— Адона, это… что? — женщина стояла у самого берега, и тяжело дышала. Потом, взмахнула требовательно рукой. — Да иду. Только ты мне объясни… Как это, «отстань»?! Ну, ничего себе, отстань! Со мной леший знает что, творится, а она от меня отмахивается. Ай! И хватит меня бить! Чай, не маленькая уже. И так все мозги поотшибала. Теперь вот мерещится всякое… Ай!.. А вот попробуй, догони сначала!..
Да… Странности продолжались. Зато, появилась нежданная оказия из дома сбежать. И я сейчас снова летела с холма. Только в этот раз, в сторону веси, размахивая в руке берестяным кузовком под дюжину куриных яиц…
Подружка моя нашлась почти сразу, после допроса ее матушки, по локти в муке и младшей сестрицы, по уши в малиновом варенье. Хотя, обе занимались одним и тем же — пирожки стряпали. А вот Любоня… Любоня в это время откровенно отлынивала. На длинном бревне за задним огородным забором.
— Здравствуй, не чихай, — радостно хлопнулась я рядом с ней на прохладное дерево и приткнула сбоку от себя полный яиц кузовок. — А ты чего здесь скучаешь?
— Я?.. — повернула ко мне Любоня свое круглое личико. — Ду-умала.
— И о чем же ты ду-умала? Или о… Подруга, ты чего? — а вот этот выпад стал для меня полной неожиданностью. И, прижав в ответ кинувшуюся мне на шею Любоню, я лишь растерянно замолкла:
— Евся, я ведь сначала думала, ты померла, у-топла, — всхлипнула она мне в быстро намокшее плечо. — Эти трещетки весевые… Пока от них правды дознаешься. А сама к тебе в лес ваш кудесный бежать струсила… Евся, если еще и тебя… — вновь зашлась Любоня.
— А, ну, погоди. Да с чего ты взяла, что я вообще утопнуть могу? Ты вспомни хорошо, еще в детстве мы с ребятней ныряли на спор в Козочке, и я всегда дольше всех под водой могла пробыть. Помнишь?.. А помнишь, как один раз, у себя на озере, я рубашкой за корягу донную зацепилась, и ты успела за Адоной сбегать, пока я оттуда уже голой не вынырнула, и с корягой этой?.. Вспомнила?
— Угу, — отлипла от моего плеча подруга и посмотрела мне внимательно в глаза своими, похожими сейчас на небесную лазурь. — И точно. Тебя вода любит. Ты в ней — как ры-ыбина.
— Вот и я о том. Любит. И утопнуть никогда не даст, — теперь уже на долечку, задумалась и я сама, вспомнив утреннее свое наваждение, а потом решительно тряхнула головой. — Так что, хватит выть. Мы с тобой — подруги на всю жизнь и друг без друга, никуда.
— Угу. И в мутную воду.
— Ну, туда, не обязательно… Ты мне лучше другое скажи. Кроме меня ты кого еще так боишься потерять? — осторожно решила я «подкрасться» к заветной теме.
— Кого? — тут же отстранилась от меня Любоня и я только сейчас заметила на черной головке подруги, сползший к уху венок из одуванов. И где она их насобирать то смогла? Ведь отцветают уже.
— Кого? — настойчиво повторила я свой вопрос. — Любоня, ты жениха своего любишь?
— Я его… уважаю, — потупив очи, поправила девушка сползший венок.
— Уважаешь?.. И откуда слово то такое взяла?
— От отца. Он сказал, что Ольбега надо уважать за то, что он много достиг. И держит себя, как граф. И никому не дозволяет собой помыкать. И я за ним буду, как за каменной оградой.
