Выключив компьютер, Михоко вытянула руки назад и едва коснулась плеч Эммы.
– Ну, как там Кэй?
Удостоверившись, что экран погас, Михоко закрыла ноутбук, повернулась к Эмме и взяла протянутую прохладную бутылку.
– Холодненькое, – с улыбкой заметила она.
С тех пор, как Михоко переехала в Канаду, она стала озвучивать даже самые незначительные свои мысли – в Японии ей бы и в голову не пришло об этом говорить.
Теперь она не могла пользоваться своим родным языком, и отсюда пошли проблемы с тем, чтобы выразить некоторые вещи и чувства. Именно поэтому Михоко хотелось облечь в разборчивые слова и донести до Эммы все свои мысли и ощущения, включая самые мелочные. Ей хотелось, чтобы Эмма поняла – Михоко размышляет и чувствует, испытывает разные эмоции, живет рядом с ней. Так ей, по крайней мере, казалось.
– Выглядит хорошо. Увлеклась вот какими-то японскими айдолами.
– Айдолами? Парнями или девушками?
– Девушками.
– Интересно, – сказав это, Эмма опустилась на ворсистый диван, который они купили в магазине подержанных товаров. Полюбили с первого взгляда. Михоко тоже поднялась со своего места и уселась рядом.
Рабочее место, за которым она только что сидела со своим компьютером, они делили с Эммой. «Фуросики»[7], совместный бизнес, который они запустили несколько лет назад, все еще периодически лихорадило, так что Михоко продолжала работать организатором мероприятий для Японского фонда, базировавшегося в Торонто, а Эмма училась на дизайнера в университете и параллельно разрабатывала разнообразный визуал для их проекта, например, внешний вид платков и визиток магазина.
– Говорит, сейчас они невероятно популярны, эти девчонки. Большая группа, появилась совсем недавно. Проект очередного влиятельного дядюшки-продюсера. И Кэй на это повелась – не оттащить от экрана, – не отрывая бутылку от рта, сказала Михоко. Ей приятно было ощущать край горлышка, прохладный и гладкий, точно чьи-то губы.
– Это ведь все равно что японские мужчины, которые сходят с ума по молодым девушкам. Айдолы на самом деле всего лишь девчонки. И добровольно подписываться на то, чтобы их объективизировать…
– Но мы ведь не можем отворачиваться от этих девочек-айдолов только потому, что в самой системе есть некоторые проблемы? – заметила Эмма, вытирая губы. Ее бутылка почти опустела.
– Наоборот, меня ужасно злит, когда из-за системных недостатков японских компаний и общества в целом осуждению подвергают в том числе и японских женщин, которые вынуждены трудиться и жить в таких условиях. Я не шучу. И это справедливо для любой страны.
Эмма отставила пустую бутылку на приставной столик и кивнула, потягиваясь.
– Не знаю почему, но в Японии из всех стран женский вопрос больше всего бросается в глаза, в плохом смысле. Что тут скажешь – насквозь патриархальное общество. Ясное дело, что все внимание и вся критика направлены на женщин, а существование мужчин, в которых и кроется причина того, что происходит с женщинами, игнорируется. В самой системе кроется проблема. Мужчины словно невидимки, – невероятно расслабленным тоном продолжила она. Как будто говорила что-то вроде: «Как же вкусно выпить пива после обеда!»
Михоко всегда удивляла способность Эммы и других ее соотечественников, с которыми ей доводилось встречаться, мгновенно облекать в слова даже самые туманные и мрачные мысли и внутренние состояния, вроде того, в котором она находилась сейчас. И дело не во владении языком – они просто к этому привыкли. Со времени переезда сюда чувства Михоко как будто с каждым днем становились все острее. Раньше никто не учил ее озвучивать свое мнение, свои эмоции.
Да, так было всегда.
Михоко тогда была еще подростком – она и другие девчонки будто жили в неясной дымке, а если и находилась среди них та, которая отчетливо выражала свое мнение, остальные удивленно округляли глаза, едва заметно улыбались и отходили в сторону. Только этому они и учились – отходить в сторону, приспосабливаться к окружению.
Ничего не изменилось и когда они выросли. Учеба, работа, развлечения, отношения, встречи – все по-прежнему было окутано этой дымкой.
И как ни старайся, ее не развеять. Наоборот, она становится все плотнее. Она неоднократно спрашивала у своих близких, замечают ли они эту дымку. И каждый раз ответ был отрицательным. Что, правда не видите? Михоко была очень удивлена.
Лет в двадцать пять Михоко почувствовала, что терпеть это больше нет сил – она буквально задыхалась. И в этот самый момент, сама не зная почему, она решительно, точно тореадор, отправилась в какой-то невзрачный клуб на Сибуе с подобием диджея и там познакомилась с Эммой, которая тогда только приехала в Японию, получив должность лектора в крупной английской языковой школе. Изъяснялись они наполовину на японском, наполовину на английском, но это не помешало им сблизиться, и уже вскоре они отправились вместе в Канаду, на родину Эммы.
Иначе как побегом это не назовешь. Михоко сбежала из Японии.
– Но я понимаю. В том числе из-за этого я уехала. Понимаю, и именно из-за этого меня так выводят из себя покорно подчинившиеся японки.
Вновь подумав о Кэйко, Михоко вздохнула.
Кэйко, которая была всего на три года старше Михоко, приехала в совершенно изможденном состоянии – как физически, так и морально, внешне напоминая больше старую исхудавшую собаку – полная противоположность бодрой и счастливой Михоко, наслаждавшейся своей новой жизнью. За тот месяц, что старшая сестра провела у нее, Михоко успела сполна ощутить гнет японского общества, накопившийся за несколько лет на душе и в теле Кэйко, и это повергло ее в ужас. То, что рассказывала Кэйко, было не менее пугающим.
Но они с Эммой как следует взялись за нее – водили гулять по залитым солнечным светом улочкам, угощали разными блюдами, и Кэйко прямо на глазах становилось лучше, она даже начала выходить из дома в одиночку.
«Да, в этой стране я, наверное, могла бы жить», – говорила она, возвращаясь.
«Да, в этой стране я могла бы жить».
«Я хочу жить в этой стране».
Она иногда повторяла это точно в бреду, пугая Михоко. Тем не менее та уже постепенно начала привыкать к мысли о том, что сестра и вправду тоже переедет в Канаду, и это здорово.
В этом городе жило много таких людей. Политические эмигранты, беженцы, те, кто искал лучшей жизни.
Я хочу большего.
Михоко удивилась, впервые услышав эти слова.
Почему ты сюда переехала?
Поначалу люди всегда задавали этот вопрос, узнав, что она такая же приезжая, как и они сами.
Я хочу большего.
Были люди, которые, обсудив историю, ситуацию в обществе и законы своих стран, в довершение добавляли эту простую фразу.
Михоко, конечно, хотела сбежать из Японии, но в ней все еще живо было чувство вины, так что она не решалась произносить это вслух. К тому же в стране, где она воспитывалась, детей учили сдерживать сильные желания. Особенно девочек. «Вылезший гвоздь нужно забить» – такая в Японии есть поговорка. Особенно в отношении девочек. «Излишества – враг твой»[8] – еще совсем недавно эта фраза должна была помочь японцам пережить лишения военного времени и дотянуть до победы.
Я хочу большего.
Познакомившись с людьми, которые могли свободно говорить об этом, Михоко поняла, что она и сама такая. Что она здесь именно поэтому.
Я хочу большего.
Михоко была счастлива, что теперь может думать и говорить об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. Постепенно ее перестали спрашивать о причинах переезда. Одного этого объяснения уже хватало, и ничего другого не требовалось.
Я хочу большего.
Ей хотелось, чтобы и Кэйко так думала. Так говорила.
Михоко вспомнила, как Кэйко на протяжении всего месяца, что они провели вместе, с серьезным видом записывала что-то в блокнот. Сестра всегда была заторможенной. Во всех детских играх – будь то пятнашки, прятки или вышибалы – выигрывала Михоко. Когда они проказничали, нагоняй от взрослых всегда получала Кэйко – она просто не успевала убежать. Может, все дело в имени? И пришло же дедушке в голову выбрать такие иероглифы – «почтенный ребенок»! Михоко думала так каждый раз при виде своей неуклюжей сестры.
Из распахнутого окна доносились шумные голоса прохожих.
Чрезвычайно прелестная улочка – тут тебе и букинист, и ресторан, и эко-кафе. Обставленная забавной подержанной мебелью квартира, в которой жили Михоко с Эммой, находилась в невысоком старом здании. На первом этаже удачно расположилась забегаловка, где подавали тако. Теперь эти тако – основа их с Эммой рациона. Очень вкусные. А сегодня вечером они с Эммой идут в Чайна-таун, чтобы поесть фо.
Конечно, и в этой стране, где она начала жизнь с чистого листа, есть дискриминация и другие проблемы. Иногда Михоко даже становится страшно. Но, вслушиваясь в льющийся с улицы через окно поток звуков, Михоко подумала о том, что, кажется, ей все-таки хочется продолжать жить здесь, в месте, где ее желания стали реальностью.
«Михо!» – зовет ее Эмма.
Да, у нее ведь есть Эмма, и это самое лучшее. Михоко положила голову ей на плечо.
В последнее время Михоко почти не писала свое имя иероглифами, даже не представляла их в голове. Теперь это короткое, мягкое «Михо» было для нее важнее всего. И в чем смысл этой пресловутой национальной идентичности, если на родине ты не можешь жить так, как тебе хочется? Михоко почти перестала это понимать.
Интересно, почему словосочетание «Клиника для женщин» вызывает такие смешанные чувства – одновременно тревогу и умиротворение? Оно настолько цепляет, что поневоле начинаешь задумываться – ведь обычные врачи вроде терапевта или лора, к которым обращаются в повседневной жизни, лечат не только женщин, с другой же стороны, тот факт, что для женщин имеется отдельное лечебное учреждение, даже в некоторой степени успокаивает.