Фаэты. Рассказы о необыкновенном — Александр Казанцев, Юрий (Георгий) Макаров

ТРИНАДЦАТЫЙ ПОДВИГ ГЕРАКЛА

«Оказывается, и один в поле воин!»

Двадцать лет назад во время путешествия на теплоходе «Победа» вокруг Европы я побывал в Греции. Два десятилетия понадобилось мне, чтобы расшифровать загадку последнего мифа о Геракле, и лишь теперь я готов рассказать об этом.

Афины! Средоточие древнего эпоса, колыбель цивилизации. Здесь процветали высокие искусства, театр и поэзия в ту самую пору, когда народы Европы рядились еще в шкуры и жили в пещерах.

Над пестрой мозаикой городских крыш высится скала с плоской вершиной, над которой виднеется что-то вроде короны, похожей на ферзя с шахматной диаграммы. Бело-желтая, словно отлитая из сплава золота с платиной. Но это мрамор. И просматриваются не зубцы короны, а колонны разрушенного храма.

Наша туристская группа, состоящая из писателей и художников, поднималась к Акрополю долго. Дорога к нему была трудной и длинной. Тем поразительней оказалось впечатление от величественного полуразрушенного здания Парфенона. В чем секрет? В строгой ли математической логике сооружения: восемь колонн на короткой стороне храма, семнадцать (именно 17= 2x8+1!) по длинному фасаду? В незаметном ли глазу наклоне колонн внутрь, который, скрадывая перспективу, как бы выравнивает их, не позволяет им при взгляде снизу «развалиться»? Или в ощущении воздушной легкости и гармоничности храма, пробуждающего невольные воспоминания о богине Афине Деве, чья исполинская статуя стояла здесь ранее, сверкая золотом в солнечных лучах? Теперь от нее остался лишь постамент. Но путешествующие атеисты двадцатого века с их пылким воображением готовы были преклоняться перед великолепным языческим идолом.

Боги Олимпа! Сколько превосходных сюжетов получили мы от наивных, но поэтических верований эллинов!

Это Зевс-громовержец, силой воцарившийся среди богов, неистовый сластолюбец, зорко высматривающий для себя земных красавиц.

Его покойно-величавая жена, непреклонная Гера, покровительница домашнего очага и в то же время беспощадная гонительница рожденных от прелюбодеяния детей Зевса, в том числе и Геракла, побочного сына своего эгидодержавного супруга.

Бог света, враг зла, златокудрый, сияющий, но порой жестокий Аполлон с серебряным луком и не знающими промаха золотыми стрелами.

Богиня любви Афродита, воплощение женской красоты, рожденная из морской пены…

И множество других «узкоспециализированных» богов светлого Олимпа, которым противостоит брат Зевса Аид, правящий скорбным царством теней.

Украдкой подобрали мы бесценные сувениры, крохотные, хрустевшие под ногами кусочки мрамора. Лишь много лет спустя я узнал, что туда по ночам завозили на самосвалах битый мрамор из карьеров. Это делалось специально для легковерных и жадных туристов, готовых растащить «на память» памятники старины.

Довольные и взволнованные, вспоминая известные с детства мифы, шли мы по шумным улицам древнейшей из европейских столиц.

Афины, в отличие от Рима с его остатками Колизея и раскопанными руинами прямо на улицах, ничем, казалось, не напоминали своего древнего прошлого, но…

На углу переполненного машинами проспекта, величественно запрокинув голову, словно рассматривая видимый отсюда Акрополь, стоял старик. Он держал на плече палку с ворохом губок, не поддельных, а собранных ныряльщиками со дна морского, чем-то похожих на детские воздушные шарики.

Задержавшись у перекрестка, мы все еще говорили о богах Олимпа, об их борьбе с титанами за власть над миром. О том, как они влюблялись, плодили детей, вели вполне земной образ жизни, следили за людьми, помогали героям, а Геракла даже сделали бессмертным.

— Рад, что наши древние боги занимают вас,— на чистом русском языке обратился к нам продавец губок.— Жаль, не вижу вас, мои бывшие земляки.

— Но мы перед вами,— начал было поэт, но спохватился, поняв, что старик слеп.

— Я родился в Колхиде,— продолжал тот,— жил там на берегу Черного моря и до сих пор как бы вижу Кавказские горы и ту скалу, к которой бегал еще мальчишкой, ту самую, к какой был прикован Прометей.

Он произнес это с таким серьезным видом, что мы переглянулись.

— Я мог бы многое рассказать вам о Колхиде, о золотом руне, об аргонавтах, об Одиссее и Геракле…

Старый грек заинтересовал нас.

— Вы давно перебрались на родину? — спросил поэт.

— На «родину предков»,— отозвался старик и, раздраженно махнув рукой, продолжил: — Отсюда виден Акрополь, но, увы, не видна наша с вами родина.

— Вы тоскуете о ней?

— Потому и заговорил с вами, услышав родной язык.

— Да, мы под впечатлением Парфенона! Какой непревзойденный гений создал его!

— Великий зодчий Фидий, друг Перикла, оратора и воина, мечом и словом подчинявшего себе всех. Увы, — вздохнул старик, — гениальный зодчий по навету врагов, приписавших ему хищения, умер в тюрьме. Но разве найдется в мире столько золота, чтобы оплатить его творения, которыми спустя двести пятьдесят веков любуются люди земли?

— С вами интересно беседовать, — сказал поэт.

— Я мог бы вам рассказать много интересного, чего почти никто не знает.

— Может быть, мы пройдем в кафе напротив? — предложил художник.

— О нет, почтенные гости! Там «Брачное кафе», туда приходят люди, желающие вступить в брак, познакомиться. Боюсь, что нам с вами там делать нечего. Я проведу вас в другое место.

И он двинулся по тротуару. За его спиной колыхалась огромная связка губок. Мы пошли следом за ним.

Вот и кафе с вынесенными на тротуар столиками. Усатый официант усадил нас за один из них. Мы, посоветовавшись, решили скинуться своей туристской мелочью и угостить нашего спутника, но он запротестовал, сказал несколько певучих слов официанту, и тот исчез.

Вскоре он вернулся, неся бокалы с каким-то ароматным напитком, который нужно было потягивать через соломинки.

— Никак не могу освоиться, что нахожусь на территории Древней Эллады,— сказал художник.

— Так посмотрите вокруг,— предложил слепец, словно видел все лучше нас.— Разве не найдете вы среди современников тех, кто похож на древнегреческие статуи? Девушки, юноши… Представьте себе их с античными прическами, в ниспадающем складками одеянии…

Он был прав, слепец! Слепыми оказались мы, зрячие! Люди, сидевшие за другими столиками, прохожие на тротуаре стали восприниматься нами как дети Эллады.

Вот юноша! Если вообразить его в тунике, с лентой на лбу, удерживающей пряди волос, его копию можно было бы поставить на пьедестал в музее!

А эта девушка, что так заразительно хохочет с подругой! Да обе они с удивительно правильными чертами лица, с линией лба, продолжающей нос, превратись они по волшебству в мрамор, могли бы поспорить с творениями древнейших мастеров!

Я сказал об этом слепому продавцу губок и еще больше расположил его к нам.

— Вы обязательно отыщете скалу Прометея в Колхиде. Я вам расскажу, как ее найти. Я мальчишкой лазил на нее и нашел выемку от кольца, к которому повелением Зевса приковали Прометея. На высоте ста локтей. И это кольцо разбил Геракл, освободивший титана.

В голосе старого грека звучало столько убежденности, он был так уверен в том, что говорил, что мы снова переглянулись.

Старик откинул голову. Его полуседые вьющиеся волосы были повязаны лентой, переходя в густую, тоже полуседую курчавую бороду, обрамлявшую неподвижное лицо.

Я подумал, что вот таким мог бы быть Гомер!

— Геракл освободил Прометея, приговоренного Зевсом за похищение огня с Олимпа и за то, что он передал его людям вместе со знаниями. Но никто не догадывается, что в числе этих знаний было и знакомство с божественной игрой, которой увлекались боги Олимпа, и прежде всего сам Зевс. Он сделал богиней этой игры свою дочь Каиссу, которая родилась от одной восточной богини, передавшей ей знания игры.

— Что это была за игра? — живо заинтересовался я, услышав знакомое имя Каиссы.

— Не знаю, господа. Могу только сказать, что это была игра богов. В благодарность за свое освобождение титан Прометей обучил Геракла этой игре. И великий герой, возвращаясь со спутниками из похода аргонавтов[16], коротал за этой игрой долгие дни плавания.

— Это миф? — спросил поэт.

— А что такое миф? — в свою очередь спросил слепец. — Это сказание о случившемся, переданное из поколения в поколение, может быть и с видоизменениями. Ведь с тех пор прошла не одна тысяча лет. Так предания становились мифами. Кое-что забылось. Например, конец мифа о великом герое Геракле, который завоевал бессмертие своими тринадцатью подвигами.

— Двенадцатью, — робко поправил я.

Слепец не обернулся в мою сторону. Вдохновенно глядя поверх голов прохожих и словно видя Акрополь, твердо сказал:

— Для людей двенадцать. Для богов Олимпа тринадцать. Об этом мало кто знает. Это результат моих исканий. Я был и археологом, и собирателем народных сказаний. А вот теперь губки…

— Если вы позволите, мы купим у вас по губке. Я хотел сказать, по две губки,— попросил художник.

Мы с поэтом кивнули.

— Признателен вам, господа. Я подарю вам их в память о тринадцатом подвиге Геракла.

И слепец заговорил чуть нараспев, словно аэд древности. Иногда он переходил на гекзаметр древнегреческого стиха, а потом, словно спохватываясь, продолжал мерное повествование по-русски.

Мы слушали как завороженные.

— Когда Геракл победно возвращался из своего последнего похода, жена его Деянира, мучимая ревностью, стараясь сохранить путем волшебства любовь мужа, послала ему великолепный хитон. Она пропитала его кровью кентавра Несса, сраженного стрелой Геракла за то, что тот пытался похитить у него жену. Коварный кентавр, стремясь из царства Аида отомстить Гераклу, сумел уговорить доверчивую женщину взять его кровь, которая якобы вернет ей любовь мужа. Эта кровь была отравлена ядом Ленейской гидры, уничтоженной Гераклом во время второго его подвига. Этот яд, которым Геракл придумал смазывать наконечники своих стрел, сделал кровь кентавра смертельной. И Геракл стал жертвой коварства мстящей ему тени. Желая избежать дальнейших мук, Геракл потребовал от соратников положить себя на костер и поджечь его. И воспылал костер на высокой горе Эте, взметнулось его пламя, но еще ярче засверкали молнии Зевса, призывающего к себе любимого сына. Громы прокатились по небу. На золотой колеснице подъехала к костру Афина Паллада и понесла Геракла на Олимп. А нарядный хитон его, пропитанный смесью яда гидры и кровью лукавого кентавра, продолжал гореть. И поднялся от него ядовитый столб черного дыма ненависти и коварства, преградив путь золотой колеснице. То богиня Гера, преследовавшая героя всю его жизнь за то, что он был сыном Зевса и земной женщины, и теперь поставила перед ним преграду на пути к вершине светлого Олимпа.

Да, герой, очистивший землю от чудовищ и зла, заслужил обещанное ему бессмертие, но Зевс забыл сказать, где проведет он это бессмертие: на светлом Олимпе среди богов или в скорбном царстве Аида, служа там мрачному брату Зевса среди стонов и мучений теней усопших. И настояла Гера устроить Гераклу последнее испытание, потребовать с него еще один подвиг — сразиться в божественной игре с самим «Корченным Тартаром», вызванным для этого из бездны тьмы.

Там, за медной дверью, содержал он неугодных Зевсу титанов, туда ввергал попавших из царства Аида прославленных земных мудрецов, которых зловещий Тартар сперва обучал божественной игре, а потом, победив, ибо искусен был в ней, всячески издевался над ними. Он, Тартар, породивший чудовище Тифона и адских многоголовых псов, не знал лучшей радости, чем торжествовать над кем-нибудь победу в божественной игре. Сам Тартар был порождением бога Обмана и богини Измены. Он исходил злобой на всех, корчась от безысходного гнева и неприязни. Геракл должен был сокрушить Тартара, иначе не было ему пути на светлый Олимп.

Олимпийские боги очень любили божественную игру и чтили богиню Каиссу за ее способность воспитывать игрой волю, отвагу, твердость духа.

Злобный Тартар знал, что освобожденный Гераклом Прометей обучил своего спасителя искусству божественной игры.

Поединок должен был состояться у подножия Олимпа, там, где каждые четыре года проводились игры атлетов. Но никто из смертных не должен был быть свидетелем этой битвы богов (Геракл уже стал равным им!). Боги же Олимпа сошли с его вершины, чтобы насладиться поединком, ибо нет большей радости, чем видеть борьбу умов.

Сам Зевс явился со своей супругой Герой и даже побился с ней об заклад, ставя на Геракла, а она — на Корченного Тартара. Закладом были сокровища пещер далекого Востока, откуда прибыла богиня Каисса, назначенная теперь Зевсом бесстрастным судией этого поединка. В помощь к ней пришла богиня Фемида, которая сменила свои весы правосудия на сосуд, из которого она должна была наливать через узкое горлышко воду попеременно в чашу противника, обдумывающего свои действия: горе тому, чья чаша переполнится раньше, чем кончится бой. Он будет считаться поверженным.

Остальные боги разместились вокруг игрового поля, расчерченного на разноцветные клетки, на которых по краям стояли в два ряда фигуры из белого и черного мрамора. Фигуры по указанию сражающихся переносили с клетки на клетку.

Противники смотрели на игровое поле каждый со своей стороны, обменивались колкими словами и для очередного хода подходили к богиням. Фемида, услышав распоряжение о сделанном ходе, тотчас начинала наполнять чашу другого противника, а Каисса передавала приказ карли-кам-кекропам передвинуть нужную фигуру на указанную клетку.

Чтобы смертные не приблизились к сонму богов, любующихся схваткой, Зевс — «собиратель туч» нагнал их столько, что почернело небо и сверкающие молнии не только освещали игровое поле, но и жителей, которые не смели показаться из жилищ.

И под грозовые раскаты начался бой.

Тартар, царь мрака, огромный, хромой, весь скособоченный, взял себе черные фигуры. Геракл распоряжался светлыми.

Корченный насмехался над своим противником, который, по его словам, видно, не привык упражняться в игре ума: «Здесь мало подставить свои плечи под небесный свод вместо титана Атланта, мало оторвать от земли титана Антея… Не пригодятся в игре ума отравленные тобою стрелы, одной из которых в конечном счете ты глупо отравил самого себя!… И не поможет здесь «навозная выдумка» промыть Авгиевы конюшни повернутыми в них реками… И уж совсем ни к чему верный глаз стрелка или разрубающий скалы удар меча!… Думать надо уметь, думать! Головой играть, а не мускулами!» — так насмешливо выкрикивал Корченный Тартар, стараясь унизить и запугать своего врага.

Конечно, Тартар был искусен в божественной игре. Но ему хотелось не только выиграть сражение, но еще и поиздеваться над Гераклом подобно царице Лидии Омфа-ле, которой герой во искупление минутной вспышки гнева добровольно продал себя в рабство на три года. Вздорная женщина старалась вволю насладиться за этот срок, глумясь над сильнейшим из сильнейших. Она унизительно наряжала его в женские платья, заставляла ткать и прясть, но так и не смогла сломить терпение и выдержку героя.

