На рассвете второго дня отряд из двенадцати партизан вышел из леса и двинулся через парк цепью, стреляя на ходу; не нанеся никакого урона врагу, обстрелянные из пулеметов, они потеряли шесть человек и отступили.
После этого случая эсэсовцы, довольные тем, что операция “Волк из леса” в очередной раз удалась, установили в бальной зале печь и привезли полевую кухню, чтобы кормить “пансионерок” горячей пищей.
Белокурая девушка, которой было не больше шестнадцати, с неизменной сигаретой в зубах постоянно переходила от одной женщины к другой и пыталась утешить тех, кто не смирился со своей судьбой и не сумел приспособиться к обстоятельствам. У малышки было худое, бледное лицо, усеянное веснушками, и, несмотря на толстый слой помады на губах и густо напудренные щеки, довольно красивое. Никто никогда не видел ее в Сухарках; она говорила, что солдаты подобрали ее в Вильно; ее родителей убили, и, по ее собственным словам, она “ходила с солдатами” уже год. Девушка носила берет и военную шинель, которая была ей велика; черные шерстяные чулки, державшиеся на резинках, поминутно сползали и скатывались на лодыжки; тогда она подтягивала их, не наклоняясь и по‐детски задирая ногу.
Когда у кого‐то из женщин начиналась истерика и она принималась рыдать, девушка бросалась к ней, брала ее за руку и умоляла:
– Успокойтесь, прошу вас, это не так страшно, как кажется. Это пустяки. Главное, не думать об этом. Ужасно только, когда мысли в голову лезут.
С особой любовью и нежностью она обращалась к красивой молодой женщине лет тридцати с тронутыми сединой волосами и большими черными глазами, смотрящими в одну точку, как у сумасшедших, – то была жена сухарковского врача, доктора Твардовского. Девочка часто становилась рядом с ней на колени, брала ее за руку, гладила по голове и говорила:
– Послушайте, не надо об этом думать. Не станут же они держать нас здесь все время. Скоро нас выпустят. Все будет хорошо, вот увидите.
Мебели на вилле не было. Женщины спали на соломенных тюфяках, брошенных на пол. На стенах осталось несколько фамильных портретов графов Пулацких, разорванных или пробитых шальными пулями: придворные, одетые в синий шелк, вся грудь в орденах, очень важные, в белых париках, и дамы, увешанные драгоценностями или с кудрявыми собачонками на коленях.
Когда белокурую девушку, которую звали Зося, выбирал какой‐нибудь солдат, она старательно тушила сигарету, клала ее на подоконник и поднималась с солдатом наверх. А когда возвращалась, брала свою сигарету и снова закуривала. Она как будто показывала, что ее больше беспокоит сигарета, чем происходившее с ней самой. Она пыталась даже делать вид, будто ничего особенного не случилось и на самом деле все это не имело большого значения.
Заметив среди посетителей офицера, она немедленно подбегала к нему и хнычущим, визгливым голоском начинала осыпать его упреками, требуя угля, больше еды, кипятка, сигарет, мыла. Она цеплялась к нему, как репей, и почти всегда получала что хотела. После этого мгновенно успокаивалась, удовлетворенно улыбалась и сообщала приятную новость подругам.
– С немцами все очень просто. Если хочешь чего‐то от них добиться или обратить на себя внимание, нужно сказать: “Schmutzig, schmutzig” – это значит “грязно”. Грязи они не выносят. С помощью этого слова вы добьетесь от них чего угодно.
В парке напротив леса эсэсовцы поставили три бронемашины, а сами вставали за орудиями и терпеливо дожидались, иногда спускаясь погреться у жаровен. Отряды партизан несколько раз выходили из чащи, и завязывался бой. Почти все они погибали после короткой перестрелки. Но шли снова и снова, часто по трое или четверо, в основном – мужья, отцы или женихи.
На четвертый день у главного входа на виллу появился человек высокого роста, одетый в пальто хорошего покроя, в фетровой шляпе и с теплым платком на шее, в пенсне и с медицинским саквояжем в руке, предъявил постовым документы, которые, видимо, оказались в порядке, и получил разрешение войти в парк. Он проследовал по аллее, медленно поднялся по ступеням дворца, раскрыл саквояж, вытащил оттуда автомат и почти в упор расстрелял солдат, веселившихся на террасе в ожидании своей очереди. Белокурая девушка, которая с удовольствием наблюдала за этой сценой через окно, попивая из солдатского котелка обжигающий чай, рассказала потом остальным, что перед тем как упасть, он здорово потрудился. То был сухарковский врач, человек известный и уважаемый – доктор Твардовский.
