Оказывается, я уже раз десять вела себя здесь как грубиянка.
Оказывается, вот почему моя итальянская подруга так сжалась, когда я предложила ей:
Давай еще поищем! – и развернулась к выходу из ресторана.
Оказывается, поэтому итальянцы часами выбирают ресторан перед тем, как туда пойдут. «Так мы закат пропустим, – раздражалась я, когда меня втягивали в это. – Почему бы просто не пойти гулять и не выбрать на месте тот, который понравится?»
Оказалось, что уйти из непонравившегося – невежливо. Хозяин воспримет это на свой счет. У всех испортится настроение.
Когда я узнала об этом, я растерялась. Я неадекватна? Они неадекватны? Выход один – спросить у подписчиков в сториз.
Через два часа:
Мой директ тоже разбушевался:
Почему я должен платить деньги за то, что мне не полезно? За некачественный сервис?
Это ущемление прав!
Можно провести аналогию: тебе подали испорченную рыбу, ешь. И оплати счет. Я раньше ела и оплачивала. Пока не прошла терапию 2 года. После уже не смогла.
Так писали русскоязычные читатели, живущие дома или в других странах, не в Италии. А те, кто в Италии, написали, например, вот что:
Я снова чувствую себя будто в Хогвартсе: вот только пришла на занятие и вышла из него через час – и попала в щель между культурами. Теперь выбирайся. На такие мелочи направлять свое внимание не хочется, когда тебе еще нужно в налоговую, в супермаркет и поработать. Но, как по мне, выбирать не приходится.
Можно, конечно, решить, что это глупость, и остаться при своем – но, если собираешься жить здесь, то будешь ставить своих друзей в неловкое положение каждый раз. Прослывешь грубой. Они перестанут ходить с тобой на кофе или будут чувствовать напряжение.
Можно ассимилироваться полностью и есть невкусную еду, но это тоже так себе перспектива.
Можно часами выбирать, куда пойти, спрашивать рекомендации, выбрать любимое место и стать его завсегдатаем.
Но как чувствовать себя при этом?
Кому-то перемена дастся легко: ну что такого? А кого-то будет штормить каждый раз, если эта свобода – свобода выйти из места, которое не подходит – символ большей свободы. Те, кто в моем опросе написал про нарушение прав и годы психотерапии, так просто этот узелок не развяжут. Как не развяжу его просто и я.
Со стороны кажется, что человек просто покинул пахнущее луком заведение. А на самом деле в эту секунду он обнародовал манифест взятия ответственности за свою жизнь. И это он сейчас отказался от невкусной рыбы или вышел из созависимых отношений?
А мне кажется, что здесь кое-что другое, – говорит моя подруга.
В дни, когда мы обсуждаем это, в России идут протесты. Люди выходят на улицы. Полицейские задерживают их.
Я понимаю, – произносит она, смотря вниз, – что, когда в твоей стране у тебя все меньше прав, для тебя становится жизненно важным сохранить хотя бы вот это крошечное право выйти из ресторана.
Думаешь? – переспрашиваю я.
Думаю, да. Вот я живу в Италии уже давно, и для меня этот момент теперь совершенно не принципиален. Мне кажется даже, что его не стоит так долго обсуждать, – говорит она. – Мои права реализуются совсем в других вещах, и мне не сложно принять эти правила жизни здесь. Они ничего от меня не отщипывают.
Вы тоже сейчас видите этот кубик Рубика как бы сверху? Я понимаю и тех, кто не хочет смиряться, и тех, для кого этот вопрос яйца выеденного не стоит. Тех, кому важно сохранить себя, и тех, кому важно не казаться грубыми.
Когда ты турист, ты чаще всего в той группе отдыхающих в Римини, которые заходят в ресторан, потом выходят из него, возвращаются вечером, хорошо проводят время. Оставляют щедрые чаевые и недоумение на лице управляющего. Кто скажет: «Я ведь никогда этих людей больше не увижу» и в следующий отпуск поедет в другое место. И улыбнется: ну, подумаешь, культурные различия.
Но вот ты живешь здесь – и выстраиваешь отношения.
И либо держишься за свое, либо чистишь эту луковицу, пока не вспомнишь, что кафе – это всего лишь кафе. А потом прочтешь:
«По статистике, в южных странах большинство сервисов, открытых эмигрантами, успешнее местных».
И ситуация перевернется: так это что же, у нас, у меня – конкурентное преимущество?
Если я решу открыть ресторан, и посетитель зайдет в него и выйдет, я не обижусь, а отправлюсь улучшать качество. Я восприму это как обратную связь. Пройду несколько онлайн-курсов, если не найду ментора на месте. Мне и в голову не придет делать ставку только на отношения.
«Желтая зона! С понедельника в Пьемонте желтая зона!» – слышу отовсюду я. Это значит, что кафе и рестораны откроются и будут работать до 18:00.
Я надеваю пальто и ботинки и лечу пить кофе куда-нибудь. Захожу в случайное место, а там раздвижные двери и постоянный сквозняк. Видно, что здесь не расслабишься, а только выпьешь эспрессо залпом, расплатишься и полетишь дальше.
Но хозяин тут как тут: уже готов принять мой заказ.
Что вы будете, синьора? – спрашивает он и улыбается, как друг. – Желтая зона!
