Мама, они задавали мне такие личные вопросы.
Нормальные вопросы они тебе задавали.
Люблю ли я своего мужа, почему у нас нет детей и за кого он голосовал?
А что такого?
В этом месте можно схлопнуться и закрыться, уйти в обиду, пораниться или решить, что твои родственники не воспитанны. Снять стикер «грубые русские» со своей спины и переклеить его на них.
Это детская позиция.
А можно увидеть не только себя, не только свою боль, но и растерянную маму, чья дочь теперь живет за тридевять земель и закрывается на пятьсот засовов.
Можно попытаться построить мост. Если в этот момент понять, что чувствуешь, то становится спокойнее. И ты можешь произнести что-то вроде:
Ты знаешь, я стараюсь прижиться на новом месте, влиться в их общество. И перестраиваюсь. А когда попадаю сюда – теряюсь. Во Франции вежливо не касаться слишком личных тем, и это проявление заботы: не тревожить то, что для человека может быть чувствительным. А здесь нужно, наоборот, сразу расстегнуть все пуговицы на ходу. И так сложно, оказывается, переключиться. В моей голове все смешалось, теперь мне кажется, что мне нравится так, как у французов, а ваши вопросы слишком прямые и грубые.
И тогда мама может сказать: ого! А расскажи еще о французах.
Или закрыться и не понять, но это уже будет не моя ответственность, потому что я сделала много для того, чтобы контакт состоялся, и следующий шаг – ее.
Мама – это явление. Про нее можно писать много глав, но оставим ее пока на той кухне….
После можно попасть, скажем, к итальянцам. Прилететь в отпуск. И сначала чувствовать, что все, наконец, классно: пасты хватит на всех, а разговоры могут быть о чем угодно, лишь бы приятные. Все шутят над собой и друг над другом, и темы скачут от религии до жизни с мамочкой в сорок лет. Я задаю вопросы и получаю очень смешные, открытые, неожиданные ответы. Но в конце вечера все равно устаю. И спрашиваю своего друга:
Почему у меня чувство, что все говорили о себе, а мной никто так и не поинтересовался?
А почему ты сама о себе не рассказывала?
Это невежливо.
Невежливо – это расспрашивать тебя, если ты не хочешь рассказывать.
Я очень хочу!
Тогда тебе нужно вступать в разговор более агрессивно. Introduce yourself into the conversation more aggressively.
Снова я должна стать медной проволочкой, гнущейся в обе стороны, не истончаясь, – думаю я. Но правда в том, что этого никому не избежать, даже если ты никуда не переезжаешь. Как только ты хочешь вступить в отношения с новым человеком, ты натыкаешься на непонятную Францию внутри. Ее можно игнорировать, идти напролом или пытаться прогнуться, но, если хочешь настоящего контакта, придется разрабатывать эти залипающие кнопки.
Французов часто обвиняют в том, что они признают лишь обычаи Франции. Что на любое отличие они скажут: «сэ орижиналь» и пренебрегут им. Что у них есть вера в свою нацию как в мерило мира.
Кажется, у кого-то тоже сложности с тем, чтобы разработать западающие кнопки и открыться к восприятию других реальностей? Кажется, мы в одной шлюпке.
Полицейские
Полицейские французского города Лилль даже в метро стоят с автоматами. Точнее так: я вижу сначала огромный автомат, а потом, за ним, фигуру в форме.
«Беги наверх! – пружинили мои ноги первые полгода. – Утекай, пока тебя не заметили!»
Каждый раз, видя ладонь, обхватившую черный магазин, я вздрагивала, чуя угрозу. Я правонарушитель? Или потенциальная жертва теракта?
Вы когда-нибудь ощущали автомат настолько близко: в одной толпе под низком потолком подземного перехода?
Как-то мы шли с друзьями по такому туннелю под вокзалом, и они остановились, чтобы купить сэндвичей. Пахло капучино и шоколадом, продавщица извинялась, что у нее проблема с оплатой карточками. Зазвенели монеты, мои друзья взяли бумажный пакет и, не волнуясь, пошли ровно на оружие.
Неужели вы не боитесь? – спросила я их.
Боимся? Чего? – не поняли они.
Полицейских с автоматами.
Они посмотрели на полицейского точно так же, как они смотрят на меня. А потом пожали плечами и ответили, не меняя направления движения:
А что его пугаться? Он же нас защищает.
Потом сделали еще два шага – и улыбнулись:
Bonjour!
Я не могла поверить, что мы обратились к военному. Зачем так рисковать?
Добрый день! – ответил высокий рыжий полицейский, не снимая руки с автомата.
Вы не подскажете, как выйти на улицу Фэдерб?
Вы когда-нибудь спрашивали у человека с автоматом, как пройти на нужную вам улицу, и получали доброжелательный ответ?
Он показал нам направление и пожелал хорошего дня. Мы тоже пожелали ему хорошего дня (только я молчала, не успевая за происходящим), отошли и стали прощаться. Друзьям нужно было на Фэдерб, а мне – на вокзал.
Идя к эскалатору, я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на полицейского. Он поймал мой взгляд – и сделал движение бровями: знаете, такое, когда брови дважды быстро поднимаешь и опускаешь?