Вот это то и угнетает, подружка дорогая:
— Значит, как за каменной оградой? А с другой стороны той ограды — все остальные. Кроме…
— Кроме… — эхом выдохнула Любоня. — Евся, я…
— А я тебя, Евся, обыскался! Вот оно вам, наше здрасьте! — пред нами, колыхая на ветру просторной, не по плечу, рубахой, лыбился во всю щербатую ширь Осьмуша. С румяным пирожком в зажатой ручонке — сразу видно, кто ему нужное направление задал:
— И какого лешего я тебе, вдруг, понадобилась? — с явной досадой, но, все ж, удивилась я.
— Да не лешим его кличут, — иронично скривился малец. — И от него тебе письмецо. Он меня у дядьки Кащея словил и тут же на коне его карандашом наскреб. И еще мне пол меденя обещал за услугу.
— Да кто ж? — дуэтом вылупили мы глаза на конопатого интригана.
— Да Лех! — в ответ выдал он. — Кого ж еще ты самого лицезреть отказалась? Так что, теперь, получи и распишись.
— Я тебе сейчас на заднице твоей тощей крапивой распишусь, — с угрозой поднялась я с бревна, — письмоносец весевой.
— А ну, давай! — козликом отпрыгнул вышеименованный, и принял геройскую позу. — Лех мне еще пол меденя обещал, если я от тебя люлей наполучаю. Только шибче крапиву прикладывай. Чтоб у меня того… доказательства были.
— Ему предъявить? — хихикнула сбоку от меня Любоня, а потом ухватилась за мое запястье. — Евсь, давай глянем, что он там наскреб? Интересно же.
— Интересно? — окрысилась я попутно еще и на подружку. — Да он меня достал, как дятел стреху своими выкрутасами. Да я его и видать и слыхать уже не в мочь.
— Ну, пожа-луйста. Ну, токмо, ради меня. Ведь, страсть, как интересно.
— Тебе интересно?.. Вот сама и читай тогда его дурные каракули, — бухнулась я обратно на свое сиденье, оставив, однако ж, в поле зрения вмиг оживившуюся парочку.
Осьмуша, шустро выудив из-за пазухи, маленький цветной квадрат, нырнул под березку (видно, ему за ответ еще чего-то наобещали), а Любоня, так же шустро вернулась ко мне, на бревно:
— Только, чёй-то, я не пойму, — возникла, вдруг, с ее стороны заминка. — Здесь не письмо, а етикетка какая-то… Вино «Улыбка Зилы». Специально для… Евся…
— Это он, наверное, хочет, чтоб я ему теперь все время улыбалась. Шифрованное, видать, письмо, — сердито буркнула я, демонстративно отвернувшись в сторону.
— Так ты, переверни бумажку то! — подал из-под засадной березы голос письмоносец, и снова там затаился.
— О-о, точно… Угу. Читаю… Евсения! — торжественно продекларировала Любоня и вновь, надолго замолчала. — Евсь, я, чёй-то, опять ничего не пойму, чего он тут понаписал. Какие-то слова странные.
— Ничем помочь не могу.
— Угу, — вздохнула подружка, но, решила не сдаваться. Видно, любопытство — их кровная черта. — Ежевика… еже-виты… О! Ежели ты! Ежели ты и да-льше бу-дить меня… Ты его что, будишь?
— Чего? Это кто его будит?! Да больно мне надо?!
— А как?.. А-а, погодь… Ежели ты и дальше бу-диш… Будешь! Меня му-чить. Во как… Ж-ж-ги кости бояну. Жги кости Бояны?! Евся, а ее-то за что?
— Любоня, а ну, дай сюда! — кончилось мое малосильное терпение. — Сама буду читать… Ага… Ежели ты и дальше будешь меня мучить, ж-ди в гос-ти Бо-я-ну. Сроку ти-бе три, уф-ф, здесь, хоть цифрой смилостивился… дня… Ну, ничего себе, угрозы!
— А Бояна то тут причем? — отработанным дуэтом уставились мы в этот раз друг на друга.