Но здесь перед лицом всех богов издевательские выкрики Корченного Тартара достигли цели, лишив Геракла спокойствия и ясности мысли. Слишком он был вспыльчив и горяч.

Неоправданная поспешность Геракла позволила Тартару, даже не вводя в бой всех своих сил, добиться значительного преимущества.

Богиня Гера сказала эгидодержавному супругу:

— Смотри, Зевс, твой сын потерял тяжелую колесницу. Теперь любой оракул предречет ему поражение.

Ничего не ответил Зевс, только свел грозно брови, и еще пуще засверкали молнии из сгустившихся туч. А Корченный Тартар кричал:

— Смотри, герой, носивший бабьи платья, это не просто сгущаются над тобой тучи, это растет моя черная рать!

Смолчал Геракл, только глубокие морщины прорезали его лоб.

— Я заставлю тебя плясать в моей бездне! И загоню тебя туда еще на игровом поле! — грозил Корченный, приплясывая и припадая на одну ногу.

Искусными ходами вынудил он царя беломраморных фигур перейти все игровое поле и вступить «в край мрака», где в начале игры построена была черная рать.

Вздохи прокатились по подножию Олимпа. Боги переживали. Многие любили Геракла, но коль скоро дело дошло до заклада, пришлось считаться с мрачной силой Корченного, который перешел на самые отвратительные оскорбления противника:

— Не сын ты Зевса, а помет анатолийского раба, прельстившего твою мать Алкмену. Анатолиец ты!

Вскипел Геракл, схватил рукой камень, чтобы бросить им в обидчика, но камень оплавился в его ладони, словно был осколком прозрачной глыбы.

Вспомнил Геракл, что бьется с богом мрака, сыном Обмана и Измены. Бьется на игровом поле. И сдержался, сказав, как когда-то так же оскорблявшему его великану:

— Пусть на словах ты победишь. Посмотрим, кто победит на деле.

Восхитилась богиня Каисса Гераклом, женское сердце бесстрастной богини не выдержало. Воспользовавшись тем, что Корченный продолжал кричать обидные для Геракла слова, обращаясь к наблюдавшим за игрой богам, она шепнула Гераклу:

— Герой, я не могу как судия подсказать тебе план борьбы, но как богиня божественной игры вижу, что хоть и меньше у тебя светлых сил, чем сил мрака, все же ты можешь одолеть их, если свершишь свой тринадцатый подвиг на тринадцатом ходу…

Геракл гордо прервал ее:

— Я сражаюсь один на один.

— Да, один ты и одолеешь врага, если рискнешь после пяти ходов остаться на игровом поле против всей черной рати, если отважишься принести в жертву богине победы всех беломраморных воинов, чтобы один лишь светлый царь со стрелами выстоял против сонма врагов семь ходов и еще один ход, не защищаясь, а нападая.

— Семь ходов и еще один ход одному против всех? — отозвался Геракл. — Но так даже в бою не бывает!

— Это не просто бой, это твоя жизнь на Олимпе, это бессмертие! Я сказала тебе, что ты можешь сделать за тринадцать ходов, но не сказала как. И тем не преступила клятвы судии.

И она отошла к богине Фемиде, лившей воду в чашу задумавшегося Геракла, который смотрел на игровое поле, заполненное беломраморными и смольно-черными фигурами. Он думал, а струйка воды из узкого горлышка кувшина Фемиды грозила переполнить его чашу.

«Богиня Каисса все видит на игровом поле, но как увидеть мне, смертному, то, что доступно ей?»

Так думал Геракл, пока яркой молнией не озарился его ум.

Когда герой сделал свой ход, боги ахнули. Бог сна Гипнос даже вскочил с каменной скамьи, ибо такого не увидишь и во сне!

Ворвавшийся в стан светлых герой черных фигур уже уничтожил тяжелые беломраморные колесницы, копьеносца и грозил убить кентавра. Но Геракл не только оставил того на погибель, но бросил и второго своего кентавра в самую гущу вражеских сил.

Однако хитрый Тартар разгадал уготовленную ему западню и вместо того, чтобы сразить ворвавшегося в его лагерь кентавра, уничтожил другого, которого загнал перед тем в безысходность.

Геракл же, осененный открывшимся ему планом, поставил следующим ходом снова под удар на этот раз своего копьеносца, дерзко грозя копьем царю Корченного Тартара, который сам же ограничил свободу его действий, допустив к нему в лагерь царя беломраморных. К тому же и жадно сберегаемые Корченным в резерве огромные силы черных тоже стесняли царя.

Наглого копьеносца, конечно, можно было сразить, и Корченный, не задумываясь, сделал это.

Тогда Геракл нацелил одну из оставшихся у светлого царя стрел прямо в грудь черному царю. Пришлось Корченному бросить на помощь ему героя черных, который прикрыл бы своей силой черного царя.

И тут Геракл обрушил на противника столь свойственные ему при совершении подвигов удары. Сначала в жертву богине Нике принесен был кентавр, еще глубже врезавшийся в толпу врагов, затем пал и сам герой светлых, оставив белого царя одного в поле.

Некому было теперь его защищать.

Но по воле Геракла он не защищался, а нападал, используя оставшиеся в его колчане стрелы. И ход за ходом, а их было семь и еще один, Геракл сжал вражескую рать, словно заползшую в его колыбель змею, словно придавил к земле аирского пса Кербера, или критского быка, или немейского льва.

Корченный смолк. Он уже не выкрикивал оскорблений Гераклу, а хрипло отсчитывал ходы, не отходя от своей переполнявшейся водой времени чаши.

Семь ходов и еще один, как предрекла богиня, понадобились Гераклу, чтобы бросить на колени врага, сделать неизбежным появление на поле новых беломраморных воинов, в которых превращались достигшие края поля стрелы.

Богиня победы Ника опустилась на игровое поле и коснулась великого героя своим крылом.

Боги расплачивались друг с другом оговоренными закладами.

Зевс сказал Гере:

— Нет, не бесценные сокровища далеких пещер передашь ты мне. Раз ты проиграла, то должна отказаться от своей ненависти к Гераклу, который совершил свой тринадцатый подвиг и взойдет теперь на кручи Олимпа.

Гера поникла головой:

— Хорошо, Зевс, считай, что сын твой Геракл, став бессмертным на Олимпе, выиграл в своем тринадцатом поединке и мою любовь, которая, клянусь богиней правды, будет так же глубока, как и былая моя ненависть, сопровождавшая всю его жизнь на Земле. И мы дадим ему в жены богиню.

— Каиссу, — решил Зевс. Боги встали.

Корченный Тартар шумел:

— Богиня Каисса постыдно шепталась с Гераклом, а продавшийся им бог Гипнос сидел на четвертой скамье и смотрел на меня, навевая сон. Я проспал последние ходы, и только потому Гераклу удалось довести до конца свой нелепый и ложный план.

Но богиня Фемида, за которой было последнее слово, объявила претензии Корченного Тартара презренными.

Богиня же Каисса, передвигая с помощью карликов-кекропов фигуры, показала всем, что, как бы ни играл Тартар, победа Геракла была неизбежной…

Слепой старец кончил свой певучий рассказ о последнем подвиге Геракла. Он сидел спокойный, величавый, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны невидимой кефары.

— Неужели это были шахматы? — спросил я.

— Я не играю в них, — вздохнул старик. — Я только передал ход игры, как рассказывали прадеды, а им их прадеды. Это такое же повествование, как рассказ о путешествии Одиссея или об осаде Трои.

— Трою раскопали, пользуясь указаниями поэмы Гомера, — заметил художник.

— Да. Шлиман! — кивнул слепец. — Может быть, и сейчас найдется кто-нибудь, кто по моему рассказу раскопает «игровую Трою», разгадает, что произошло на игровом поле богов у подножия Олимпа.

Мы расстались с нашим удивительным продавцом губок.

Подаренная им губка двадцать лет лежала у меня на столе, напоминая о встрече с «ожившим Гомером», лежала укором мне, поэту шахмат, все еще не расшифровавшему игры, в которой богиня Каисса не устояла перед обаянием героя…

Понадобились два десятилетия, чтобы я все-таки «откопал шахматную Трою» и смог предложить вниманию читателей свой вариант игры, которая была проведена на игровом поле под Олимпом.

Вот какая позиция могла сложиться в шахматах (если это были шахматы!) в результате самонадеянной игры Корченного Тартара и неискушенного Геракла, у которого все же нашлось достаточно воли и ума, чтобы разгадать скрытый путь к выигрышу. (Диаграмма 1.).

В этой позиции белые могут выиграть единственным этюдным путем, описанным в мифе о Геракле.

Первым ходом они жертвуют коня (кентавра), вторгаясь в стан черных.

1. Ке6!

Но черные разгадывают ловушку, связанную со взятием этого коня: 1… de 2. d6 — и атака белых неотразима: 2… Фd4 3. Ф : е6 Фd5 4. d7+ и выигрывают. Или: 2… ed 3. Ф : е6 + Се7 4. cd Kpf8 5. de + К : е7 6. Ф : f6 + Kpg8 7. К : h6 и мат.

Потому-то черные и взяли другого коня, не видя непосредственной угрозы и увеличивая материальное преимущество.

Но теперь их ошеломляет новый удар слона (копьеносца), грозящего непосредственно черному королю.

1… Ф : g4 2. С : с6!

Слона приходится брать, ибо отход короля 2. Kpf7 ведет к разгрому черных — 3. d6 — и уже не спастись. Попытка же ввести в бой ферзя обречена — 2… Ф : f5. 3. С : d7 + Kpf7 4. Kd8+ — и выигрыш белых! Если же 2… Ф : h5, то 3. С : d7 + Kpf7 4. d6 и черные или теряют ферзя, или получают мат ферзем на f7. Но чем взять дерзкого слона? Если конем 2… К : с6, то последует 3. dc dc 4. Kd8 Фс4 5. Ф : с4 bc 6. е6 с выигрышем. Или 4… Фg7 5. Фе6 и мат следующим ходом.

Безопаснее взять слона пешкой:

2… dc

Но теперь освободился путь для броска белой пешки с серьезной угрозой черному королю:

3. d6.

Взятие этой пешки развязывает неотразимую атаку белых: 3… ed (Диаграмма 2.).

4. cd С : d6 5. ed Фg3 6. Kf4 (Диаграмма 3.) Ф: f4

7. Фе6 + Kpf8 8. КрЬ7 и у черных нет удовлетворительной защиты. Если 8… Фе5, то 9. d7 Ф : е6 10. fe Кpе7 11. Крс7 и выигрывают.

Вот почему Корченный Тартар вынужден был вмешательством ферзя отвести удар белой пешки (стрелы) с поля d7.

3… Фd1.

Но белые планомерно освобождают диагональ для действия своего ферзя, чтобы провести комбинацию «удушения» черных.

Ферзь черных уже не контролирует поле g7, и Геракл может пожертвовать сначала на g7 коня, а потом на f7 ферзя (героя!).

4. Kg7 + С : g7 5. Фf7 + Кр : f7 (Диаграмма 4.).

Итак, король белых остался один на доске против черного воинства: короля, ферзя, ладьи, слона и двух коней! По рассказу слепого грека, царю светлых предстоит целых семь ходов и один ход быть в поле одному, вооруженному лишь «стрелами» (пешками!), и не только выстоять, но и победить противника!

6. е6 + Kpf8 7. d7 — вот он, смертельный зажим!

Оказывается, и один в поле воин!

Тартар делает попытку вырваться хотя бы конем.Но у Геракла мертвая хватка…

7… Ь4 8. а4.

Тартар лукав и пытается оплести противника коварной сетью.

8… Ь3!

Никак нельзя сейчас 9. d8Ф? Ф : d8 10. Кр : d8 bc, и Геракл повержен! Но сила великого героя не только в гневном напоре, но и в ледяном спокойствии:

9. cb КЬ5 +

Тартар отдает своего коня, идя на все!

10. ab cb 11. d8Ф + Ф : d8 + 12. Кр: d8 b4! (Диаграмма 5.).

Вот каково дно черного замысла! Сыграй здесь Геракл торжествующе 9. с6? и черным пат — ничья, закрывающая герою путь на светлый Олимп!

Однако Геракл настороже и не оставляет врагу никаких шансов. Своим тринадцатым ходом он завершает свой тринадцатый подвиг.

13. Крс7!

Черный король распатован, и белая пешка неизбежно пройдет на край доски, матуя черного короля.

Вот здесь богиня победы Ника, очевидно, и опустилась на игровое поле, коснувшись крылом Геракла.

Корченный Тартар скандалил, пытаясь доказать, что план Геракла был ложным и опровержению помешал бог Гипнос, усыпивший бдительность Корченного Тартара.

Тогда богиня Каисса показала, что, если бы Корченный Тартар на восьмом ходу играл иначе, это не помогло бы ему:

8… Ф : h5 (Диаграмма 6.). 9. d8Ф + Фе8 10. h5!

Но, конечно, не 10. Ф : е8, как показывал Корченный,после чего ему хотелось 10… Кр: е8 11. h5 Cf8! 12. Kpb7 Kpd8 13. Кр : а7 Крс7 — и ничья! При внимательной же игре будет совсем не так!

10… КЬ5 + 11. ab ЬЗ 12. cb cb 13. Ф : е8+ и снова выигрыш на тринадцатом ходу!

Поскольку мне после двадцатилетних усилий удалось воспроизвести на шахматной доске «шахматную Трою», описанную «ожившим Гомером XX века» — битву богов на склоне Олимпа, во мне утвердилось убеждение, что шахматная игра, завезенная с Востока, была известна и древним грекам, найдя даже свое отражение в одном из мифов. И возможно, что старинные ограничения действий фигур были последующими искажениями ее первоначальных «божественных» правил, восстановленных ныне полностью.

Пусть это лишь гипотеза, но, может быть, она придется кому-нибудь по сердцу!

ШАХМАТНАЯ ТАЙНА КОЛОДЦА[17]

«Любовь — это и есть одно из самых удивительных

Чудес Света»

Автор

Глава перваяРаскопки

Археолог Детрие стоял на берегу Нила и кого-то ждал, любуясь панорамой раскопок. Кожа его от загара так потемнела, что не будь на нем светлого клетчатого костюма и пробкового шлема, его было бы трудно признать европейцем. Впрочем, черные каленые усы делали его похожим на Ги де Мопассана. Непринужденность гасконца и знание местных языков, арабского и в особенности языка, на котором говорили феллахи, сходного с языком древних надписей, столь дорогих археологам, позволяли ему здесь быстро сходиться с людьми. Например, с самим пашой, от которого зависела выдача разрешений на раскопки в Гелиополе.

Важный чиновник в неизменной своей феске, от которого зависело разрешение на раскопки в Гелиополе, был с археологом Детрие приторно вежлив. Он гордился тем, что вызубрил наизусть весь Коран, не понимая в нем ни единого арабского слова, что не мешало ему держать в повиновении арабов. Паша неимоверно тянул, угощая француза черным кофе, сносно болтая по-французски и распрашивая у него о парижских нравах на плац Пигаль. В душе он, конечно, презирал этих неверных гяуров за их постыдный интерес к развалившимся капищам[18] старой ложной веры. Но он обещал европейцу, обещал, обещал… Однако разрешение на раскопки было получено лишь после того, как немалая часть банковской ссуды, выхлопотанной парижским другом археолога графом де Лейе, перешла от Детрие к толстому паше. Таковы уж были нравы сановников Оттоманской империи, во владениях которой скрещивались интересы надменных англичан и алчных немецких коммерсантов, требовавших у пирамид пива и привилегий, обещанных в Константинополе султаном.