…Он что, еще и флиртует?
Я сейчас забегу вперед, в конец дня, чтобы перевести дух. Что-то я утомилась. А после вернемся на тот вокзал.
Человеку, никогда не эмигрировавшему, с которым я созвонюсь вечером по видеосвязи – моей маме, например, или подруге – может быть непонятно: почему ты так устала-то? Живешь во Франции, ездишь в центр на автоматическом метро без машиниста встретиться с друзьями…
Я и сама для себя долго была таким человеком: ну что же с тобой, соберись! Ты не должна падать вечером на кровать, как будто копала картошку. Что за слабости? Вспомни, живя в Москве, ты успевала в три раза больше – и это при том, что она огромная, шумная, грязная…
Такой голос бубнит внутри у многих. Ты переехала и настроила планов – и вдруг не можешь быть ни продуктивной, ни предсказуемой. Вышла на улицу – и устала, хотя вокруг красота. Почему?
Ты не попала ни в теракт, ни в эпицентр митинга, ни на картофельное поле. Ты просто спустилась в переход метро, поболтала с друзьями и пофлиртовала с красавчиком-полицейским.
В видимом мире.
Но внутри происходило больше. Ты наткнулась, не ожидая этого, на человека с автоматом – и тело вспомнило все бабушкины рассказы о войне. И кадры насилия, которые ты когда-либо видела. Теракты. ОМОН, разгоняющий демонстрации. И, и…
Давно доказано, что для нашей психики нет большой разницы между тем, что происходит по-настоящему, и тем, что случается в нашем воображении. Поэтому мы можем вспотеть или заплакать, смотря на экран, где идет фильм. Поэтому, мечтая о чем-то в красках, мы можем действовать так, будто это произошло.
Тело отозвалось на все эти всплывшие в воображении картинки, вы испугались, мобилизовались – и стресс потребовал много сил. Но после знакомого стресса случился новый: реальность оказалась какой-то новой, непонятной, шокирующей (пусть и по-хорошему).
Перепрошивать опыт, снимать шоры, преодолевать ограничения, через которые мы смотрим на мир – немаленькая нагрузка.
Я хотела написать «недетская», но исправила: мне кажется, она именно детская. Так живет ребенок: в неопределенности, непрерывно обучаясь и удивляясь.
И, как мы помним, ребенок спит даже днем. Устает.
У себя в стране, чтобы встретиться с друзьями, вы бы просто прогулялись по городу. В новой стране, где собираешься жить, а не быть просто туристом, можно устать на ровном месте – и больше ничего (внешнего) не сделать за день.
Но это в тексте моем уже вечер, а в том дне еще только 15 часов. Вокзал.
Красивый французский вокзал: просторный, высокий и продуваемый со всех сторон. Вокзал-сквозняк.
На улице 0 °C, и в своей стране вы решили бы слишком не утепляться. Но увеличьте влажность – и ноль градусов превратятся в собачий холод, пробирающий несколько слоев одежды и кожи. Он вонзается под рукава, колет лицо, захватывает колени в щипцы.
Ты же из России, тебе вообще не холодно никогда! – говорят тебе французы, подворачивающие брюки, чтобы оголить щиколотку, и не застегивающие пальто в эту погоду.
Не знаю, как у французов, а у меня и у моего телефона батарейка моментально садится при низких температурах.
Я купила хлипкий стаканчик горячего шоколада – и подошла к длинному, человек на пять, столу из светлого дерева, за которым можно постоять. Шоколад быстро остывал, согревая лишь ладони.
К противоположному концу стола подошел смуглый парень с тремя изношенными сумками. Голая шея, широкая толстовка, под которой будто гуляют ветра. Ему не холодно, и, если бы мы заговорили, он бы тоже спросил: «Но ты же из России, почему ты мерзнешь?»
Но парень этот на меня не смотрел. По его невесомому взгляду было не понятно, смотрит ли он куда-то. К тому же, он слегка покачивался, а потом оперся на стол так, будто сейчас взлетит.
Секунд через тридцать к нему подошли трое полицейских, начали расспрашивать его о чем-то и попросили показать вещи. Парень медлил. Потом он стал выкладывать – плавно, как в замедленной съемке, – предметы только из маленького кармашка сумки.
Несколько зажигалок. Скомканная бумага. Колпачок от ручки. Фиолетовая зубная щетка.
Эту щетку не положил на стол, а отправил в рот как сигарету – и начал перекидывать ее с одной стороны на другую.
А я успела рассмотреть полицейских. Они все были разными: один черный, второй голубоглазый, третий очень высокий.
Для вас лучше сказать нам сразу, есть ли у вас что-то, – произнес голубоглазый.
Парень поднял самую большую из своих сумок и бросил ее на стол, в противоположном конце которого дрогнул стаканчик с моим шоколадом.
Носки, – парень выложил на стол кучку ношеных носков. – …бутылка, – достал помятую бутылку, пожевывая зубную щетку.
Каннабис? – перебил его черный полицейский.
Но парень ответил расслабленно:
Поищите, это же ваша работа.
Полицейские посмотрели на все три сумки, а потом решили: