ая, апеллирует к американскому опыту.
Такова видимость. А сущность?
В общем-то, для обнаружения ее можно взять любую из книг плодовитого сочинителя — они все принципиально сходны, все выстроены согласно единой схеме. Но есть все-таки в этой библиотеке чтива такая, в которой черты «творческой манеры» Миченера сказались с особенной отчетливостью. Это «Чесапик» (1978), роман, который, собственно, и закрепил за автором репутацию флагмана массовой беллетристики.
Захватывая в свою орбиту огромный резервуар времени объемом почти в четыре столетия, начиная с доколониальной, индейской эпохи и кончая нашими днями (дата обозначена точно — 1978 год), роман разворачивается как история нескольких семей, чьи прародители высадились некогда на берегах бухты Чесапик, а потомки, в чреде поколений, выстроили богатую и процветающую страну. Представим их: Стиды, многоземельные плантаторы, выделяющие, впрочем, с ходом времени из своей среды и коммерсантов, и промышленников, и государственных деятелей; Паксморы — потомственные корабелы; Терлоки — некогда бездомные бродяги, голытьба, селившаяся на болотах, а ныне, в XX веке, обретшая и достаток, и известную респектабельность (при том, что некоторые члены семейства сохранили авантюристическую склонность к мелким правонарушениям и бродяжничеству).
Описывая жизненные приключения многочисленных представителей всех этих семейств (а также окружающих их теневых персонажей), Д. Миченер обнаруживает пристальный интерес к быту и острый, отдадим должное, глаз на детали, дальнейшие подробности семейной жизни, нравов, природы, географии, экономики, архитектуры, фауны здешних мест и т. д. Это вообще давний метод его работы, предмет скромной и тайной гордости, которая лишь изредка прорывается наружу: прежде чем сесть за письменный стол, автор штудирует научные фолианты, трудолюбиво и неспешно коллекционирует факты, которые нередко перемещаются на страницы книг в сырой, необработанной форме — в виде таблиц, документов и т. д. При этом изучение источников нередко сопровождается собственной изыскательской работой — Миченер действительно вдоль и поперек исходил края, примыкающие к Чесапикской бухте, и следы этих путешествий вполне отпечатались на страницах романа.
Только, конечно, и этнография, и бытописательство — подсобные инструменты в возведении романной постройки. Семейная хроника с ее тщательно выписанными подробностями — лишь условная форма, в которую облекается история самой Америки, взятая в крупных, порой переломных явлениях: укрепление национального самосознания в XVIII веке, Война за независимость, война с Англией 1808–1814 годов, рабовладение, экономический рост в последней трети прошлого столетия и т. д. Соответственно в кругу персонажей оказываются исторические фигуры — Вашингтон, Уэбстер, Кэлхун, Клей и некоторые другие. Однако, одолев колоссальную, в тысячу страниц, махину, с изумлением обнаруживаешь, что выстроенная историческая панорама буквально зияет многочисленными провалами. Об истреблении аборигенов сказано на редкость бегло, к тому же в несвойственной вообще-то Миченеру несколько мелодраматической манере; Гражданская война, да и в целом движение аболиционизма лишь упомянуты; первой мировой войне вообще не нашлось места, а вторая отозвалась частным и совершенно неправдоподобным сюжетом (один из Паксморов во главе делегации американских квакеров отправляется к главарям третьего рейха в надежде спасти от нацистских преследований еврейское население).
На первый взгляд такие умолчания кажутся странными. Опущены, правда, события трагические, более того, во многих случаях морально болезненные для национальной истории, нарушающие глянцевую чистоту мифической «американской мечты». И вообще говоря, от таких событий массовая беллетристика отворачивается. Но это именно вообще говоря, к тому же, напомним, и правила со временем меняются. А Миченер вроде бы и вовсе их ломает. Его романы лишены и тени благодушия, он все на тот же первый взгляд старается писать жестко, во всяком случае объективно, не отворачиваясь от мрачных сторон жизни, не приукрашивая ни жизненных реальностей, ни людей.
Начать с того, что уже у истоков все три семейства сталкиваются с драматическими трудностями. Стиды — католики, и основателям уважаемого впоследствии клана пришлось проявить немалую стойкость, чтобы преодолеть враждебное отношение протестантской в громадном своем большинстве общины. Паксморы и вовсе стартовали бедственно. Основатель рода, Эдвард, человек «с говорящим взором, свидетельствующим о том, что он видел бога», примкнул к секте квакеров, которые в ту раннюю пору американской истории подвергались самым безжалостным гонениям, вплоть до физического истребления. И, надо признать, религиозный фанатизм изображен Миченером с предельной, даже натуралистической мерой достоверности. А Терлокам, как мы помним, пришлось вести долгую и изнурительную борьбу за место под солнцем.
