Мне имя Елена, мне дело измена, отмена, из плена, из тлена…
8. С чем какое имя рифмуется, с носом или со ступней, – это отдельная тема. Не станем на ней особо останавливаться. Заметим лишь, что моя языческая варяжская «Ольга» рифмуется мало с чем и с кем, «Оля» же рифмуется с «волей», и мне одного этого уже вполне достаточно. По-русски я с некоторых пор, сама того не заметив, стала подписываться «в. оля» (то есть ваша Оля).
9. Но самое замечательное, что я когда-либо читала про имя (имена), заключено в первых четырех страницах десятой главы… (к сожалению, эта фраза в тетради осталась незаконченной).
Что ж до карусели, до манежа, до кручения и верчения имени, есть такое свойство (моей) памяти: ничего не помнить наверное, всякий раз узнанное забывать и снова этому учиться, вспоминать, восстанавливать и удивляться. Мне даже случалось написать словно впервые, а на самом деле во второй раз, очень сходный с предыдущим текст… По секрету, я не верю ни в какое знание, а только в повторение того, что знала когда-то. Сократ, куда бы мы ни шли и даже ни бежали, всегда ждет нас где-то рядом, за кустом.
25 марта
1. Снова об имени как карусели: существует такой знаменитый текст английского поэта Альфреда Теннисона: «…когда я бывал совершенно один. Часто это со мной случалось, когда я повторял про себя мое собственное имя до тех пор, пока внезапно, из напряженно-яркого сознания индивидуальности сама индивидуальность, казалось, не растворялась и не исчезала в безграничном бытии; это состояние отнюдь не было сумбурным, а яснейшим из ясных, вернейшим из верных, страннейшим из странных, явственно располагаясь за гранью слов, там, где смерть становится почти что вздорной бессмыслицей; утрата индивидуальности (если в этом дело) была, казалось, не угасанием, а единственно подлинной жизнью».
Все в этом отрывке Теннисона кажется на первый взгляд продуманным и прописанным наоборот, как это бывает свойственно откровениям. Из повторения имени собственного, данного в подтверждение отличия, именно тебе, а не кому-то другому, рождается чувство потери отдельности и слияния с неким единым, безграничным, безымянным бытием. Именно бытием, и даже Бытием, то есть с жизнью, противоположной смерти, смеющейся над смертью, ее, смерть, разрушающей.
О чем же тут у Теннисона речь?
2. Самое близкое по принципу повторения имени и результата, то есть чувства освобождения от смерти, мы находим в учении о постоянной или сердечной, или иначе Иисусовой, молитве святых пустынников первых веков христианства, тексты которых были собраны в сборник под названием «Филокалия», а по-русски «Добротолюбие». Эти тексты в дальнейшем вдохновили византийских монахов-молчальников, в первую очередь Григория Паламу и способствовали выработке учения исихастов. Это учение затем сосредоточилось на Афоне и там получило хождение среди русских монахов. Знаменитый текст «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», повествующий об опыте духовного преображения человека, посвятившего себя Иисусовой молитве, вышел впервые в свет в Казани в 1883 году под редакцией Паисия (Федорова), игумена Михайло-Архангельского Черемисского монастыря. В 1930 году этот текст был напечатан по-русски в Париже; за пять лет до этого, в 1925‐м, появился его немецкий перевод, в 1930‐м английский, в 1943‐м французский. Во Франции это до сих пор переиздаваемый и один из наиболее читаемых русских текстов. Английский перевод повлиял, в частности, на Сэлинджера, его читает героиня рассказа «Фрэнни и Зуи».
Странник из «Откровенных рассказов» (явно человек ученый, лишь симулирующий наивность) вдохновляется сначала первым посланием Павла к фессалоникийцам: «Непрестанно молитесь» (5: 17), затем, штудируя библейский текст, находит в нем множество подобных же указаний и наконец читает слова Иисуса: «Именем моим будут изгонять бесов и будут говорить на языках, ранее им неведомых…» (Марк 16: 17–18). Метод молитвы преподан затем страннику неким старцем, читающим и почитающим «Филокалию»; впоследствии странник и сам ее себе приобретет и будет уже сам по ней дальше совершенствоваться. Молитва (вроде мантры), которую он повторяет бесконечное количество раз (то есть вначале определенное, заданное ему на день, количество, а затем постоянно), заключается во всего лишь нескольких словах и, главным образом, именно в повторении Имени: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного». Или еще проще: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня». Возможно, нам еще к этому придется вернуться, хотя бы лишь потому, что именно в этом контексте родилась удивительная «ересь», а именно – имяславие (имябожничество или ономатодоксия), послужившая поводом для написания мандельштамовского «И поныне на Афоне» и книги Павла Флоренского (бывшего одно время имяславцем) «Имена»… Боже мой, как все связано! Это чувство связи, доводящее до головокружения и оторопи, как-то тоже странным образом связано с именем.
