Тем не менее решения о начале, продолжении и конце войны принимаются сторонами и лицами, которые находятся под властью не только стереотипов, но и своей среды, информационной и человеческой, которая также может искажать реалии. Эта среда зачастую может препятствовать вертикальной связи между высшим и низовым уровнями управления, становиться препятствием для объективного контроля решений «верхов» и их реализации «низами». Так, исключительную ценность для российского верховного командования, как можно судить из настоящей книги, имели стратегические представления офицеров Генерального штаба, равно как и альтернативные прогнозы будущей войны, рожденные французским и германским военным аппаратом — для Парижа и Берлина.
То, что сама оценка обстановки всеми заинтересованными сторонами накануне, в ходе и после войны зачастую может быть недостоверной, на примере Первой мировой войны вскрыл русский военный мыслитель, создавший в эмиграции своеобразную «академию Генштаба» Н.Н. Головин. Например, весной 1916 г. командиры и солдаты воспринимали позиционные бои как вполне нормальную боевую ситуацию. Заметно улучшилось снабжение войск, армия готовилась наступать и успешно наступала на некоторых фронтах и участках. Далее складывается следующая схема: от низового командира наверх уходит вполне достоверная информация. Но когда такие сведения сводятся воедино в штабе армии или фронта, как правило, возникает искажающий эффект. Дело не в заговоре против вышестоящего командования, о котором не без оснований порой говорят исследователи[7]. Причина здесь — желание высокого начальства перестраховаться, тем более в памяти живы воспоминания о гибели армии А.В. Самсонова, несогласованность действий, шапкозакидательство, «снарядный голод». В Петрограде на эту сводку накладывается столичное восприятие политической и околополитической публики, уничижительные стереотипы, переплетение клановых интересов и интриг. Положение на фронте рисуется этими «салонными стратегами» уже намного страшнее, чем в действительности. Кулуарная среда также хаотично возбуждена частыми перестановками в правительстве, а Государственная дума остается лояльной только союзникам России, но не ее верховному военно-политическому руководству. Вполне штатные события, препарированные прессой из этих кругов, резонируют на руководящие инстанции. Вирус искаженной картины «захватывает частоту» и подчиняет себе другие информационные сюжеты, влияет на процессы принятия или неприятия решений, исполнения или неисполнения пришедших сверху распоряжений. Вспомним сказанные в сердцах слова Николая II французскому послу Палеологу: «Эти петербургские миазмы чувствуются даже здесь, на расстоянии двадцати двух верст. И наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов. Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?»[8]
Тот же вирус провоцирует болезненные, неадекватные реакции столичной публики и их коалиций, которые различными способами подрывали авторитет императорской четы. Отметим, что сложные отношения между двумя императрицами, Марией Федоровной и Александрой Федоровной, понятны. Возможно даже, здесь стоит искать корни неприятия двором, а затем и народом последней российской императрицы. Но противоречия матери и невестки не могли служить основанием для обвинений последней в тайных переговорах с Германией. Как писал в дневнике упомянутый М. Палеолог, «основа ее <Александры Федоровны> натуры стала вполне русской. Прежде всего и несмотря на враждебную легенду, которая, как я вижу, возникает вокруг нее, я не сомневаюсь в ее патриотизме. Она любит Россию горячей любовью»[9].
Из столицы отправляется ответный сигнал, явно неадекватный содержанию первоначального сообщения. Легко обозреть всего лишь несколько раундов такой переписки, когда буквально «песчинка обретает силу пули». На выходе же формируется синтетическая реальность, которая постепенно становится действительностью. Сходные метаморфозы происходят и сегодня накануне «цветных революций». Подробнее это описано в теории катастроф[10]. В предреволюционной России это усиливалось наличием официальной и вполне свободной в своих суждениях оппозиции, которая не стеснялась открытой клеветы на власть из опасений, что победа в войне произойдет без и даже против участия этих «либеральных» партий.
Объективное восприятие войны осложнялось известными транспортными проблемами, когда Москва была крупнейшим железнодорожным транспортным узлом, через который на фронт уходили войска, а военные лазареты, раненые и демобилизованные прибывали с фронта. Нельзя также сбрасывать со счетов и антивоенную немецкую пропаганду, которая обретала весьма изощренные формы. Так, о публикациях одного такого автора руководитель контрразведки Петроградского военного округа полковник Б. В. Никитин записал следующее: «Внешним образом статьи эти… удовлетворяли всем условиям для напечатания: темы интересны и в высшей степени патриотичны, а форма изложения не оставляла желать лучшего. Однако после прочтения у вас остается какой-то неприятный осадок… вы лишены возможности обличить автора, ибо все его выводы одинаково патриотичны, как и все содержание. Но на его статью у вас самого вывод напрашивается совершенно иной, а в результате мысли, им затронутые, оказываются для вас отравлены»[11]. Эта подрывная пропаганда легла на благодатную почву, ибо «в русском общественном мнении все более выкристаллизовываются два течения: одно — уносящееся к светлым горизонтам, к волшебным победам, к Константинополю… другое — останавливающееся перед непреодолимым препятствием германской скалы и возвращающееся к мрачным перспективам, достигая пессимизма, чувства бессилия и покорности Провидению. Что чрезвычайно любопытно, это — то, что оба течения часто сосуществуют или по крайней мере сменяются у одного и того же лица, как если бы они оба удовлетворяли двум наиболее заметным склонностям русской души: к мечте и разочарованию»[12]. Неуравновешенность национального характера, его порой оторванная от реальной жизни мечтательность и неожиданный пессимизм — на этих чувствах играли пропагандисты той великой войны.
Все эти зафронтовые перипетии сознания также необходимо учитывать верховному главнокомандующему при принятии решений. И как показали события вековой давности, разведданные о своих войсках или противнике при всей своей важности не могут заменить знание воли своего народа. Государственные лидеры не всегда чувствуют ее надлежащим образом. Нередко лучше их это удается писателям и мыслителям. Когда в августе 1914 г. и столичную, и провинциальную Россию захлестнула патриотическая волна, малоизвестный писатель М.М. Пришвин записал в дневнике: «Россия вздулась пузырем — вообще стала в войну как пузырь, надувается и вот-вот лопнет <…> если разобьют, то революция ужасающая… Последствием этой войны, быть может, явится какая-нибудь земная религия»[13]. Нельзя не поражаться и глубине известной записки П.Н. Дурново от февраля 1914 г., пророчествам Иоанна Кронштадтского. И как показали дальнейшие события, энергии народа бывает достаточно, чтобы смешать, спутать или вовсе разрушить расчеты руководителей, стратегов и командиров.
«Черные лебеди» Первой мировой войны вызвали колоссальные изменения, ожидать которые вряд ли мог кто-либо из современников. «Как часто я мечтал о русской революции, которая существенно облегчила нам жизнь; и вот она свершилась, совершенно внезапно, и у меня с души свалился тяжелый камень, сразу стало легче дышать. А что она позднее перекинется и к нам, об этом я тогда и подумать не мог», — признавался Людендорф