Обращается Миченер и к иным темным сторонам американской истории. Немалое место в романе занимает изображение рабства и работорговли, причем и здесь, избегая идеализма и сентиментальной приторности, автор словно бы стремится сохранить верность правде. Он смело идет на снижение вполне положительного, по всем признакам, персонажа, показывая, как свои семейные неурядицы тот вымещает на безответной рабыне. Не жалея красок, изображает «колонию Клайна», этот далекий и примитивный прообраз концлагерей XX века, где «излечивают» невольников, выказывающих малейшую склонность к неповиновению. С другой стороны, и сами негры изображены в стиле, далеком от стереотипов массового сознания, не вполне изжитых и по сию пору (они с замечательным простодушием сказались в безымянном этнографическом справочнике 1835 года, который цитируется у Миченера: «Негры ленивы, подвержены предрассудкам, мстительны, глупы, безответственны. В любой момент готовы к бегству, но любят петь»). Им, щедро готов признать романист, свойственно и чувство собственного достоинства, и трудолюбие, и природная сметка, и ум, и даже способность к героическому самопожертвованию. Всеми этими качествами не обделен африканец по имени Куджо, проданный в рабство в начале XIX века и положивший начало еще одному семейному клану, судьбы которого тесно переплетаются с жизненными путями главных героев.
Словом, ни дать ни взять социальный романист доброй традиционной школы — впрямь новоявленный Бальзак или, положим, Драйзер. Только все это поза, маска беспристрастного летописца, за которой скрывается лицо конформиста, остающегося в пределах классических схем американизма и даже опасно смыкающегося с расистской идеологией.
Успешно и, как выясняется, совсем не случайно миновав одни рифы истории — вытеснение аборигенов, экономические кризисы и т. д., Миченер не смог избежать других. Иначе, понятно, сразу же рухнула бы даже видимость эпоса народной жизни, каким в честолюбивых замыслах виделся автору «Чесапик». Однако история маскарадов не признает, беспощадно разоблачая любые видимости, обнажая существо дела и заставляя тех, кто рискнул к ней прикоснуться, менять позу на позицию. Это правило не знает исключений, вот и нашему романисту пришлось в конце концов раскрыться.
Конечно, рассуждает Миченер (говорю — рассуждает, ибо в романе чрезвычайно сильно проявлено идеологическое начало), положение рабов бедственно и их порыв к свободе благороден и неизбежен, как благородны просветительские усилия тех, кто видит в неграх не просто инструмент для извлечения экономической выгоды, но таких же детей божьих, как и белые. Это — убеждение Паксморов. Но надо, настаивает автор, понять и плантаторов — Стидов, и даже Терлоков, выступающих в роли стражей «законной собственности» рабовладельцев, пусть «собственность» эта — живая плоть и живая душа. Лишь бы с неграми обращались бережно — это сообразно и с нормами гуманности, и с интересами материального преуспеяния, от которого и слугам кое-что перепадает. И вот Миченер посвящает десятки страниц текста изложению практической философии Пола Стида как выразителя идей «просвещенного» рабовладения. С тем же тщанием воспроизводится аргументация исторической личности — сенатора Кэлхуна, крайнего реакционера и, пожалуй, наиболее красноречивого адвоката плантаторского Юга. И он действительно изображен столь романтично, такую силу убежденности вкладывает писатель в его уста, что даже ревностная аболиционистка Рейчел Паксмор вынуждена признать: «Один из самых тонких умов, которые когда-либо знала эта страна» (правда, тут же добавляет: «И неправ во всем»). Заметим, что рассуждения Миченера о феномене рабовладения выдержаны в завидно академическом стиле, так, будто речь идет не о жизни, не о судьбе миллионов, но об интересной логической задаче, и даже помещены в поистине эпическую атмосферу: «Большинство наций в тот или иной период своей истории признавали и практиковали рабство— Греция, Рим, Индия, Япония… В этом кругу Америка демонстрирует «и лучшие (!) и худшие образцы рабовладельческой системы». Трудно поверить, что так можно говорить на исходе XX столетия.
И это не обмолвка — продуманная идея, которая в другом романе Миченера, уже упомянутом «Договоре», выразилась с полной определенностью. Того оглушительного успеха, что пришелся на долю «Чесапика», эта книга не имела. Она, правда, попала в список бестселлеров, но тут скорее действовала инерция массового мышления — от кумира ожидали нового откровения. Оно не состоялось, и возникший было интерес тут же угас. Это понятно, ибо, изменив место действия, — взамен США — Африка, точнее ЮАР, взамен Стидов и Паксморов — Тьярты и Ван Доорны, бывшие голландцы, а ныне буры, — автор, по существу, продублировал проблематику и ситуацию «Чесапика»: строительство новой империи, возводимой руками простых людей. И тот же прием — изображение чреды сменяющих друг друга поколений, и та же общая конструкция — история народа и государства в зеркале частной жизни.
Но что касается расовых взаимоотношений, автор высказался более развернуто и недвусмысленно. По сути дела, правда, оговариваясь и украшая идею виньетками пустословия, Миченер выступает в защиту апартеида. Он рассматривает чудовищную, средневековую систему как историческую неизбежность, сложившуюся в результате трудного и драматического развития цивилизации в Южной Африке. Массовое уничтожение коренного населения изображено в романе как необходимая мера защиты домашнего очага колонизаторов, а в историческом смысле — самого прогресса от дикарских