3. В опыте Иисусовой молитвы речь идет о повторении не абы какого имени, а Имени особенного, собственного среди собственных и одновременно как бы и не собственного, ибо имя собственное, по словарному определению, является «именем кого-то, обозначением единичного предмета и лица, часто безо всякого отношения к его признакам», а тут произносится имя Бога. Постоянное повторение святого имени того, кто «смертью-смерть-попрал», согласованное с дыханием и приравненное к нему, физиологически и психологически «настроенное», превращает человека в существо духовное, то есть лишенное эго и становящееся сосудом чистой радости. Человек становится святым. В некотором смысле даже не важно, понимает человек, что он повторяет, или нет. В тех же «Откровенных рассказах» странник выслушивает признание некоего капитана о том, как он читал, по совету одного старца, Евангелие против алкоголизма, мало что в нем понимая (ибо по-славянски). Но, по мнению старца, это было и не так важно, ибо священный текст читался «против» бесов и пониматься должен был не читающим его, а этими самыми бесами; а они-то уж точно всё прекрасно понимали (и спасались бегством). От такого непонимающего чтения («глупой» славянской молитвы) полшага до магии и предрассудка, но в другую сторону другие полшага до душевного исцеления, ибо есть в этом непонимании, как и в этом повторении, высокая степень доверия, веселая интуиция бессмертия. И вот тут русский странник и Теннисон хоть и косвенно, но встречаются.
4. У Теннисона поэт повторяет свое собственное имя. Что же это такое? Пароксизм нарциссизма? Как у Маяковского в поэме «Владимир Маяковский»: а иногда мне больше всего нравится моя собственная фамилия? Но нет, отнюдь не чувство соблазнительной зеркальности руководит Теннисоном. Не оно позволяет смеяться над смертью. А что же тогда? «Что в имени тебе моем?» Ведь оно смертно. «Оно умрет, как звук…»
5. В юности мой муж многократно ездил в Индию и подолгу там жил, принимая участие в работе одной из редких философско-мистических школ Адваиты, допускавших мирян и иностранцев. Именно из уст наставника этой школы он впервые услышал этот отрывок Теннисона. В книге записанных на магнитофон (что редко), распечатанных и, по счастью, опубликованных (что еще реже) бесед отца этого наставника (на английском языке), бывшего также учителем Адваиты, есть глава под названием «Имя», поясняющая то, к чему интуитивно пришел Теннисон.
Ученик: Могу ли я задать вопрос об имени?
Учитель: Хорошо, имя, видите ли… а в чем смысл вашего вопроса? Почему и как даются имена вещам? В этом смысле? Так этому могут быть даны разные объяснения, этому есть разные причины, но я, конечно, предпочитаю сказать что-то, что я считаю очень, очень важным, основополагающим. Возьмем имя Р., данное вам вашими родителями. Подсознательно или бессознательно, но скорее подсознательно, они знают, о чем я говорю, то есть что должно быть что-то в вас постоянное. Разумеется, если посмотреть глубже, то мы придем вот к чему: ваше тело может меняться и меняется каждую минуту. Это стало быть меняется. То, что вы называете чувствами, восприятием, это тоже меняется. Ваше сознание тоже меняется. А они верят, что есть в вас что-то постоянное, неизменное. И чтобы это обозначить, вам дается имя. Зачем? Видите ли, это имя, даже если тело меняется, даже если восприятие меняется, если ваши мысли и эмоции и т. д. меняются, есть нечто неизменное в вас. И как иначе это может быть обозначено, как не через имя? Имя не меняется. Вы не готовы к тому, чтобы расстаться с вашим именем. Даже если ваши тело, чувства, восприятие, разум, все переменится, вы цепляетесь за имя, данное вам родителями. Что это имя означает? Оно означает неизменное в вас. И подобно этому, любой предмет, который встречается вам на пути, вы хотите сделать постоянным. Эти вещи могут возникать и исчезать, но вы не хотите, чтобы они исчезали, и потому даете им имена. Так вы им даете постоянное место (a permanent place), постоянство… Все вещи постоянны. У вас есть в самой глубине души чувство уверенности, что все постоянно. Но вы не можете удостовериться в этом и потому даете вещи одно и то же имя, приводя эту вещь к бессменной Реальности. Имя существует именно для этого. Вот как…
Ах вот стало быть как?!
6. Даже не продолжая чтение этой краткой главы, даже не вдаваясь в подробности этой изысканной метафизики, этой теории и этой мистики, чувство понимания возникает сразу. Ах вот как! Все наконец встает на свои места. Дело не в том, что ты один, одна, зовешься именем многих, а в том, что ты в качестве никогда себе не равной множественности переходных состояний, как постоянное становление и обудуществление, как непрестанное умирание и возрождение, зовешься одним и тем же именем. Вот ты сейчас пишешь, потом пойдешь пить чай, вот ты любила раньше, а теперь разлюбила. Вот волосы подстригла. Вот в другой город переехала или в новую квартиру. Была дочкой, стала мамой. Что во всем этом важно? Важна перемена. А если вот так: Ольга пишет, Ольга пьет чай, Ольга причесалась… все меняется вокруг, а Ольга не меняется, это общий знаменатель. Ольга – знак постоянства, причастности тому, что не видно глазами, но что мы чувствуем, по чему тоскуем, знак верности безвременном