Да, наконец-то желтая зона, – отвечаю ему я, представляя, как сейчас окаменеет его лицо, если я отвечу: спасибо, ничего.
Чтобы не попасть в эту топь, я осматриваю десерты, выставленные под стеклом витрины. Тирамису есть, кростата есть, яблочный пирог есть. Панакоты нет.
Я бы хотела панакоту.
Синьора, вот именно панакоты, к сожалению, нет. Завтра будет.
Как жаль! Тогда я вернусь к вам завтра. Спасибо большое!
Конечно, до завтра, синьора, хорошего дня!
Я слежу за его лицом: оно не изменилось. Хотеть только панакоту – вежливо.
Что это? Ложь или творческое приспособление? Я пока не знаю. Но мне хотя бы удалось остаться вежливой, не замерзнув на сквозняках. И попрактиковать свой итальянский.
Так ты станешь кошкой, ходящей между мирами, – говорит мой терапевт.
И мне нравится эта перспектива. А то, на что можно опираться, потихоньку становится больше, чем обратное.
Я поэт, зовусь Незнайка
Если подняться вверх по холму от реки По в Турине по проспекту Габетти, дойдешь до русской церкви. Я шла туда с надеждой: приду, отстою службу, со всеми познакомлюсь и попрошу помощи. Расскажу, что я ищу квартиру, что у меня все в порядке с документами и есть работа, но итальянцы хотят, чтобы за меня кто-то поручился. Конечно, поручиться за незнакомку – опасная вещь. Но я могу показать свой банковский счет и все бумаги. И, в конце концов, мы христиане и проповедуем добродетель.
Я шла, вспоминая о крошечной, размером с комнату, греческой церкви во французском Лилле. О мягкой бороде священника, который перед началом службы целует каждого пришедшего в щеки. О дешевом евангелии, лежащем на исповедальном аналое. Об «Отче наш», который поют там на каждом из языков прихожан: французском, русском, греческом, болгарском, румынском. Хочешь петь в хоре? Приходи ко мне домой, позанимаемся. Ты новенькая? Помощь нужна?
Служба в туринской церкви катилась, как на спущенных колесах. Священник пел и делал возгласы тем православным манером, когда не разобрать никаких слов, как ни старайся. Семеро прихожан стояли далеко друг от друга. Кто-то драматично падал на колени – в одиночестве. Кто-то зашел и вышел из храма, а после вновь зашел, ни с кем не встретившись глазами. Холод залезал в щели в моем шарфе, проникал под рукава пальто, просачивался сквозь подошву ботинок. Больше двадцати минут концентрироваться на службе не выходило: она шла отдельно, сама по себе, и между амвоном и залом стояла как бы невидимая школьная перегородка из инсталляций Ильи Кабакова.
Я силилась вернуть себе концентрацию, но не могла.
Лысый мужчина с черной бородой за свечным ящиком в службе не участвовал – весь «ящик» был отдельной комнаткой – и я вошла в нее.
Здравствуйте!
Здравствуйте, – ответил он с акцентом.
Меня зовут Екатерина, я новенькая.
Подожди, я не говорю по-русски.
English? Francais?
Nononono! Подожди! Елена! – крикнул он – и женщина в голубом платке, всю службу стоявшая у колонны недалеко от меня, легко оторвалась от своего места и в четыре шага дошла до свечной каморки.
Мужчина по-итальянски сказал ей, что я чего-то хочу и что ей нужно поговорить со мной.
Меня зовут Екатерина, и я новенькая.
Она промолчала.
Я впервые в этом храме. Служба идет уже два часа, вы не подскажете, еще долго?
Еще как минимум час.
Долго. Я жила во Франции до этого, у нас были немного короче…
А вы учиться сюда приехали? – перебила она меня.
Нет.
Замуж?
Тоже нет, – улыбнулась я, стараясь смягчить этот набиравший пулеметную скорость диалог.
Если работу искать, то вряд ли найдете, – сразу сказала мне Елена.
Что здесь ответишь? Я выдержала небольшую паузу, чтобы все же снизить скорость этого разговора, и отчиталась, что работа у меня есть, можно не искать. Она посмотрела на меня с полуулыбкой недоверия:
Есть или… найдется как-нибудь на месте? – (смол-ток мне по-прежнему не дается, – поняла я) – Чем вы занимаетесь?
Зато на этот вопрос я отвечала уже не раз. Каждая французская картинка и ситуация сохранена в моей памяти, каждая реакция на то, что сейчас прозвучит. Я готова к вопросу о том, пишу ли я по-итальянски, о том, можно ли прожить на писательский гонорар, реплике, что сейчас книг никто не читает.
Я писательница.
«Я поэт, зовусь Незнайка, от меня вам балалайка?» – такого рода писательница? – спросила меня Елена.
Что тут скажешь? Можно съязвить: да, именно такого, как вы проницательны! Или: а вы, я вижу, начитанны. Но не сейчас. Я выбираю просто молчать и смотреть на нее.
Через полминуты она не выдерживает:
Ну, как говорится, церковь – это больница. Мы все больны и сумасшедши, – она показывает жестом на семь прихожан без священника, на грузина за свечным прилавком, объединяет в невидимый круг себя и меня.