Впрочем, Детрие мало волновало это соперничество. Как историка его интересовала больше былая борьба фараонов и жрецов бога Ра, древнейший храм которого ему удалось раскопать.

1912-й год был отмечен этим выдающимся достижением археологии. Храм был огромен. Казалось, кто-то намеренно насыпал здесь холм, чтобы сохранить четырехугольные колонны и сложенные из камней стены с бесценными надписями на них. Но сохранил их не разум, а забвение и ветры пустыни.

Археолога Детрие заинтересовали некоторые надписи, оказавшиеся математическими загадками. Жрецы Ра — и математика?! Это открывало многое.

Об одной из таких надписей, выбитой иероглифами на гранитной плите в большом зале, и сообщил Детрие в Париж своему другу математику, который пообещал приехать на место раскопок.

Его-то и ждал сейчас Детрие. Но меньше всего думал он увидеть всадника в белом бурнусе, подскакавшего на арабском скакуне в сопровождении туземного проводника в таком же одеянии.

Впрочем, не его ли друга можно было встретить в Булонском лесу во время верховых прогулок знати всегда экстравагантно одетым? На голове у него был то цилиндр, то турецкая феска, то индийский тюрбан. Ведь давно уже он прослыл тем самым чудаковатым графом, который сменил блеск парижских салонов на мир математических формул. Кстати, в этом он был не так уж одинок, достаточно вспомнить юного герцога де Бройля, впоследствии ставшего виднейшим физиком (волны де Бройля!).

Детрие и граф де Лейе подружились в Сорбонне. Они вместе гуляли по бульвару Сен-Мишель и встречались на студенческих пирушках, пили вино, пели песни и веселились с девушками.

Но главное, что связывало их, была «масонская ложа шахматистов», как в шутку говорили они. Оба были страстными шахматистами. Играли они примерно в равную силу, но граф де Лейе увлекался шахматными этюдами, не без успеха составляя их сам, получал призы на международных конкурсах. Эта общая привязанность к мудрой игре сделала само собой разумеющейся взаимную выручку. Вот почему граф де Лейе не только помог археологу добыть необходимые средства для раскопок, но и сам примчался к «месту действия».

Граф осадил коня и ловко соскочил на землю, восхитив тем проводника, подхватившего поводья.

Друзья обнялись и направились к раскопкам.

— Тебе придется все объяснять мне, как в лицее, — говорил граф, шагая рядом с Детрие в своем развевающемся на ветру бурнусе. Его тонкое бледное лицо, так не вязавшееся с восточным одеянием, было возбуждено.

— Раскопки ведутся на месте одного из древнейших городов Египта, — методично начал археолог. — Гелиополь — «город Солнца». В древности его называли «Ону» или «Ей-н-Ра». Здесь был религиозный центр бога Ра, победителя богов, который «пожирал их внутренности вместе с их чарами». Так возвещают древние надписи:

«Он варит кушанье в котлах своих вечерних… Их великие идут на его утренний стол, их средние идут на его вечерний стол, их малые идут на его ночной стол…»

— Прожорливый был бог! — рассмеялся граф.

— В этих религиозных сказаниях говорится не только о том, что Солнце, всходя над горизонтом, «пожирает» звезды, но пожалуй, и о реальных событиях древности.

— О битве богов с титанами?

— Нет. Воевали между собой не столько сами боги, сколько жрецы, им поклонявшиеся. Так с жрецами бога Ра всегда соперничали жрецы бога Тота Носатого (его изображали в виде человека с головой птицы ибиса), сыном которого считался фараон Тутмос I. Любопытно, мой граф, что наследование престола у египтян, как пережиток матриархата, шло по женской линии.

— Постой, великий древнечет! Я в невежественной своей темноте слышал лишь о двух египетских царицах — Нефертити и Клеопатре. Обе украсили бы собой бульвар Сен-Мишель.

— Жила и другая, как раз дочь Тутмоса I, и, быть может, даже более прекрасная, чем эти прославленные красавицы. Однако Клеопатра, как известно, была гречанкой (по линии Птоломея, соратника Александра Македонского). А Нефертити не правила страной. Она была лишь женой фараона Эхнатона. А вот жившая много раньше Хатшепсут (или Хатазу) была единовластной правительницей, женщиной-фараоном, едва ли не единственной за всю историю Египта.

— Постой, постой! Не о ней ли говорили, что она была ослепительно красивой?

— Видимо, о ней.

— Как же она воцарилась? Как королева красоты?

— На ней и сказалась матриархальная традиция наследования престола, который передавался не сыну, а дочери фараона. Дочь которой, в свою очередь, наследовала трон.

— Высшая форма аристократизма!— воскликнул граф.— Прямой путь к вырождению через кровосмешение.

— Дочь фараона, наследуя трон и выйдя замуж за брата, уступала ему этот трон.

— Хатшепсут — дочь Тутмоса I, раздвинувшего границы своего царства Та-Кем за третьи пороги до страны Куш и доходившего до Сирии, до Евфрата. Она наследовала от отца власть фараона и передала ее по традиции своему супругу и сводному брату Тутмосу И. Он был болезнен и царствовал лишь три года. А вот после его смерти Хатшепсут не пожелала передать при своей жизни власть фараона дочери и ее юному мужу, впоследствии Тутмосу III, и стала царствовать сама. За двадцать два года она прославилась как мудрая правительница и тонкая художница.

— Так это про нее говорили,— воскликнул граф,— что она красивее Нефертити, мудрее жрецов, зорче звездочетов, смелее воинов, расчетливее зодчих, точнее скульпторов и ярче самого Солнца?

— Пожалуй, это не так уж преувеличено. Действительно, эта женщина глубокой древности должна была обладать необыкновенными качествами, чтобы удержать за собой престол. Ей пришлось восседать на троне в мужской одежде с приклеенной искусственной бородкой.

— Фу, какая безвкусица! — возмутился граф.— Дама в усах! Ярмарка!

— Ты не сказал бы этого, увидев ее скульптурные изображения. Они прекрасны!

— Рад был бы полюбоваться. Их можно найти?

— Это нелегко. Большинство ее изображений уничтожено мстительным фараоном Тутмосом III, захватившим трон после Хатшепсут и прославившимся как жестокий завоеватель. Но все равно тебе стоит посмотреть поминальный храм Хатшепсут в Фивах, грандиозное здание с террасами, на которых при Хатшепсут рос сад диковинных деревьев, привезенных из сказочной страны Пунт. Увы, теперь вместо деревьев можно увидеть лишь углубления в камне для почвы, в которой росли корни, да желобки орошения. Но все равно зрелище великолепное — гармонические линии на фоне отвесных Ливийских скал высотой в сто двадцать пять метров. Такой же высоты был здесь и холм: мы раскопали его и нашли под ним храм бога Ра. Его ты и видишь перед собой. Учти — в нем бывала сама Хатшепсут. Быть может, здесь, борясь с врагами престола, отстаивала она свои права фараона и…

— И?

— И женщины,— улыбнулся археолог.

— Снимаю шляпу перед древней красавицей. А что, если она касалась рукой вот этой колонны? — И граф погладил шершавый от времени камень, потом стал оглядывать величественные развалины, пытаясь представить среди них великолепную царицу.

Глава втораяЗадача жрецов бога Ра

Археолог провел друга в просторный зал с гранитной стеной и остановился перед выбитой на камне четыре тысячи лет назад надписью:

— Я переведу тебе это странное обращение. Оказывается, жрецы не только сажали на трон фараонов, вели счет звездам, годам и предсказывали наводнения Нила. Они были и математиками! Слушай:

Эти иероглифы выдолбили жрецы бога Ра. Это стена. За стеной находится Колодец Лотоса, как круг солнца; возле колодца положен один камень, одно долото, две тростинки. Одна тростинка имеет три меры, вторая имеет две меры. Тростинки скрещиваются всегда над поверхностью воды в Колодце Лотоса, и эта поверхность является одной мерой выше дна. Кто сообщит числа наидлиннейшей прямой, содержащейся в своде Колодца Лотоса, возьмет обе тростинки, будет жрецом бога Ра.

Знай: каждый может стать перед стеной. Кто поймет дело рук жрецов Ра, тому откроется стена для входа. Но знай: когда ты войдешь, то будешь замурован. Выйдешь с тростинками жрецом Ра. Помни: замурованный, ты выбей на камне цифры, подай камень светом-воздухом комнаты. Однако помни: подать надо только один камень, верь, жрецы Ра будут наготове, первосвященники подтвердят, таковы ли на самом деле выбитые тобой цифры. Но верь, сквозь стену Колодца Лотоса прошли многие, но не многие стали жрецами бога Ра. Думай. Цени свою жизнь. Так советуют тебе жрецы Ра.

— Как это понять? — спросил граф.

— Ради этого я и просил тебя приехать. Очевидно, здесь проходили испытания претенденты на сан жреца бога Ра. Их держали за этой стеной до того времени, пока те решали задачу, передавая через отверстие для света и воздуха камень с выдолбленным ответом. Но многие умирали там от истощения и бессилия.

— И вы откопали эту экзаменационную аудиторию?

Конечно. Мы можем пройти в нее. Тростинок там не сохранилось, так же как и колодца, но камень, на который наносился ответ, и даже медное долото лежат на месте. Пройдем. Для нас это не так опасно, как для древних испытуемых.

— Прекрасно! отозвался граф и храбро шагнул в пролом стены.

Они оказались в небольшом помещении, напоминавшем каменный мешок. Свет проникал через пройденный ими проем и маленькое отверстие, сделанное как раз по размеру лежавшего на полу камня из мягкого известняка. Рядом виднелось и медное долото.

— Должно быть, немного верных ответов было выбито этим долотом,— сказал археолог, поднимая его с полу.

— Почему ты так думаешь?

— Я бился над этой задачей несколько дней, и безрезультатно. Но я завтракал, обедал, ужинал регулярно. Боюсь, что в этой камере жрецов остались бы и мои кости.

— Прекрасно! — задумчиво повторил граф. — Попробуем перевести твою надпись еще раз. На математический язык. И сопроводим это чертежом на этой тысячелетней пыли.

И граф, взяв у Детрие долото, нарисовал им на пыльном полу камеры чертеж, говоря при этом:

— Колодец — это прямой цилиндр. Два жестких прута (тростинки), один длиной два метра, другой — три, приставлены к основанию цилиндра, скрещиваясь на уровне предполагаемой воды в одном метре от дна. Легко понять, что сумма проекций на дно цилиндра мокрых или сухих частей тростинок будет равна его диаметру — наидлиннейшей прямой, содержащейся в ободе Колодца Лотоса, как говорится на языке жрецов.

— Мы обнаружили остатки ободов колодца, но сами они, увы, не сохранились.

— А жаль! Можно было бы вычислить длину царского локтя, которая поныне остается загадкой.

— Ты можешь вычислить?

— Если ты меня замуруешь здесь.

— Ты шутишь? Замуровать тебя?

— Конечно! Я уже считаю себя замурованным. Я мысленно возвожу в проеме каменную стену. Ты можешь оставить меня здесь. Я не проглочу ни крупинки еды, не выпью ни капли влаги, даже вина… пока не решу древней задачи. Жди моего сигнала в окошечке «Свет-воздух». Считай, здесь написано: кто не думает, тот не ест… ни фигур, ни пешек. — И он весело подмигнул.

Детрие знал чудачества своего друга и не стал с ним спорить. Он оставил математика в каменной комнате, напоминавшей склеп, наедине с древней задачей жрецов. Интересно, имел ли шансы шахматист и математик двадцатого века пройти испытание на сан жреца Ра четырехтысячелетней давности?

Выйдя в просторный зал, Детрие оглянулся. Ему показалось, что вынутые его рабочими гранитные плиты каким-то чудом снова водрузились на место, превратив стену зала в сплошной монолит. Археолог даже затряс головой, чтобы отогнать видение.

Во всяком случае, математик имел право на уединение для решения сложной задачи, которая археологу оказалась не по плечу.

Детрие вышел на воздух. Пахнуло жаром. Солнце стояло над головой. До обеда было еще далеко. Детрие вздохнул, представляя накрытый стол.

Проводник в бурнусе держал под уздцы двух лошадей, укрыв их в тени. По Нилу плыли лодки с высоко поднятой кормой и загнутым носом. В небе — ни облачка.

Детрие сел в тень и погрузился в раздумье. В его воображении вставали жрецы Ра, владевшие математическим аппаратом лучше,, чем он, человек двадцатого века, окончивший Сорбонну.

Что происходило в каменном склепе Колодца Лотоса с замурованными там претендентами на служение богу Ра? Сначала из окошечка просовывался камень с выбитыми на нем цифрами, может быть и неверными. Потом через это отверстие могли доноситься крики, стоны, мольбы умирающих с голоду испытуемых, которым не суждено было стать служителями храма. Не суждено? Нет! Они не смогли ими стать, как не смог бы стать жрецом Ра сам Детрие.

Археолог так живо представил все это себе, что передернул плечами.

Тень от колонны переместилась. Археологу пришлось пересесть, чтобы укрыться от палящих лучей.

Несколько раз он возвращался в зал, граничивший с комнатой Колодца Лотоса. Из нее не раздавалось ни звука.

Мучительно хотелось есть. Детрие, как истый француз, был гурманом. Он рассчитывал вкусно пообедать со своим гостем и никак не ожидал его новой эксцентричной выходки.

Они должны были поехать во французский ресторан мадам Шико. Турки особенно любили посещать его из-за пленительной полноты (в их вкусе) хозяйки. Вчера хозяйка согласовывала с Детрие замысловатое меню, которое должно было перенести друзей на бульвар Сен-Мишель или на Монмартр. Креветки, нежнейшие креветки, доставленные в живом виде из Нормандии, устрицы. И белое вино к ним. Спаржа под соусом из шампиньонов. Буйабесс — несравненный рыбный суп. Бараньи котлеты с луком и картофель по-савойски или бургундские бобы. И вина! Тонкие французские вина, для каждого блюда свои белые или красные. Наконец сыры. Целый арсенал сыров, радующих сердце француза! Это на тот случай, если господа не наелись и хотят закрепить ощущение сытости в желудке. И наконец кофе и сигары во время задушевного послеобеденного разговора…

Ждать уже не было сил. Детрие решил любым способом вызволить друга из заточения и решительно направился к каземату. Однако насилия не понадобилось. Еще не войдя в зал, он услышал стук. Из окошечка выпал камень и лежал теперь перед ним.

Детрие нагнулся, чтобы поднять его.

О боже! На нем медным зубилом были нацарапаны (кощунственно нацарапаны на бесценной реликвии) какие-то цифры…

Детрие, возмущенный до глубины души, поднял камень и прочитал: «d = 1,231 меры»!

В «замурованном проеме» стоял сияющий граф де Лейе. Его узкое бледное лицо, казалось, помолодело.

Археолог с упреком протянул ему камень:

— Ты исцарапал реликвию!