— Кочерыжки вы капустные, а не невесты! — пригнул наши головы, раздавшийся сверху праведный писк, а потом и знакомое пыхтение. — Бояна ж — сваха у нас. Любоня, ты что, забыла, кто к нам от твого жениха приходил? — свесила две косички с той стороны забора, уже отмытая от варенья Галочка.
— А ведь и правда, Евся! — распахнула рот девушка. — Лех тебе решил сваху заслать.
— Та-ак… Видно, по-хорошему у нас с ним не выйдет, — процедила я сквозь зубы и снова поднялась с бревна. — Осьмуша!
— Чего? — неуверенно проблеяли из укрытия.
— Передай Леху, что если он еще раз мне даже в письменном виде предстанет, то я ему его неугомонный…
— Евся! Дети же!
— Ага… — с трудом, опомнилась я. — Дети… Скажи ему, чтоб дождался Солнцеворота, а там мы с ним лично об жизни и судьбе побеседуем. Но, если, сунется ко мне в дом раньше, с Бояной или с бояном, я ему тот боян на этот самый… В общем, ты меня понял… Понял ведь?!
— Как не понять? — колыхнулись нижние березовые ветки. — А это тебе, от дядьки Кащея. Лови! — через долечку мелькнула меж них прямо мне в руки маленькая деревянная игрушка.
— Что это, Евся?
— То, кёнтаврь, — оповестило вместо меня с забора вездесущее дитя. — Дядька Кащей вчера еще ей эту свистульку выстругал. Сказал, специально для Евси. С четырьмями дырочками, чтобы чище было… это… звучание. А у всех остальных — только с двумями… А еще, Евся, можно Леху пообещать, что ты его за уши полотенцем к колодезному журавелю привяжешь и будешь макать, пока он не поумнеет.
— Галушка!
— А чего? Матушка так всегда отцу грозит, когда он…
— А, ну, мотай живо с забора! — да-а… видно, вопрос мужнего «уважения» в этой семье, действительно, сильно актуален…
Домой я возвращалась злее вьюжной ночи, едва не промахнув мимо нужного мне проулка. Да, промахнула уже, но, все ж развернулась, не желая делать крюк через все тот же крутой холм. Это, когда на душе спокойно, можно просто идти по любимой тропке, вдыхая полной грудью сочную лесную жизнь, а сейчас… И злилась я на весь белый свет, резко поменявший теперь краски. И это, не смотря на выглянувшее полюбопытствовать на землю солнце. И на Леха, впустую тратившего упрямство на мою неприглядную персону, для него, однако, недосягаемую. И на Любоню, подружку дорогую, решившую в купе с собой, принести в жертву нелюбви еще и меня. Даже венок свой одуванный мне меж кренделей нацепила. Он, видите ли, душу очищает и обнажает. А то я не знаю. Нашла, кому «мази втирать». Да и на себя тоже злилась. На непонятности, коих давно со мной не было. Потому как, давно разложила в своей жизни все по полочкам с умным названием «принципы»… Все, ровно по аккуратным пыльным стопкам, иначе мне точно не…
— Жизнь моя, пожухлый лист!
Он стоял, опершись на старый орешниковый тын, в аккурат на середине моего пути. И в аккурат посредине цветущего клеверного луга. Напоминая собой приготовившегося к взлету коршуна, в этом своем жилете на голое сильное тело. И, похоже, ожидал именно меня. Я скосилась сначала на пасущегося рядом буланого жеребца, чьи передние подковы были мне очень близко знакомы, потом на пути обхода и его и седока, и, хмыкнув, двинула прямо по тропке. Вдруг, мимо пронесет?
— Доброго дня, — как видно, не пронесло. — А я тебя искал, — голос незнакомца оказался глубоким и каким-то настораживающе спокойным.
— Интересно. И скоро нашел?
— Да, — усмехнулся лишь уголками губ мужчина. — Спросил, где в этой деревне живет девушка, умеющая разговаривать с животными, плавать, как русалка и заживлять раны, как магиня. Мне на тебя и