4
Янек терпеливо ждал несколько дней. Время от времени он выходил из землянки и прислушивался, пытаясь среди множества лесных звуков различить отцовские шаги. С каждым хрустом ветки и шорохом листвы воскресала надежда. Восемь дней он жил этой надеждой и ожиданием. Восемь дней яростно боролся с растущим страхом, с одиночеством и тишиной, со все более крепнущим чувством отчаяния, начинавшим леденить ему сердце. На девятый день Янек проснулся побежденным. Открыл глаза и беззвучно расплакался. Он даже не встал. Весь день пролежал на матрасе, свернувшись калачиком под одеялами, сжав кулаки и дрожа. А в полночь выбрался из норы и зашагал в сторону Сухарок. Он шел через лес, в темноте. Ветви пихт хлестали его по лицу, иголки впивались в одежду и царапали кожу. Пару раз он сбивался с пути. Так он блуждал всю ночь, а на рассвете вышел на дорогу. Он узнал ее. Это была дорога на Вильно. Он пошел по ней в Сухарки… Деревню окутывал густой туман. Но этот туман колол глаза, как в землянке, когда печка плохо вытягивала. Это был дым. Часть деревни сгорела. Пламени больше не было, один только тяжелый неподвижный дым в застывшем воздухе, и скверный запах, дравший горло. Немного поодаль на дороге виднелись две бронемашины. Они стояли неподвижно, похожие на брошенные панцири. Только спереди у каждой медленно, как копья, шевелились пулеметы. Одно из этих копий повернулось к Янеку и нацелилось ему в грудь. Внезапно панцирь раскрылся, из отверстия высунулся до пояса белобрысый немецкий солдат, розовощекий, как девчонка, и закричал на плохом польском:
– Poszedł, poszedł. Wzbronione, verboten![4]
Янек повернулся к нему спиной. Сначала он шел шагом, потом пустился бежать. Он не удирал от солдат – ему хотелось скорее прийти. Вернуться под землю, забиться в свою нору и больше никогда оттуда не выходить. Он спустился в землянку и лег на свое ложе. Он не чувствовал усталости. Страха не было. Ему не хотелось ни пить, ни спать, ни есть. Он не чувствовал ничего и ни о чем не думал. Просто лежал на спине, с отсутствующим взглядом, в холоде, в темноте. Только к середине ночи он подумал о том, что умрет. Он не знал, как люди умирают. Вероятно, человек умирает, когда он к этому готов, а Янек был готов, потому что был очень несчастен. Или, может, человек умирает, когда ему больше не остается ничего другого? Это путь, который избирает человек, когда ему больше некуда идти… Но он не умер. Его сердце по‐прежнему билось. Умереть оказалось ничуть не проще, чем жить.
5
На следующий день Янек взял револьвер, пару картофелин, соль и большой том “Виннету – краснокожий джентльмен” и выбрался из норы. Он отправился на поиски партизан, как велел отец. Он не знал, куда идти. И очень смутно представлял себе, кто такие “партизаны”. Как он их узнает? Носят ли они форму? Как с ними заговорить? Где их искать? Он бродил по лесу наугад, а вечером вернулся в свою нору. Несколько дней он не встречал никого. Но однажды утром, когда он шел через поляну, из кустов выскочили два человека и встали по обе стороны от него. Он остановился. Но не испугался. У этих двоих был жалкий вид, они были не опасны. У младшего голова обмотана платком, как у крестьянки. Он без конца нервно мигал одним глазом. У старшего были огромные седые усы. Он казался более злобным, чем первый. Подойдя к Янеку, он обыскал его. И сразу же нашел револьвер.
– Откуда он у тебя?
Сначала Янек не понял вопроса. Пришлось сделать над собой усилие. Это был не польский. И не русский. Янек ума не мог приложить, что это за язык.
– Он спрашивает тебя… – начал младший.
– Дай мне его допросить! – рявкнул старший.
– Он не понимает по‐украински.
– Я говорю по‐польски! – сердито сказал старик.
Он повернулся к Янеку:
– Откуда он у тебя?
– Отец дал.
– Где твой отец?
– Не знаю.
– Ты слышал, Черв? – обрадовался старик. – Он не знает, где его отец!
– Слышал. Не глухой.
– А может, он знает, а? Может, просто не хочет нам сказать, а?
– Оставьте его в покое, Савелий Львович, – с досадой возразил его товарищ. – Я его знаю. Это сын доктора Твардовского, из Сухарок. Его отец меня лечил.
– Сухарки, да? – повторил старик. – Сухарки…
Он искоса глянул на Янека:
– Хорошо, тогда я расскажу тебе, что случилось с твоим отцом…
– А что с ним случилось?
– Заткните глотку, Савелий Львович! – неожиданно крикнул его товарищ. – Прошу вас, заткните свою грязную глотку!
– А? – удивился старик. – Но я же ничего не сказал!
Он схватил толстую книгу и посмотрел название.
– Вин-не-ту, – с трудом прочитал он по складам. – Сын во‐ждя… А?
Он с шумом захлопнул том и посмотрел на Янека. А потом с отчаянием выругался:
– Kurwa ich mac´! Kurwa ich mac´!
– He ругайтесь, Савелий Львович. Я же говорил вам: это некрасиво, в вашем‐то возрасте.
– Что случилось с моим отцом? – повторил Янек.
– А? – переспросил старик. – Не знаю я, что с ним случилось. Холера его знает. – И чуть не расплакался: – Виннету, краснокожий джентльмен… Ишь ты!
– Не нервничайте, Савелий Львович.
– А я и не нервничаю. Я никогда не нервничаю! – Он вернул книгу Янеку. – Что ты делаешь в лесу, бледнолицый?
– Живу.
– А?
– Живу.
– Ты слышишь, Черв? Он тут живет!
– Я ищу партизан, – робко сказал Янек.
– Чего? – Старик аж подпрыгнул. – Черт… Ты слыхал, Черв? Он ищет партизан!