— Иначе мы не смогли бы обедать, — обескураживающе заявил математик и улыбнулся совсем по-мальчишески. — Боюсь, что ты, археолог, не больше древних жрецов разбираешься в аналитической геометрии. Но все же смотри. Войдем в склеп. Я все написал там на полу. Назовем длину мокрой части короткой тростинки через r. Теперь представим, что тростинка скользит одним концом по вертикали, а другим — по горизонтали (по дну колодца). Из высшей математики известно, что точка на расстоянии r будет описывать эллипс. Я записал уравнение этого эллипса. Вот оно:

— Теперь все очень просто, — продолжал граф де Лейе. — Нужно решить это уравнение для у = 1 и х = r²—1 — величина проекции мокрого отрезка длинной тростинки. Получаем уравнение. Правда, четвертой степени, к сожалению:

5r⁴ — 20 r³ + 20r² — 16r + 16 = 0

Как тебе нравится? Красивое уравнение?

Детрие почесал затылок, рассматривая чертеж на пыльном полу и написанные на нем формулы, и с сомнением произнес:

— И такие уравнения решали древнеегипетские жрецы?

— Ничего не могу сказать. Совершенная загадка! Нам, математикам двадцатого века, решить такие уравнения под силу только потому, что, к нашему счастью, формулы для корней такого уравнения были получены в XVI веке итальянским математиком Феррари, учеником Кардано.

— И ты решил?

— Конечно! Считай меня отныне жрецом бога Ра. Диаметр колодца равен 1,231 метра, то есть меры. К сожалению, мы не знаем, какая она была! Дай мне найденные здесь ободы, и я скажу тебе, каково численное выражение этой меры в современном исчислении. Скорее всего, это был неведомый царский локоть древних египтян.

— Увы, я уже признался тебе, что ободы не сохранились, так же как и тростинки. Именно поэтому ты не сможешь стать жрецом Ра.

— Как так? — возмутился граф де Лейе.

— В надписи сказано, что жрецом станет тот, кто, решив задачу и сообщив ответ, выйдет из камеры с тростинками. А тростинок у тебя нет. Какой же ты жрец?

И оба француза расхохотались.

Проводник уступил свою лошадь археологу, и ученые поехали к ресторану мадам Шико.

— Дорого бы я дал за то, чтобы узнать,— сказал математик,— как они умудрялись три с половиной тысячи лет назад решать уравнение четвертой степени?

— А может быть, у них был какой-то другой способ? — усомнился археолог.

— Ты шутишь! — рассмеялся граф де Лейе. — Это невозможно! — И он пришпорил лошадь.

Глава третьяИзбранник Прекраснейшей

Когда жрецы с бритыми головами без париков ввели черноволосого юношу в «Зал Стены», его охватила дрожь.

На гранитной плите грозной преградой перед ним встала надпись.

Он познавал жуткий смысл иероглифов, и колени его подгибались. Если бы Прекраснейшая знала, на что он обречен! Своей божественной властью Она спасла бы его, отвратила бы от него неизбежную гибель, уготовленную бессовестными жрецами, так обманувшими Ее!…

«Сквозь стену Колодца Лотоса прешли многие, но не многие стали жрецами бога Ра. Думай. Цени свою жизнь. Так советуют тебе жрецы Ра».

Совет жрецов! Совет нечестивости! Удар копьем в спину, а не совет!…

Если бы знала Прекраснейшая о существовании «Зала Стены», о Колодце Лотоса, об этой надписи и неизбежной теперь судьбе Ее юного друга, которого через три тысячи ударов сердца заживо замуруют в каменном Колодце Смерти!…

Юноша тупо смотрел, как жрецы вынимали из Стены тяжелые камни, чтобы потом, когда он «пройдет сквозь Стену», водворить их на место, отрезав его от всего мира, оставив без еды и питья в каменном мешке — живого, сильного, ловкого, которого любила Сама Прекраснейшая, подняв его из пыли, когда он целовал следы Ее ног!…

Могла ли подумать живая богиня, что жрецы Амона-Ра предадут Ее? Не они ли по воле Ее отца, Тутмоса I, после кончины Ее супруга и брата Тутмоса II возложили на голову Прекраснейшей бело-красные короны страны Кемпт? Не они ли присвоили Ей мужское имя «Видящего истину солнца» — «Маат-ка-Ра», которое не смел произнести вслух ни один смертный? И не они ли отвергли притязания на престол юного мужа Ее дочери, которая при жизни матери не могла наследовать фараонову власть и передавать ее супругу? И не жрецы ли Амона-Ра объявили святотатством богослужение жрецов Тота Носатого, провозгласивших самозванца фараоном Тутмосом III?

И вот теперь…

Ужель жрецы Амона-Ра устрашились земной любви Божественной к низкорожденному, поднятому Ею из праха, в котором надлежало лежать, распластавшись на земле, каждому неджесу или роме, свободному или коренному жителю страны Та-Кем?

О чем можно передумать за три тысячи ударов сердца? Какие картины короткой своей жизни снова увидеть?

Дом родителей, простых нечиновных роме на берегу царицы рек Хапи. Ночи на плоской кровле с любимой звездой Сотис на черном небе, на которой жрецы предсказывают наводнения. Пыль окраин Белой Стены (Мемфиса), где только улицы перед дворцами и храмами залиты вавилонской смолой, глушившей стук копыт и шум колес. Тайная дружба с детьми домашних рабов, и рабы в каменоломнях, измученные, безучастно терпеливые к побоям и окрикам надсмотрщиков. Детские игры со щенком гиены в каменоломне предков, из которой уже взяли весь ценный камень. Уединение в заброшенном карьере, где он, еще мальчишка, пробовал высечь из камня голову прекрасной женщины. Она жила в его незрелой мечте. И когда, уже повзрослевший, способный перегнать любого из эфиопских скороходов, бежавших впереди колесницы властителя, побороть любого из его стражей или соперничать с ваятелем любого храма, он увидел Ее, Прекраснейшую, то узнал в ней свою Мечту. Она снизошла до того, чтобы посмотреть игры юношей, и отметила его среди победителей. Он лежал в пыли у ее ног и надеялся поцеловать след несравненной ноги, изваять которую достоин лишь лучший из оживляющих камень

Сначала она сделала его своим скороходом. Однажды жрецы Носатого пытались перехватить его, когда он нес царский папирус. Получив несколько ран, он все же отбился от нападающих и доставил послание в храм Амона-Ра. Й тогда в одной из комнат храма, где жрецы Ра пытались спасти ему жизнь, Она удостоила его светом своих глаз. Она была Живой Богиней, Видевшей Истину, а пришла в келью к раненому юноше как женщина. Он попросил у жрецов мягкой глины и к следующему ее приходу сделал Ее лицо, пообещав перевести его на камень. Прекраснейшая смеялась, говоря, что она словно смотрится в зеркало. И в знак своего восхищения работой юноши подарила ему отшлифованную пластинку редчайшего нетускнеющего металла — железа, оправленного в золотую рамку. В нее можно было смотреться, как в поверхность гладкой воды.

Царица сделала его потом ваятелем при Великом Доме.

Прекраснейшая сама владела тайной глаза. Ее руки были безошибочны. Но они были еще и нежны, что узнал Сененмот в самый счастливый день своей жизни. Он делал одно изваяние царицы за другим и не переставал восхищаться Божественной, не смея даже помышлять о земной любви. Но Живой Богине дозволено все. Однако Она стала не только Божественной Возлюбленной сильного и талантливого юноши, но и его заботливой наставницей. Она не уставала учить его премудростям знаний, доступных только Ей и жрецам.

Жрецы узнали об этом и встревожились. Слишком большую власть мог получить этот новоявленный избранник Прекраснейшей. Однако удалить его от Божественной ни у кого не было средств. Ни у кого, кроме тех, кто… обладал хитростью и лукавством.

Жрецы, советники Прекраснейшей, льстиво хвалили Сененмота, одобряя внимание к нему Хатшепсут. Они поощряли даже Ее занятия с ним, уверяя, что высшее Знание может оправдать близость низкорожденного к ярчайшему Светилу, каким была Царица.

И тогда Царица Хатшепсут согласилась, чтобы Ее ваятель стал жрецом бога Ра. Казалось, в этом не было ничего плохого. Обретя жреческий сан, Сененмот входил в высший круг, очерченный в охват золотого трона.

Сененмот тоже согласился на посвящение. Ему еще не побрили наголо, как это требовалось, голову, а лишь подстригли его черные кудри и повели в священный город храмов «Ей-н-Ра», расположенный к северу от Мемфиса, столицы владык Кемпта.

Великий храм бога Ра не просто потряс Сененмота. Он пробудил в нем страстное желание создать храм еще более величественный и посвятить его Прекраснейшей, Ее неумирающей Красоте. И не из холодного камня создал бы он его, не мрачными статуями и колоннами внушал бы преклонение перед Прекраснейшей, а перенесенным в храм лесом живых растений, которые террасами опускались бы с огромной высоты, равной высоте величайшей из пирамид. И не голый камень пустыни, тысячелетиями отражающий солнечные лучи, а живая зелень благоухающих деревьев, поглощающая эти лучи, даруя тень, журчание ручьев и птичий гомон говорили бы всегда не о смерти и величии почившего, а о неумирающей Красоте Живого!

С этими мыслями юный ваятель Великого Дома вошел в храм бога Ра, чтобы стать его жрецом. Но…

Оказывается, для того чтобы стать жрецом бога Ра и остаться приближенным своей Божественной Возлюбленной, Сененмот должен был на правах испытуемого пройти через каземат Колодца Лотоса, откуда не было выхода замурованному, если он не решит неразрешимую для простого смертного задачу жрецов.

Но был ли Сененмот простым смертным? Помнил ли он то, чему учила его Божественная Наставница, повелевающая видимым миром, равная богам, непостижимая для людей! Но если Она равна богам, неужели не придет Она к нему на помощь? Он устремит к Ней свою мольбу, свой зов, который не может не услышать любящее сердце женщины — его Богини.

Думая о Ней, юноша Сененмот храбро ступил в проделанный в стене проем. Он увидел круг колодца, небольшой кусок известняка, медное долото. И небольшой камень для ударов по долоту при выдалбливании цифр.

Глава четвертаяКолодец Лотоса

Света становилось все меньше. Жрецы с удивительной сноровкой заделывали за спиной заключенного стену, намертво замуровывая его, как в могиле. Собственно, эта келья и была уготовлена ему, как могила. Живая Богиня одобрила решение сделать его жрецом Ра, не подозревая, какой ценой он может заплатить за это.

Сененмот верил, что Она даст о себе знать, что Она потребует от жрецов, чтобы он вернулся, узнает об их коварном заговоре и придет к нему на помощь! Он верил в это, и силы не изменили ему.

В камере становилось все темнее. Только небольшое отверстие, через которое едва можно было просунуть припасенный для ответа камень, пропускало теперь свет. За стеной слышались глухие удары. Жрецы завершали замуровывание…

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Напротив оставленного отверстия «Свет-воздух» у стены что-то белело.

Сененмот сделал шаг вперед, впервые после того, как он застыл перед кругом колодца, пока жрецы заживо замуровывали его. Он сделал шаг и остановился. Он различил, наконец, что привлекло его внимание.

Это был человеческий череп… и кости скелета с поджатыми ногами. Видимо, несчастный умер сидя или скорчился на полу. Немного поодаль лежал еще один скелет… и еще…

Жрецы даже не позаботились убрать останки тех, кто хотел и не смог стать жрецом Ра.

Впервые Сененмот подумал о задаче. До сих пор он даже не допускал мысли, что ее можно решить.

Он взглянул на пол и увидел две тростинки неравной длины.

Ах, вот они! Одна — две меры длиной, другая — три. Если их спустить в колодец, они скрестятся на поверхности стоящей там воды в одной мере от дна.

Сененмот встал на колени и заглянул в колодец. Было слишком темно, чтобы разглядеть в нем воду. Во всяком случае, до нее не удалось дотянуться рукой, чтобы зачерпнуть ее ладонью и напиться.

Губы у Сененмота ссохлись, и он провел по ним языком. Но пить пока не хотелось. Он встал и прошелся по темнице. В противоположном углу обнаружил еще несколько человеческих черепов и груду костей. Было похоже, что кто-то намеренно свалил все эти останки в одну кучу. Это могли сделать лишь те, кто лежит сейчас в виде нетронутых скелетов… или те, кто счастливо вышел отсюда жрецами бога Ра.

Может быть, они, прежде чем попасть сюда, изучали науку чисел? А он, Сененмот, имевший лишь одну учительницу Любви и Знаний, что вынес из этих уроков? Он знает счет, познал части целого и умеет соединять и разделять их. И только… О тайне, скрытой в треугольниках, он лишь мельком слышал от своей Наставницы. В священном треугольнике одна сторона имела три меры, а другая четыре, третья непременно должна была иметь в себе пять мер! В том была магическая сила чисел! А как связать наидлиннейшую прямую, содержащуюся в кольце обода, с его выпрямленной длиной? Эту тайну, говорят, знали жрецы, но хранили ее как святыню. Как же стать жрецом, не зная этих тайн?

Тысячи ударов сердца замурованного юноши сменяли одна другую. Глаза его привыкли к полутьме, и он вместо решения задачи, от которого зависела его жизнь, стал рисовать на полу воображаемый уступчатый храм, который бы построил своей Богине, если бы остался жив и вышел отсюда.

Однако выхода из колодца не было. Гармоничные, задуманные им линии уступов не будут волновать людей в течение тысячелетий, они умрут вместе с незадачливым ваятелем и несостоявшимся зодчим у этого Колодца Лотоса. И какой-нибудь другой приговоренный к смерти несчастный или вразумленный знанием будущий жрец соберет его истлевшие кости, свалит их в кучу вместе с останками других неудачников.

«Нет!» — мысленно воскликнул Сененмот и вскочил на ноги.

Он стал яростно метаться по каменному мешку, как неприрученная гиена, натыкаясь на стены. Сколько времени прошло? Село ли солнце?

Впервые он ощутил голод и жажду.

Где же Прекраснейшая? Неужели Богиня не чувствует на расстоянии его беды? Или Она придет? Придет своим царственным шагом, заставляя падать ниц всех встречных жрецов, включая самого Великого Ясновидящего.

Но Хатшепсут не шла.

Сененмот сел у колодца, взял долото и малый камень, придвинул к себе камень побольше и стал что-то выбивать на нем.

Неужели он уже решил задачу смертников? Или Божественная неведомым способом внушила ему правильное решение?

Нет, никакого ответа юноша не знал. Он выбивал на мягком камне профиль своей Божественной Возлюбленной, профиль Хатшепсут.

Но нет! Напрасно ему надеяться, что жрецы, завороженные знакомым лицом, возникшим на камне, освободят его. Не для того они бросили его сюда!

Однако Хатшепсут не может не хватиться своего любимца. Она придет, непременно придет. И тогда услышит его голос. Он будет звать Ее и откроет Ей через отверстие «Свет-воздух» коварный замысел жрецов.

Она спасет его, спасет!

Но время шло. И никто не окликал заключенного через узкое отверстие, еще связывавшее его с внешним миром, вернее, с Залом Стены, скрытым в огромном храме.

Глава пятаяПротив течения

На следующий день после обеда в ресторане мадам Шико археолог Детрие вместе со своим гостем отправились в Фивы.

Граф непременно хотел увидеть своими глазами чудо архитектуры, гениальное творение древнего зодчего — поминальный храм великой царицы Хатшепсут в Дейр-эль-Бахари.

Они выбрали водный путь и, стоя на палубе под тентом небольшого пароходика, слушали усердное хлопанье его колес по мутной нильской воде и любовались берегами Великой Реки.

Графа интересовало все: и заросли камышей на берегах, и возникавшие неожиданно скалы, и цапли, горделиво стоящие на одной ноге, и волы на горизонте, обрабатывающие поля феллахов. В заброшенных каменоломнях он воображал себе толпы «живых убитых», трудившихся во имя величия жесточайшего из государств, как сказал о древнем Египте Детрие.

Двести пятьдесят с лишним километров вверх по течению пароходик преодолевал целый день с утра до позднего вечера.

То появлялись на палубах, то сходили на берег бородатые феллахи, одетые в дурно пахнущие рубища, заставлявшие графа закрывать нос тонким батистовым платком. Арабы, истовые магометане, расстилали на нижней палубе коврики для намаза и в вечерний час возносили свои молитвы аллаху.

Худенький чернявый ливанец-капитан предложил европейцам укрыться у себя в каюте, но они отказались, предпочитая любоваться из-под тента берегами Нила.

Граф восхищался, когда Детрие бегло болтал с феллахами на их языке.

— А что ты думаешь,— с хитрецой сказал Детрие.— Когда я бьюсь над древними письменами, я иду к феллахам для научных консультаций. Сами того не подозревая, они помогают мне понять странные обороты древней речи и некоторые слова, которые остались почти не изменившимися в течение тысячелетий, несмотря на давление чужих диалектов, в особенности арабского и турецкого.

К сохранившемуся древнему храму Хатшепсут в Фивах французы успели добраться лишь на следующее утро.

Как зачарованные стояли они на возвышенности, откуда открывался вид на три террасы бывших садов Амона. Садов теперь не осталось, но чистые, гармоничные линии, как обещал Детрие, четко выделялись на фоне отвесных Ливийских скал, отливавших огненным налетом. Как вырезанные, выступали они на небесной синеве. Древние террасы храма и зелень былых садов, видимо, когда-то сказочно вписывались в эту гармонию красок.

— Это в самом деле восхитительно,— сказал граф.

— Теперь представь себе на этих спускающихся уступами террасах благоухающие сады редчайших деревьев.

— Великолепный замысел! Кто построил этот храм? Мне кажется, ваятеля должна была вдохновить сказочная красота Хатшепсут.

— Храм сооружен для нее гениальным зодчим Сенен-мотом. Он был фаворитом царицы Хатшепсут, одновременно ведая казной фараонов и сокровищами храмов бога Ра.

— Он был кастеляном?

— Он был художником, ваятелем, зодчим и жрецом бога Ра.

— Жрецом Ра? Значит, ему пришлось пройти через каземат Колодца Лотоса?

— Я не подумал об этом. Но очевидно, это так. Строитель удивительного храма, по-видимому, был неплохим математиком, решая уравнение четвертой степени, доступное лишь вам, современным ученым.

— Математиком? Ха! Мало быть математиком! Как математик я нашел решение, а как шахматист… опроверг его.

— Вот как? Но ты же утверждал вчера, утверждал, что иного решения и быть не может.

— Шахматный этюд верен, пока не опровергнут.

— Ты хочешь сказать, что вычисленный тобой диаметр 1,231 меры неверен?

— Диаметр именно таков, но вычислен он был не так, как сделал я, дитя двадцатого века.

— Как же ты пришел к этому?

— Понимаешь, я твердо верю, что шахматы в какой-то мере отражают жизнь. Их можно представить себе как своеобразное зеркало. В шестьдесят четыре клеточки, конечно. А если так, то… любую ситуацию (или многие из них) можно выразить шахматной позицией. Вот я и попробовал показать на шахматной доске ситуацию, в которую вчера попал в каземате Колодца Лотоса, когда решал задачу египетских жрецов. И, представь еебе, отыскивая позицию, отражавшую мои искания, я обнаружил в решении созданного по этому поводу этюда свою собственную ошибку! Это ли не зеркало жизни? Ты все поймешь, если разберешь этюд. Конечно, пользуясь при этом некоторыми ассоциациями.

— Ассоциациями? Значит, ты увидел древнеегипетское решение задачи жрецов через шахматы? Я правильно понял?

— Через шахматы, друг мой, через наши с тобой любимые шахматы. Пока ты спал под хлюпанье пароходных колес, я возился с шахматной позицией. Не угодно ли посмотреть?

— Конечно! Что это, этюд?

— Если хочешь, то мой новый этюд. Белые начинают и выигрывают!

Граф быстро расставил шахматы на столике под тентом.

Несколько пассажиров равнодушно взглянули на путешественников-европейцев, которые, видимо, хотели убить время или выиграть заклад. Темнокожий араб в чалме даже спросил:

— Сколько стоит партия у саибов?

— Миллион! — весело ответил Лейе.

Араб попятился. Эти неверные — большие шутники. И у них не хватает почтительности.

— Больше миллиона! — продолжал граф. — За подобные открытия можно запросить и больше, куда больше. Однако смотри. У белых незавидное положение, как у меня или моих предшественников в каземате Колодца Лотоса. У черных на ладью и слона больше, да и грозные пешки надвигаются на короля. (Диаграмма 7.)

— Постой, дай подумать. Но где здесь тайна колодца?

— Вот именно «шахматная тайна колодца»! Попробуем сейчас найти ее с тобою вместе. Ведь заработаем миллион? Не правда ли? Ну, если не наличными, то по крайней мере мысленно.

— Разве что так! — рассмеялся Детрие.

— Прежде всего надо справиться с черной ладьей, занимающей восьмую горизонталь.

— Прекрасно! Я даже вижу, как это можно сделать!

— Ты всегда хорошо решал мои этюды. Итак?

— Пожертвуем белого ферзя на а8.

— Правильно! 1. а8Ф + Л : а8.

— Теперь вилка!

2. Кс7 + Кра7 3. К : а8.

— Черт возьми! Получилось даже больше, чем я хотел. Черным надо держать белую пешку слоном.

— Даже две! 3… Cf6 4. cd еЗ (Диаграмма 8.) — черным ничего другого не остается, как рваться самим в ферзи.

— Белые успеют раньше превратить свою пешку!

— Но которую! В этом вся загвоздка. В ней и заключена тайна Колодца Лотоса.

— Как так?

— Вчера, если хочешь знать, я пошел ложным путем, жертвуя пешку на d8, отвлекая черного слона и ставя своего ферзя на h8.

— Казалось бы, достаточно для выигрыша.

— В этом вся хитрость! Мне тоже казалось вчера, что решение уравнения четвертой степени открывает тайну Колодца Лотоса. Это как бы плыть по течению…

— А надо против течения? Понимаю.

Глава шестаяШахматная тайна

— Будем считать, что по течению нашу лодку решателей понесет так,— показывал на шахматной доске граф де Лейе: 5. d8Ф? С : d8 6. h8Ф е2 7. Фd4 + — белые стремятся сразу решить исход боя, взять черного слона с шахом и сделать возможным ход Kpf2, задерживая черные пешки. Но… 7… Кс5 — кто бы мог ждать? Казалось бы, бесполезная отдача коня. Но черный слон уже не окажется под ударом. 8. Ф : с5 + Кр : а8 9. ФЬ4 (Диаграмма 9.) — и теперь белые, казалось бы, спокойно задерживают черную пешку ферзем. Словом, образно говоря, совсем так, как я решал эллиптическое уравнение четвертой степени! Все ясно. Раз это решает, значит, древние египтяне знали корни такого уравнения и наши представления о примитивности их знаний были ошибочными! А так ли это? Помнишь, как на бульваре Сен-Мишель у нас ценилось остроумие.

Тогда внимай: 9… е1Ф + 10. Ф : e1 и теперь изящное 10… f2 + — нахальная вилка пешкой! (Диаграмма 10.) Королем, как бы он ни был возмущен, сразить безумного солдатика нельзя из-за 11. Kp : f2 Ch4+ с выигрышем ферзя. Но ферзям-то кто помешает?

— Кажется, вижу! — вмешался Детрие и показал 11. Ф : f2 СЬ6 12. Ф : Ь6 и черным пат!

— Сам нашел! А белым надо выиграть, получить звание жреца бога Ра! Значит, неверен был мой путь рассуждений интеллектуала двадцатого века, прельщенного легким плаванием по течению. Надо находить иное решение, то самое, которое отыскивали претенденты на жреческое звание! Должно быть, в нашем теперешнем представлении они шли «против течения», как этот наш пароходик, плывущий по Нилу, или, как он именовался, «Великий Хапи»?

— Да, «Хапи». Опровержение очень остроумное. Но каково подлинное решение, известное первосвященникам бога Ра? Покажи хоть на шахматной доске.

— Изволь, мой друг! Пусть это будет «шахматной тайной» колодца, как ты сказал, хотя бы потому, что, создавая это произведение, «я весь был в колодце!» — и граф де Лейе расхохотался.— Смотри (Диаграмма 8.): не пешку d надо жертвовать, а пешку h, чтобы получить ферзя на d8 — 5. h8Ф. С : h8 6. d8Ф е2 7. Фа5 + Крb7 8. Фb4+ — только с этого поля в расчете на дальнейший шах с f8. 8… Крс8 9. КЬ6+, препятствует жертвой коня ходу СсЗ. Ведь черные спят и видят сходить сюда слоном и провести свою пешку е2 в ферзи. Поэтому они отвергают жертву. 9… Kpd8. Ну если им так хочется, пожалуйста! 10. Kpf2 СсЗ (Диаграмма 11.)11. Фf8 + Крс7 12. Kd5 + Kpd7 13. К : с3 К : сЗ 14. Фg7 + — и вот теперь белые выигрывают коня и партию!

— Так в чем же ты видишь принципиальную разницу в этих двух различных путях к псевдовыигрышу и выигрышу?

— В измерении, мой друг.

— В измерении?

— Знай, мой друг, что все, что познает человек, все, что он постигает, он измеряет! Даже в шахматах мерой служат ходы фигур! Уверен, что древние египтяне считали, что быть мудрым — это уметь измерять! Они измеряли уровень воды вот в этом самом Ниле, по которому мы плывем, измеряли наделы земли феллахов, число рабов. Измеряли высоту пирамид и длину их теней.

— Значит, измерения?

— Да. Решение задачи не в общем виде, а в нахождении частного решения путем измерения образца.

Глава седьмаяСедая прядь

Сколько времени можно бесполезно просидеть у колодца, в котором где-то внизу есть вода? Но как достать ее, если рукой не дотянуться? Сененмот убедился в этом, едва вошел сюда.

Тростинки! Две тростинки разной длины! Кстати, задача требует назвать длину наидлиннейшей прямой, заключенной в ободе колодца! Можно измерить ее тростинкой. Но как? Какими мерами он располагает? Тростинка в две меры, тростинка в три меры и… можно еще получить и одну меру, как разность их длин. Достаточно ли этого для измерения, если не знаешь магических чисел?

Сложив вместе две тростинки, Сененмот убедился, что поперечник обода колодца несколько больше одной меры. Но насколько? Как это определить?

Он представил себе, как тщетно силились решить это те, от которых остались здесь черепа и кости.

Он встал и уложил все черепа в одну кучу, кости скелетов — в другую.

Он непроизвольно прибрал свое последнее убежище, в котором ему предстояло закончить жизнь. Кто приберет его кости?

Смертельно хотелось пить.

Как было сказано в иероглифах, кончавших надпись?

«Сквозь стену Колодца Лотоса прошли многие, но не многие стали жрецами бога Ра. Думай. Цени свою жизнь, Так советуют тебе жрецы Ра».

«Думай!» До сих пор он не думал, он только ждал помощи извне. А если надеяться на это нечего? Тогда надо думать, как советуют жрецы! Думать! Но что может придумать он, знающий лишь части целого числа, не прикасавшийся к магическим числам?

Нет! Он может придумать многое, очень многое! Аллею статуй Прекраснейшей… Сады на уступах храма, который он для Нее воздвигнет. Постой же, постой! Если тебе известны части целого, то вспомни: как раз частей целого и не хватало при измерении поперечника обода колодца? Частей целого? Но как эти части определить? Чем?

Пить, пить! Только пить! В голове мутится. Очевидно, солнце прошло через зенит, и все живое спряталось в тень, предаваясь дневному сну.

Сененмот спать не мог и не хотел. Он хотел пить!

И тогда ему пришло в голову, что у него есть тростинки, достигающие дна колодца. Их можно смочить в воде, а потом обсосать.

Спеша, он стал опускать обе тростинки сразу, вынимать их из колодца и жадно обсасывать. В рот попадали лишь капли влаги, но и это было наслаждением.

Сотни раз, не меньше, опускал Сененмот тростинки в Колодец Лотоса, прежде чем хоть слегка утолил жажду.

Теперь он умрет не сразу — не от жажды, а от голода… Жить без пищи можно много-много дней. Неужели же Она не придет?

Увы! Жрецы не допустят Ее в «Зал Стены», скроют его существование… или покажут, разве что для того, чтобы прочитала «надпись» с заданием испытуемому и узнала его судьбу.

Но, если Она будет рядом, он должен почувствовать Ее близость!

Выглянуть в отверстие «Свет-воздух» невозможно, до него едва дотянуться рукой, чтобы выбросить камень с ответом… И даже голоса Ее он не услышит, потому что Она в немом молчании прочитает «надпись» и с поникшей головой выйдет из зала.

Хатшепсут, Хатшепсут, моя Хатшепсут! Отзовись! Ведь тебя любит твой Сененмот! И ради любви к тебе не хочет умереть!

Но если не хочешь умереть, то внемли жрецам, которые написали: «Думай. Цени свою жизнь».

Думать? Думать, думать, ради нее и ради себя!

Прекраснейшая учила, что Наука чисел построена на измерении. На измерении!

Но чем измерять ему, замурованному? Измерять есть чем, только надо подумать, как? Есть ведь целых две тростинки, их можно использовать для измерения наидлиннейшей прямой — поперечника обода колодца!

На тростинках есть меры: одна, две, три, но нет частей целого. А нельзя ли получить эти мелкие меры?

Вооружившись медным долотом, Сененмот прежде всего отметил на тростинках величину одной меры, двух мер, трех мер. Затем он отметил и величину наидлиннейшей прямой, заключенной в ободе колодца, которую нужно было измерить. Вычтя из нее одну меру, он получил ту часть целого, которую пока не знал, как измерить. Он стал ломать себе голову над тем, какие величины для измерений может получить. Он начал думать, действовать… И уже одно это придало ему силы.

В голове просветлело, и как-то сама собой пришла мысль, что если тростинки опускать в воду наклонно, то мокрые части на тростинках будут разные.

Он тотчас опустил тростинки одну за другой, вынул и примерил. Оказалось, что разность длины мокрых частей будет для него новой мерой, малой мерой, как он назвал ее.

Отметив ее надсечкой, он стал размышлять, что бы измерить этой новой мерой. Ведь она же была долей целого, долей одной меры. Интересно, сколько раз уложится новая мера в одной мере?

Он тщательно измерил половину короткой тростинки, где поставил отметину одной меры.

Радости его не было границ: малая мера уложилась в одной мере ровно шесть раз!

Работа уже увлекла Сененмота. Он представил себе, что Прекраснейшая руководит им, находится где-то рядом. Но на самом деле она была далеко, и он доходил до всего сам.

В его руках уже была одна шестая меры. Можно ли ею измерить наидлиннейшую прямую, поперечник круга? Его длина была у него отмечена на большой тростинке. И он тотчас приложил ее к своим новым мерам.

И сразу уныние овладело им. Все напрасно. Ничего не получилось.

Малая мера уложилась семь раз, а восьмой раз вышла за пределы отметины.

Сокрушенно смотрел Сененмот на лишний отрезок, который невольно тотчас отметил долотом. И вдруг понял, что обладает еще одной мерой. Надо было тотчас определить, какую часть главной меры она составляет.

Он судорожно стал измерять и… не поверил глазам!

Его новая, самая маленькая мера (лишнего отрезка) уложилась в главной мере десять раз! Итак, как учила Прекраснейшая, он имеет в измеренном поперечнике одну целую (шесть малых мер) и еще две лишних меры — то есть одну треть. Однако из этой трети можно вычесть одну десятую.

Теперь ученику Хатшепсут ничего не стоило сосчитать, что наидлиннейшая прямая, заключенная в ободе колодца,имеет длину в одну и тридцать семь тридцатых (1³⁷/₃₀) меры.

Это и есть ответ, который теперь нужно лишь выбить на мягком камне. Он послужит ключом к запертой двери в мир, где властвует Божественная!

Сененмот тотчас принялся за дело. Он торопился. Торопился выйти из склепа, забыв, что голоден.

Современники Сененмота, как и он сам, не знали десятичных дробей, не умели выразить одну треть как 0,3333 в периоде и не догадывались о возможности вычесть из этой величины одну десятую, получив поперечник колодца = 1,233 меры. Это на две тысячных меры отличало измеренную юношей величину от той, которую люди почти через четыре тысячи лет научатся вычислять с помощью той математики, которую сами назовут высшей. Но для жителей древнего царства Кемпт полученный Сененмотом результат был практически точен. Более точного они и представить себе не могли. И жрецы, задумавшие задачу, очевидно, и рассчитывали на то, что найденные дополнительные меры целое число раз уложатся в основной мере.

Сененмот вытолкнул камень через отверстие «Свет-воздух».

Теперь оставалось ждать, что жрецы выполнят то, что гласит «надпись», встретят его с тростинками, как нового жреца бога Ра!

А если они не выполнят этого? Если они предпочтут, чтобы он навсегда остался в каменном мешке Колодца Лотоса?

Но до его слуха донеслись глухие удары. Жрецы стали размуровывать узника, ставшего их новым собратом.

Они вынули гранитные плиты. Образовался проем.

Юноша с большими продолговатыми глазами, держа в каждой руке по тростинке, стоял в образовавшемся проеме. В его черных волосах серебрилась седая прядь.

— Приветствую тебя, новый жрец бога Ра! — встретил его Великий Ясновидец. — Ты показал себя достойным великого дела служения богу Ра и Божественной. Жрецы сейчас обреют твою голову и дадут тебе парик, но прежде взгляни на свое отражение. — И он передал Сененмоту отобранную у него при заключении в каземат Колодца Лотоса отделанную золотом зеркальную пластинку. И он увидел свою седину, которой заплатил за найденное решение.

Божественная будет видеть его отныне лишь в парике жреца. Она не узнает, чего стоило ему его возвращение к Ней.

Глава восьмаяХрам любви

— Так, значит, заключенный в каземат Колодца Лотоса не вычислял диаметр колодца, как это делал вчера ты,— говорил Детрие, складывая шахматы в коробку,— а измерял его.

— Хотел бы последовать его примеру! — пылко объявил Лейе.

— То есть?

— Измерить длину царского локтя, как я тебе уже говорил.

— Но ведь ободов колодца не осталось, как и тростинок.

— Зато остались пирамиды! Да, да, пирамиды.Одна из которых, самая большая, имеет высоту, ровно в миллиард раз меньшую среднегодового расстояния Земли от Солнца.

— Ты думаешь, древние египтяне умели измерять даже космические расстояния?

— Или те, кто руководил ими, вроде их якобы слетевшего с неба бога Тота с его таинственными скрижалями, где заключены тайны знаний, еще не достигнутых полностью и в наше время.

— Так в чем же заключен царский локоть?

— Пока это лишь гипотеза, но… я уверен, что царский локоть заключен в высоте пирамиды Хеопса, а следовательно, в расстоянии от Земли до Солнца целое число раз! Вот это следовало бы проверить, привлекая и открытый тобой Колодец Лотоса. Его ведь можно реконструировать!

— Как? Ты и это уже понял?

— Отчасти. Пока я понял, что геометрическая задача жрецов таит в себе неразгаданные тайны геометрии. Я успел вычислить в уме, что от поверхности воды в колодце до верхнего конца длинной тростинки было расстояние, равное корню квадратному из трех. А до верхнего конца короткой — ровно в три раза меньше.

— Корень, квадратный из трех? А что это означает?

— Ему придавал огромное значение Архимед. Большой катет прямоугольного треугольника с углом в шестьдесят градусов, где малый катет равен единице, а гипотенуза — двум, равен корню квадратному из трех. Архимед выражал его с огромной точностью простой дробью.Думаю, что геометров двадцатого века заинтересует, как построить Колодец Лотоса с помощью линейки и циркуля, найти связь между шестидесятиградусным треугольником и хитрой фигурой жрецов.

— И Сененмот все это решил? Как он смог?

— Шерше ля фам, как говорим мы, французы,— ищите женщину! Ведь его любила красивейшая женщина мира. Чего не сделаешь во имя Любви! И этот созданный математический храм я решусь назвать «храмом Любви».

— Да, храм в Лейр-аль-Бахри достоин этого,— почему-то вздохнул археолог.— Это одно из чудес света.

— Ну, конечно же! — подхватил граф.— Любовь — это и есть одно из самых удивительных чудес света!

ГОСТЬ БАСТИЛИИ

«Истинные политики лучше знают

людей, чем присяжные философы».

Люк де Клапси Леверанг

Глава перваяВ салоне

Рассказ графа де Лейе о том, как ему удалось решить задачу древнеегипетских жрецов бога Ра в каземате Колодца Лотоса, где не осилившие этого задания погибали, привел в восторг гостей баронессы де Гранжери, которая представила графа как главный сюрприз вечера. Одарив его восхищенным взглядом, она произнесла:

— Граф, вы — живая легенда в парижском обществе, к тому же непревзойденный рассказчик! Вы не можете лишить нас еще одного рассказа о том, как вы променяли блеск аристократических салонов на скучную мантию математика.

— Охотно, баронесса, но речь пойдет о нашей семейной легенде, связанной с великим математиком Франции Пьером Ферма, которому я обязан своим существованием.

— Граф! — жеманно воскликнула хозяйка салона, погрозив гостю пальчиком.— Вы переходите границы дозволенного, компрометируя свой собственный старинный и благородный род, ибо Пьер Ферма, живший около трехсот лет назад, не принадлежал к нашему кругу и не мог быть вашим предком!

— Что вы, баронесса! — возразил граф.— Я не существовал бы без Пьера Ферма, поскольку он был незаурядным юристом и спас от смерти моего безвинного предка графа Рауля де Лейе, встретив в Бастилии, и его отца графа Эдмона де Лейе.

— Боже! Как интересно! Так расскажите же нам! — попросила подруга баронессы маркиза де Вуазье.

— Юрист Пьер Ферма был еще и математиком не только своего времени, но и нашей эпохи, ибо его Великая теорема не доказана до сих пор, хотя ученые всего мира триста лет старались воссоздать неопубликованное Ферма доказательство.

Я тоже увлекся этой теоремой и стал математиком, правда, без мантии, пугающей нашу очаровательную хозяйку.

— Так просто? — с разочарованием произнесла баронесса.— Нет, вам не уклониться от рассказа. Где же ваша легенда о спасении графа Рауля де Лейе?

— Лучше я расскажу вам о том, как Пьер Ферма стал гостем Бастилии.

— Бастилия! Это ужасно! — воскликнула маркиза де Вуазье.— Народ разрушил ее в дни Великой французской революции.

— Вот это поистине легенда. Бастилию действительно разобрали, но не гневные революционные массы, а строительные рабочие спустя несколько лет после революции. Но триста лет назад она возвышалась своими стенами в центре Парижа, где было немало и монастырских стен, близ которых обычно происходили запрещенные в то давнее время дуэли.

В описываемый день, вернее, утро, к одной из таких монастырских стен подъехал грозный всадник на боевом коне, в черной шляпе, надвинутой на глаза, и в черном плаще…

— Я умираю от интереса, сейчас что-то случится! — воскликнула маркиза де Вуазье.

Глава втораяВ монастыре

Всадник завернул за угол, чтобы постучать в монастырские ворота, но внезапно трое пеших гвардейцев кардинала преградили ему путь. Всадник не внял грозному окрику, и его конь стал теснить гвардейца.

Тот обнажил шпагу:

— Не угодно ли спешиться, сударь?

— Зачем? — буркнул всадник, не осаживая коня.

— Чтобы следовать за нами,— ухватился за стремя гвардеец.

— По какому праву?

— Именем его высокопреосвященства господина кардинала.

— Кто это высоким именем останавливает проезжих путников, как разбойник на большой дороге? — послышался громкий голос.

Всадник увидел трех спешащих к нему мушкетеров в шляпах с перьями и развевающихся плащах.

— Что мы видим, господа гвардейцы? — продолжал тот же голос, принадлежащий одному из мушкетеров, красавцу с пятном бородки и закрученными усами.— Трое против одного? Едва ли это учтиво. Если вы немедленно не принесете извинения остановленному вами господину, мы предложим вам иное соотношение сил: трое против троих. Угодно вам такое?

— Вы опять затеваете, господа мушкетеры, запрещенные королем и его высокопреосвященством поединки? Мы находимся при исполнении служебных обязанностей, выполняем приказ, и никто не имеет права нам мешать.

— Полноте, господин гвардеец!— продолжал все тот же мушкетер, отличавшийся прирожденным изяществом манер.— Разве можно помешать в чем-нибудь безнадежным бездельникам?

— Вы ответите за свои слова перед его высокопреосвященством.

— Простите, почтенный гвардеец, но я не вижу здесь его высокопреосвященства, перед которым должен отвечать.

— Мы доставим вас к нему, не беспокойтесь.

— Очень интересно, какой способ вы выберете для этого?

— Если вам угодно, господин мушкетер, то носилки, на которых переносят раненых или убитых.

Всадник не стал ждать конца препирательствам и подъехал к воротам. Привратник, увидев его в щелеобразное оконце, потребовал назвать пароль.

Издали слышался звон шпаг. Очевидно, гвардейцы продолжали, но уже менее изысканно, выяснять отношения с мушкетерами, которые помешали им задержать всадника, действуя, как всегда, против гвардейцев кардинала по принципу: «Что хорошо его высокопреосвященству, может не понравиться королю».

— Пароль! — потребовал еще раз привратник.

— «Мыслю,— следовательно, существую»,— произнес всадник по-латыни и исчез за монастырскими воротами, крикнув слуге:

— Огюст, жди меня здесь ближе к вечеру.

Слуга повиновался и, повернув мула, изрядно измученного длинной дорогой, поехал искать трактир. Проезжая мимо дерущихся на шпагах солдат, он с удовлетворением отметил, что гвардейцы вынуждены отступить. Мушкетеры не стали их преследовать, и один из них, великан с пушистыми усами, подмигнул Огюсту.

— Откуда? — низким басом спросил он.

— Из Амстердама, сударь,— с подчеркнутой готовностью ответил слуга и подобострастно улыбнулся.

— А мы думали — из Бордо,— добродушно заметил мушкетер, вкладывая шпагу в ножны.— Там, говорят, вино отменное. Я там однажды на пари целый бочонок выпил.

Всадник, отдав поводья выбежавшему послушнику, скинул черный плащ и оказался в офицерском мундире нидерландской армии. Он вошел в мрачное монастырское здание вслед за встречавшим его аббатом.

Толстые, как в крепости, стены, низкие арки, темные коридоры и благоговейная тишина, подчеркиваемая отзвуком шагов под сводчатыми потолками, заставляла говорить вполголоса.

— Его преподобие господин настоятель отвел для нашего симпозиума монастырскую трапезную.

— Ты пo-прежнему молодец, дорогой Мерсенн. И словно вчера мы с тобой тузили друг друга в коллеже. А теперь ты главное связующее звено между всеми нами, учеными.

— Да, Рене,— вздохнул аббат Мерсенн,— пока приходится вести научную переписку — ни в одной из стран Европы нет научного журнала — и собирать симпозиумы за монастырскими стенами.

— Надеюсь, они у тебя здесь достаточно толстые, чтобы защитить гонимого церковью за запрещенные папской буллой книги от преследователей, встретивших меня у ворот.

— Все гости монастыря восхищаются твоей отвагой, Рене. Ведь ты не побоялся тайком вернуться в Париж.

— А как же иначе? Мне надо было лично доказать этому Пьеру Ферма несостоятельность его работы о максимумах и минимумах.

В этот день в бурно разгоревшемся в монастырской трапезной споре выдающемуся французскому философу Рене Декарту не удалось опровергнуть метод Пьера Ферма. Метод, которым тот предвосхитил созданное столетие спустя дифференциальное и интегральное исчисление.

Если Рене Декарт допускал в пылу спора даже такие чудовищные для уха ученого выражения, как «паралогизм», что означало «противоречие», то Пьер Ферма, толстеющий, с добродушным лицом, обрамленным ниспадавшими до плеч волосами, спокойно и терпеливо, как учитель школьнику, объяснял Декарту свой метод. Этим он окончательно выводил из себя философа в офицерском мундире, которому, однако, нечего было возразить.

Глава третьяНочной Париж

С наступлением темноты научные дискуссии в трапезной закончились, и после «скромного» монашеского угощения гости монастыря решили расходиться.

Первым привратник хотел выпустить Декарта, но, заглянув в оконце, подозвал аббата Мерсенна. Против монастырских ворот гвардейцы кардинала развели костер и, видимо, не собирались уходить отсюда без добычи.

Аббат Мерсенн предупредил об этом Декарта. Тогда Ферма произнес:

— Рене, одолжите мне, пожалуйста, ваш плащ и шляпу, а также временно и коня. Вас там ждет Огюст? Я окликну его.

Декарт колебался:

— Они охотятся за мной, а схватят вас, Пьер. Вы так хотите?

— Конечно,— улыбнулся Ферма.— Когда выяснится, что они задержали советника тулузского парламента, вы будете далеко, воспользовавшись мулом Огюста.

— Соглашайся, Рене,— убеждал его былой школьный товарищ аббат Мерсенн, потирая мокрую от волнения лысину.— У тебя нет другого выхода.

Противники в недавнем споре обнялись на прощанье.

Из монастырских ворот выехал всадник в черном плаще и в надвинутой на глаза шляпе.

— Эй, сударь! — грубо окликнул его гвардеец, хватая под уздцы коня.— Мы не рассчитались еще с вами за утреннюю встречу. Нанятые вами мушкетеры ранили двух моих солдат. Но теперь вам придется следовать за нами.

— Трое против одного? Я подчиняюсь,— ответил Пьер Ферма.— Но куда вы хотите отвести меня?

— К его высокопреосвященству господину кардиналу, а потом — в Бастилию. Но до этого он примет вас с подобающей вежливостью.

— Огюст! — крикнул Ферма.— Дождешься хозяина здесь!

Пьер Ферма плохо знал Париж. Лошадь его вел под уздцы старший из гвардейцев, предварительно взяв с Ферма честное слово, что тот не использует для бегства преимущество верхового. Они долго двигались по темным незнакомым улицам.

— Ну вот, сударь, и улица Сан-Оноре,— с облегчением заметил гвардеец.— Здесь на площади и стоит кардинальский дворец.

Ферма не мог рассмотреть фасада огромного здания, но хорошо разглядел промчавшуюся мимо карету, запряженную шестеркой вороных лошадей.

— Кажется, вам не повезло, сударь,— сказал гвардеец.— Должно быть, его высокопреосвященство господин кардинал проехал в Лувр к королю.

Перед широкой, ведшей во дворец лестницей гвардейцы остановились, коня под уздцы взял другой гвардеец, а старший стал подниматься по мраморным ступеням, громыхая длинной шпагой.

Ему навстречу появилась плохо освещенная серая фигура в сутане. Гвардеец, о чем-то поговорив с вышедшим, начал спускаться.

Он молча снова взял коня Ферма и повел его назад по улице Сан-Оноре.

— Куда мы направляемся? — поинтересовался Ферма.

— Его высокопреосвященство поехал на вечернюю шахматную партию с королем и почтительно просил подождать его возвращения в Бастилии.

Гвардеец простодушно передал сказанные ему слова, но Ферма передернуло. Как юрист, он знал, что его не могут бросить в Бастилию без прямого указания кардинала. Однако он не стал противиться и препираться с конвоем, заинтересованный в том, чтобы дать Декарту возможность скорее уйти из Парижа и пересечь границу, раньше чем обнаружится, что схвачен не он.

Площадь перед Бастилией была так же незнакома Ферма, как и улица Сан-Оноре. Еще близ Лувра он проходил во время прошлых приездов в Париж, но теперь ему не встречалось знакомых мест.

У ворот Бастилии — мрачного замка, окруженного высокими стенами посреди города,— гвардейцы остановились и вступили в переговоры со стражей, вызывая коменданта крепости.

Наконец из ворот показался тучный человек с оплывшим лицом и маленькими хитрыми глазками, которые поблескивали в свете тусклого фонаря стражника.

— Я протестую, господин комендант! — заявил Ферма.— Я отлично знаю французские законы: никто не может быть брошен в Бастилию без приказа его высокопреосвященства господина кардинала. Покажите его приказ!

— Не извольте беспокоиться, сударь,— елейно отозвался комендант, тяжело дыша после каждой фразы.— Вы проведете ночь как гость Бастилии, и я клянусь вам, что не переступите порога ни одной из камер, где содержатся важные государственные преступники, о вашем же коне позаботятся не в меньшей степени, чем о вас, сударь.— И он церемонно раскланялся.

Ферма спокойно вздохнул, подумав, что выиграет для Декарта целую ночь и ошибка выяснится лишь завтра. Он сошел с коня, которого взял один из стражников, двое других повели Ферма в открытые ворота.

Бастилия! Одно лишь это название вселяло ужас в людей. Но Ферма, успокоенный учтивостью коменданта, не проявил никаких признаков волнения.

Стража предложила Ферма спуститься по стертым ступеням каменной лестницы. Пахнуло сыростью, они вошли в полутемный коридор с двумя рядами однообразных дверей с зарешеченными смотровыми оконцами.

— Куда вы ведете меня? Вы слышали слова коменданта? — обратился Ферма к стражникам.

Но те молчали, громыхая оружием по каменному полу.

Вдали открылась одна из дверей, и оттуда вышли двое тюремщиков, ведя под руки потерявшего силы заключенного.

С каждым шагом обе группы сближались. Они сошлись под светильником, и Ферма содрогнулся, встретясь взглядом со старым графом Эдмоном де Лейе, глаза которого сверкнули было радостью при виде Ферма, но, заметив, что советник парламента (суда) идет не на свидание с заключенным, а сам находится под стражей, сразу потухли.

Старый граф де Лейе! И перед мысленным взором Ферма встала картина первых дней его деятельности как советника парламента в Тулузе.

Глава четвертаяВельможа

Он ютился тогда в каморке второразрядного трактира «Веселый висельник» и был ошеломлен, увидев на пороге пышно одетого вельможу, появление которого здесь казалось просто непостижимым.

Вельможа раскланялся в старомодном поклоне. У него было сухое лицо с благородными чертами, вышедший из моды парик, в руке он держал как посох дорогую трость с головкой из слоновой кости с золотой инкрустацией, такой же, как на шитом золотом камзоле.

Церемонно закончив приветствие, он произнес, гордо вскинув голову:

— Убитый горем граф Эдмон де Лейе перед вами, почтенный метр! Позвольте называть вас так, ибо ваше положение советника парламента в Тулузе дает вам отныне это право.

— Прошу вас, ваше сиятельство. Однако, поверьте, мне неловко принимать такого высокого гостя в столь убогом месте.

— Пусть оно будет последним жалким убежищем в вашей предстоящей жизни, молодой метр,— жизни, полной удач и благоденствия. Я пока могу судить о вас лишь по вашей внешности, а она внушает мне надежду на спасение моего несчастного сына, несправедливо обвиненного в убийстве на дуэли маркиза де Вуазье. Дело это, я знаю, поручено вам парламентом. Прокурор Массандр требует казни, хотя она никогда не применяется, но мы, гугеноты, и ваш покорный слуга были соратниками короля Генриха IV, когда он был еще Генрихом Наваррским, нашим вождем. Теперь иные времена, и кардинал Ришелье круто расправляется с теми, кого Генрих IV наделял привилегиями. Поймите, что моего сына не было в трагическую ночь в Тулузе, он не мог участвовать в поединке, не говоря уже о том, что никогда не дрался на дуэли. Однако дворянская честь не позволяет сыну назвать место, где он находился.

— Я понимаю. Это связано с именем знатной дамы. Но у нас общая надежда, ваше сиятельство, ибо я, изучив дело, пришел к заключению о безусловной невиновности вашего сына, что постараюсь доказать математически.

— Ах, математика! До сих пор ею в суде пользовались лишь для пересчета врученных судейским кушей. Я не постоял бы за расходами. Я благодарен вам, молодой метр, внушающий мне надежду и почтение! Извините старика, я постараюсь, чтобы вы, спасши моего оына, ощутили мою благодарность не только на словах.

И с этим старый вельможа покинул комнатушку Пьера Ферма в трактире «Веселый висельник», около которого на улице, сверкая лаком, ждала карета с графским гербом на дверцах, запряженная четверкой белоснежных лошадей с дугой согнутыми шеями.

Пьер Ферма с помощью открытой им теории вероятностей блистательно доказал, что граф Рауль де Лейе не мог убить на дуэли маркиза де Вуазье и что убийца — проезжий мушкетер, прославленный на всю Францию дуэлянт, имени которого суд не пожелал назвать. Молодой граф Рауль де Лейе был оправдан.

Глава пятаяКамера откровенности

Но как постарел бедный граф де Лейе! Ферма давно не видел его и не был осведомлен о немилости к графу кардинала Ришелье. Теперь ничто не могло спасти старого вельможу. Ферма слишком хорошо знал беспощадность кардинала, который с равной жестокостью расправлялся с неугодными вассалами и с взбунтовавшейся чернью. Во всей Франции Бастилия была единственным местом, где знатность рода теряла свое значение.

Ферма подвели к оставшейся открытой двери, откуда выволокли несчастного старика.

Ферма запротестовал:

— Господин комендант дал слово, что я не переступлю порога ни одной камеры. Я не войду сюда и обжалую ваши действия!

Один из стражников усмехнулся:

— Господин комендант всегда знает, что говорит,— и с этими словами прошел вперед, но тотчас вернулся, после чего Ферма грубо втолкнули в открытую тяжелую дверь. Она тотчас захлопнулась за ним.

Ферма остался в полной темноте и услышал, как щелкает замок. Протянув вперед руки, он уперся еще в одну дверь, которая, очевидно, вела в камеру, но оказалась запертой. Недаром тюремщик вошел сюда на мгновение раньше!

Ферма попробовал повернуться, но тотчас коснулся плечом преграды. Он мог протиснуться только до боковой стенки и обратно. Он понял, что находится в тесном тамбуре, почему-то устроенном перед камерой. Как советник парламента, Ферма немало бывал в тюрьмах, но не встречал камер с таким входом.

Только сейчас он понял зловещий смысл обещаний толстого коменданта: «Гость Бастилии не переступит порога камеры». Он и не переступил его, находясь между двух дверей, с обеих сторон сжимающих пленника так, что тот не в силах был даже повернуться. И еще одну особенность установил он: обычное смотровое окошечко, через которое тюремщик наблюдает за узником, отсутствовало. Что бы это могло означать?

От догадки волосы зашевелились у Ферма на голове.

Очевидно, двойные двери тамбура нужны, чтобы ни один звук, ни один стон, ни один крик не донесся из камеры! Так вот где находился бедный старый граф де Лейе, соратник покойного короля. Король в свое время мог бы спасти, будь жив, его сына от смерти, а теперь и его самого от пыток. Да, пыток! Ибо не оставляло сомнений, что «гостя Бастилии» заперли на ночь в тамбуре камеры пыток. Так вот какой участи мог бы подвергнуться отважный философ Декарт, восставший против папы, противопоставляя разум человеческой бездумности, активное познание — невежественной покорности.

Ферма понял, что бесполезно требовать к себе коменданта и объявлять, что он не Декарт. Скорее всего, и гвардейцы не знали, кого должны схватить, руководствуясь лишь внешним описанием Рене.

Пришлось прождать всю ночь, упершись спиной в одну дверь и коленями в другую.

Когда заскрежетал замок, Ферма думал, что ему не разогнуться. Лишь усилием воли заставил он себя выпрямиться.

Сам комендант, страдая одышкой, изволил прийти за ним.

— Господин кардинал узнает о вашей любезности,— мрачно пообещал ему Ферма.

— Простите, сударь, но у меня было переданное мне указание Мазарини, первого помощника его высокопреосвященства. Поверьте мне, что я тут ни при чем! Кроме того, вам, право же, не стоило настаивать на открытии внутренней двери в камеру откровенности. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Вполне, господин достойный комендант. Надеюсь, теперь вы препроводите меня к его высокопреосвященству господину кардиналу?

— Ваш конь оседлан, трое гвардейских всадников составят ваш почетный эскорт.

И комендант Бастилии проводил своего ночного гостя до тюремных ворот, обеспокоенный тем, что не получил письменного подтверждения переданных ему устно слов.

Трое гвардейцев на конях ждали Ферма, держа огромного оседланного коня Декарта. Из-за затекших мышц Ферма с трудом влез на него, вызвав грубые насмешки гвардейцев, но не счел нужным отвечать.

Глава шестаяРишелье

На площади, куда выходила улица Сан-Оноре, при солнечном свете Ферма мог рассмотреть все великолепие кардинальского дворца.

Пьер спешился у знакомой мраморной лестницы с широкими ступенями и в сопровождении вооруженных гвардейцев поднялся по ней.

Гвардейцы провожали его, гвардейцы толпились в анфиладе комнат и в приемной, куда Ферма привели. Он проходил мимо них с независимым видом, стараясь усилием воли побороть усталость бессонной ночи.

Гвардейцы подвели доставленного к служителю в раззолоченной одежде, который пронзительно взглянул Ферма в глаза и вышел в золоченую дверь.

Через минуту он вернулся, жестом пригласив Ферма идти за ним. Гвардейцы остались в приемной, шумно переговариваясь с однополчанами. Ферма следом за золоченым служителем миновал огромный зал официальных приемов и оказался в уютной библиотеке, где, кроме шкафов с книгами в роскошных переплетах, стояли легкие рыцарские доспехи.

За столом, заваленным книгами и пергаментами, сидел в глубоком кресле, склонясь над какой-то рукописью, тщедушный, очевидно, очень больной седоусый человек с белой остренькой бородкой. За спинкой кресла виднелась все та же фигура в серой сутане.

— Господин Декарт? Философ, естествоиспытатель и математик? — не поднимая глаз, спросил человек за столом.

— Нет, ваше высокопреосвященство! Может быть, в какой-то мере я естествоиспытатель и математик, но я не философ Декарт. Очевидно, меня схватили по ошибке господа гвардейцы, ваша светлость.

— Как так? — только теперь поднял острые, ястребиные глаза, с которых как бы поднялась птичья пленка, кардинал де Ришелье, он же герцог Арман Жан дю Плесси.— Действительно — не господин Декарт, с которым мы когда-то беседовали о его философских взглядах и рассчитывали теперь продолжить эту беседу, когда он, покинув Францию, вернулся в Париж без нашего разрешения. А кто вы, сударь?

— Я советник парламента в Тулузе Пьер Ферма, ваше высокопреосвященство.

— Ах так! Знакомое имя. Пьер Ферма! Юрист и математик и, кажется, даже поэт! Который арифметически определил вероятность преступления, в котором обвиняли графа Рауля де Лейе, а потом способствовал разжиганию спора между грязными крестьянами и высокородным герцогом Анжуйским с помощью вычисления криволинейно очерченных площадей спорных земельных участков, якобы отнятых у черни.

— Ваше высокопреосвященство проявляет восхищающую меня осведомленность о моих скромных попытках сделать юриспруденцию безукоризненной наукой.

— Безукоризненная наука, метр Ферма, это только политика! Знаете ли вы, какую рукопись я сейчас читал, ожидая господина Декарта, видимо уклонившегося от нашего свидания? Ваше письмо, метр, переписанное аббатом Мерсенном для рассылки другим ученым. Один обязательный экземпляр, к вашему сведению, всегда предназначается мне. А латынь кардиналу знакома.

— Я преклоняюсь перед широтой вашей образованности, ваше высокопреосвященство.

— Кстати, почему же господин Декарт уклонился от нашего свидания, несмотря на то, что я послал за ним своих гвардейцев? И отчего вы явились ко мне вместо него только сегодня утром?

— Ваши доблестные гвардейцы (трое против меня одного!) силой привезли меня ко дворцу, когда вы, ваша светлость, изволили уехать для шахматной игры с его величеством королем.

— Как так? — полуобернулся Ришелье к стоящему за его спиной человеку в сутане.— Где же господин Декарт, дорогой Мазарини?

— Если перед нами, ваше высокопреосвященство, советник парламента в Тулузе, то господин Декарт, очевидно, уже пересекает нидерландскую границу, уехав не позднее вчерашнего вечера из известного вам монастыря. Я надеюсь получить от отца настоятеля подтверждение.

— Я сожалею, метр, что вам пришлось со вчерашнего вечера ожидать меня, пока я наслаждался шахматной игрой.

— Я разделяю ваше отношение к шахматам, ваша светлость.

— Что ж, это можно проверить, метр Ферма. Придется вам заменить господина Декарта в философской беседе, которая, если вы того пожелаете, может проходить за шахматной доской. Дело в том, что мне не все ясно в ваших письмах, содержащих, я бы сказал, математические загадки. Кроме того, стоит обсудить общую направленность вашей деятельности, метр.

— Буду счастлив, ваше высокопреосвященство, узнать ваше мнение о моих скромных работах и усердной службе и, разумеется, готов сыграть с вами в шахматы.

— Берегитесь, метр Ферма. После проверки вашего искусства игра пойдет на ставку, не исключено, что на крупную.

— Я готов, ваша светлость.

— Вы очень богаты, метр?

— Если богат, ваша сьетлость, то только надеждами, по словам моей супруги.

— Мудрость женщин подобна жалу змеи.

Глава седьмаяВысокая ставка

По знаку кардинала Мазарини подкатил его кресло, оказавшееся на колесиках, к шахматному столику и расставил на нем фигуры из слоновой кости.

— Попробуйте сразиться со мной, метр. Я не назначаю сразу ставки, ибо мое духовное звание обязывает к милосердию.

Первая, молниеносно проведенная партнерами партия закончилась в пользу Ферма прямой атакой на короля. Кардинал нахмурился. Взгляд его стал злым и колючим. Ферма наблюдал за этим больным и беспомощным человеком, ум которого цепко держал в повиновении и страну и ее короля, хотя тело с трудом могло покинуть кресло.

Высохшая рука, когда-то ловко владевшая шпагой, дрожала, передвигая фигурки:

— Вы опаснее, чем я думал. Я просто играл с вами, как с его величеством, которому всегда надо предоставить возможность атаковать.

Во второй партии Ферма не удалось развить атаку и, оставшись без двух пешек, он вынужден был признать поражение.

Кардинал воодушевился:

— Прекрасно! Теперь — на ставку! Вы достаточно искушены в этой игре, но это лишь удваивает мой интерес. Мне всегда требуются побудительные причины, чтобы проявить себя в полной мере.

Ферма расставил фигуры, и свои и кардинала, вспоминая, что герцог Арман Жан дю Плесси до принятия духовного сана славился своей азартностью и, видимо, не утратил этой страсти, став кардиналом.

Ришелье поднял с полу тершегося о его ноги кота.

— Итак, ставка, метр? Что у вас есть в Тулузе? Именье, рента, замок?

— Только дом и служба вашему высокопреосвященству.

— Прекрасно! Вы ставите дом, а я… Что бы вы хотели, сударь?

— Свободу узнику Бастилии, старому графу Эдмону де Лейе, давнему соратнику покойного короля Генриха IV.

— Откуда вы знаете об узнике Бастилии?— сердито спросил Ришелье, сбрасывая с колен кота.

— Я провел ночь, как «гость Бастилии», ваша светлость, зажатый между дверьми тамбура камеры пыток.

— Что такое? — обернулся Ришелье к Мазарини.

— Должно быть, господин комендант проявил свое обычное остроумие, ваше высокопреосвященство, не желая, чтобы гость переступил хотя бы порог любой камеры.

— Прекрасно! — воспрянул Ришелье.— Тогда распорядитесь, чтобы господин комендант провел в этом же месте предстоящую ночь.— И кардинал поправил фигуры на доске.

— Но это невозможно, ваша светлость! — запротестовал Ферма.

— Почему? — удивился кардинал.— Ведь я же сказал.

— Он слишком толст, ваша светлость, и двери просто не закроются, пока он не похудеет.

Кардинал Ришелье расхохотался:

— Я должен отдать вам должное, метр, и в легкой игре, и в легкой беседе. Но сейчас и игра, и беседа примут серьезный характер.

— Я готов, ваша светлость.

— Готовы лишиться собственного дома?

— Если вы ставите против него свободу графу Эдмону де Лейе.

— Ставка сделана. Ваш ход, метр! Пеняйте на себя и не ждите от меня пощады, если ваша семья останется без крыши над головой.

Глава восьмаяЭтюд Ферма

— Такова жизнь, ваша светлость, и шахматы в известной степени отражают ее, — сказал Ферма, разыгрывая начало партии, которую теперь назвали бы «вариантом дракона», а в ту пору считали «неправильным началом».

— Вы стремитесь во что бы то ни стало выиграть, ибо останетесь без крыши над головой. Но вы забываете, что ничья не принесет желанной для вас свободы графу-еретику.

— Потому я и стремлюсь добиться победы.

— Учитываете ли вы все ресурсы моей защиты?

— Шахматы, ваша светлость, единственное средство отгадывать мысли другого.

— Недурно сказано! Слышите, Мазарини? Не снабдить ли нам камеру откровенности комплектом железных фигур для отгадывания мыслей преступников? Но ваши мысли, сударь, я отгадываю и без шахмат, и без камеры откровенности.

— Что вы имеете в виду, ваше высокопреосвященство?

— Вашу судебную практику, метр, заставляющую меня предостеречь вас от излишнего усердия в оказании помощи (даже математической!) простолюдинам в ущерб интересам высокородных господ. В вас не чувствуется, метр, дворянского подхода, впрочем, кажется, вы и не дворянин! И может быть, поэтому не понимаете, что взятые вами под защиту люди слишком часто берутся за оружие против своих господ, причиняя нам с Мазарини немало хлопот.

— Я руководствуюсь в своей судебной практике только соображениями справедливости, как учит наш король и вы, ваше высокопреосвященство.

— Гм! — задумался, глядя на доску, кардинал.— А не находите ли вы свою активность излишней и неоправданной? Хотя бы в этой партии?

— По крайней мере в этой партии вы не можете упрекнуть меня в пренебрежении к высокородным фигурам.

— Да, у вас офицер против трех пехотинцев, но они создали моему королю крепость мощнее Ла Рошели.

У черных действительно было подобие укрывшей короля крепости, а белая пешка, стремившаяся к восьмой горизонтали, надежно контролировалась черной ладьей (Диаграмма 12.). Она не могла двинуться вперед, поскольку белая ладья была под ударом пешки f. 41. е7? fg 42. е8Ф Kf8 + 43. Kpd8 Л : е8 44. Кр : е8 Ке6 45. Cc1 f6, и у белых нет никаких надежд на выигрыш, а победа Ферма была необходима. И он сделал «невероятный ход»!

41. Лg1!

— Что такое? — изумился кардинал.— Вы подставили туру?

— Нет, примите это как дар взамен свободы узнику Бастилии.

— В Бастилии, метр, крепкие стены. Да воздастся дающему по заслугам. — И кардинал со стуком поставил свою ладью на место взятой: 41… Л : g1.

Но Ферма, ждавший этого, предложил новый «подарок»:

42. Се5 +!

— Вы, кажется, метр, на деле демонстрируете свое пренебрежение к дворянскому сословию, отдавая офицера, — проворчал Ришелье, забирая слона.

— Я верю в скрытую силу пешек, ваше высокопреосвященство.

— Не слишком надейтесь на вновь обретенную королеву. Одинокая, она не справится с крепостью, которую вы, вместо того чтобы разрушать, еще больше укрепили: 43… de 43. е7 Л : g5! (Диаграмма 13.) — а вот и не учтенная вами вилка!

— Почему же неучтенная, ваша светлость? Ее можно предотвратить: 44. Kd5 Kf6 + 45. К : f6 Кр : f6.

Ришелье смело шел на размен, справедливо считая, что ферзь окажется бессильным перед ладьей с четырьмя пешками.

Последовал ошеломивший кардинала ход Ферма:

46. е8К мат! (Диаграмма 14.)

— Это как же?! — непроизвольно воскликнул Ришелье. — Мат на середине доски одним конем, к тому же превращенным! Вы ловко отвлекли меня разговорами, чтобы заманить короля в пешечный лабиринт и закрыть ему оба выхода из него моими же фигурами! Учти я это, жить бы прокурору Массандру в вашем доме.

— Однако теперь ему придется отказаться от обвинений графа Эдмона де Лейе.

— Разумеется,— сердито сказал Ришелье.— Я всегда плачу по своим обязательствам. И всегда взыскиваю, строго взыскиваю. Советую вам, метр, не сделать в жизни такой ошибки, как я допустил, взяв вашу туру.

— Вы не ошиблись, ваша светлость. Отказ от взятия приводил к проигрышу.

— Тогда проверим, метр. Власть словам не верит.

— Извольте, ваше высокопреосвященство: 41… Kf8+ 42. Крс6 Л : е6 43. С : d6. (Диаграмма 15.) — Что делать черным?

— Например, развязаться, разменять вашу последнюю пешку,— предложил Ришелье. — 43…f6.

— Тогда: 44. Kpd5! Ле8 45. gf + Кр : f6 46. С : f8 Л : f8 47. Kd7+ (Диаграмма 16.), и белые выиграли!

— Гм! Разве мне так уж и нечем ходить? Если двинуть в королевы пешку f? — 43…f4.

— Получится любопытный конец, ваша светлость: 44. Kd5 f3 45. Kf6 f2 46. Лh1 (Диаграмма 17.) Ле1 47. С : f8 + Кр : f8 48. Лh8 + и неизбежный мат.

— Значит, жертву необходимо принимать, и вы создали этюд. Он позабавит короля, когда я покажу ему эту позицию. Что же касается вас, метр, то вы искусный игрок и опасный человек. Отдаю вам должное и как математику, и как юристу. Мазарини проводит вас и скажет вам отеческое напутствие. Учтите, он скоро станет кардиналом. Отнеситесь к нему по-сыновьи.

Кстати, Мазарини, отдайте все нужные распоряжения в Бастилию и не забудьте проверить, уместится ли комендант в тамбуре камеры откровенности. Так подумайте, метр Ферма, о чем говорил вам я: о защите привилегий дворянства.

— Слова вашего высокопреосвященства звучат для меня как призыв к Справедливости.

— Справедливости! — сердито буркнул Ришелье и подозвал Мазарини.

Тот откатил кресло с кардиналом к столу, поймал кота и водрузил его на колени немощного правителя Франции, затем сделал знак Ферма следовать за ним.

Ферма, выходя из библиотеки, бросил взгляд на кресло с утонувшим в нем тщедушным стариком, который держал кота, и на военные доспехи, в какие облачался Ришелье при осаде Ла Рошели.

Вместе с Мазарини он вышел в зал приемов, роскошный и холодный.

— Вы были очень неосторожны, метр, с его высокопреосвященством,— вкрадчиво начал Мазарини.— Зачем вам возвращаться в Бастилию, проходить через известный вам тамбур? Не думайте, что вы выиграли в деревяшки свободу графу де Лейе, просто вы удачно напомнили справедливому кардиналу о заслугах старого графа перед покойным королем, память которого священна…

Пьер Ферма слушал будущего правителя Франции молча, наклонив голову.

Мазарини проводил Ферма до мраморной лестницы. Гвардеец услужливо подвел ему коня.

Ферма поклонился будущему кардиналу, тот опустил глаза.

Ферма хотел расспросить дорогу к монастырю, отъехав подальше от дворца, но уже на улице Сан-Оноре наткнулся на знакомого мула с виляющим в седле Огюстом.

Оказывается, к величайшему изумлению Ферма, отважный Декарт не пожелал бежать из Парижа, ожидая возвращения Ферма, а в случае задержки намеревался сам явиться к кардиналу, чтобы выручить друга.

Ферма не стал испытывать судьбу, отдал коня Огюсту и отправился пешком во дворец правосудия на остров Ситэ, где у него были дела от тулузского парламента.

СЛЕДОПЫТ МАТЕМАТИЧЕСКИХ ТРОПРассказ-гипотеза

В игре стремнин воображения

Поток бурливый напоен

Огнем идей, гипотез жжением

И тайной будущих времен.

Автор

Фирменный поезд «Урал» приближался к границе Европы и Азии.

В купе нас было трое: мы с сыном — капитаном первого ранга, инженером, который вместе со мной ехал в Свердловск, где ожидала меня премия «Аэлита», учрежденная Союзом писателей РСФСР совместно с журналом «Уральский следопыт». Третьим в купе был неизвестно как оказавшийся там пассажир. Я считал полку над собой свободной, но вдруг, когда в окнах замелькали трубы уральских заводов, сверху спустился Аркадий Николаевич, как отрекомендовался он нам, человек общительный и приятный, а главное, интересный!

В завязавшейся с попутчиком беседе мой сын, с увлечением спорящий о передовой роли фантастики, упомянул что на вокзале нас встретят уральские следопыты.

— Следопыты? Фантастика? — раздумчиво произнес Аркадий Николаевич.— В детстве увлекался этим. В зрелости отверг все антинаучное.

— Что же именно? — насторожился Олег, готовый защищать фантастику и меня.

— Имею в виду прежде всего «машину времени», излюбленную фантастами. Она противоречит основному закону природы — закону причинности, ибо не может следствие произойти раньше вызвавшей его причины.

— Конечно, конечно! — раззадорился Олег.— Хотите сказать, что нельзя перенестись в недавнее прошлое, встретиться с собственной бабушкой, когда она была хорошенькой, и жениться на ней, чтобы стать самому себе дедом!

Попутчик не рассмеялся, а серьезным тоном ответил:

— Вы великолепно выразили былое мое заблуждение.

— Заблуждение? — удивился я.

— Да. Ныне я допускаю реальность существования у каждого из нас собственной «машины времени».

— Вот это да! — восхитился Олег.

— Я имею в виду воображение. Оно способно перенести и в далекое прошлое, и в будущее, и за тридевять земель, где мы никогда не бывали, и даже к звездам.

Олег счел уместным прочесть строчки из моего сонета о фантазии:

— Фантазия — ума сверкание.

Искателей — звезда и друг…

Нет без фантазии сказания,

Нет без фантазии наук.

— Верно,— отозвался Аркадий Николаевич, глядя в окно, где промелькнул пограничный столб между Европой и Азией с небольшой толпой около него, в которой выделялась невеста в подвенечном платье.— Смотрите, какой прекрасный свадебный обычай у уральцев! Так вот, путешествие во времени невозможно лишь физически, как незамеченный сейчас нами переход из Европы в Азию. Но перенестись в другое время и присутствовать в нем рядом с историческими личностями, на мой взгляд, вполне возможно. Ведь можете же вы представить, что вот по этому тракту проезжал когда-то Демидов или шли в Сибирь закованные в кандалы колодники?

Мой Олег увлекся такой игрой воображения:

— А что? Значит, я могу стоять рядом с Наполеоном под Ватерлоо, слышать обращенный ко мне гневный приказ и почувствовать, как сумрачный император, скрестив руки на груди, задумчиво пройдет сквозь меня, как через фантом? Вот здорово!

Аркадий Николаевич загадочно улыбнулся:

— Если вам нравится такая ситуация, то ее вполне можно вообразить. Кстати, мы не удивляемся, что историки, археологи, геологи и палеонтологи переносятся в прошлое не на какие-нибудь два, три столетия, а на тысячи, миллионы, даже сотни миллионов лет! Они очерчивают берега бывших морей, волны которых словно бьются у их ног, наблюдают битвы доисторических ящеров, как бы присутствуя при этом в виде, как вы выразились, «фантомов».

— В игре стремнин воображения

Поток бурливый напоен

Огнем идей, гипотез жжением

И тайной будущих времен, —

закончил я начатый Олегом сонет.

— Почему только будущих? — возразил Аркадий Николаевич.— Но гипотезы жгут, это верно! Потому и интересно оказаться рядом с Ферма и узнать его доказательство великой теоремы.

— хⁿ + уⁿ = zⁿ, — вставил Олег, — где «n» для целых чисел или единица или двойка.

— Совершенно верно. Как известно, математики триста лет пытались найти доказательство, которое Ферма не сообщил, лишь сформулировав теорему, и не могли этого сделать.

— Хотя и создали для этого новый раздел математики — теорию алгебраических чисел! — заметил Олег.

Я-то знал его осведомленность в этом вопросе. В дорогу он взял книжку «Теорема Ферма», которую я тоже успел просмотреть. Возможно, наш сосед видел ее у нас и потому завел разговор о Великой теореме Ферма.

— Ферма в свое время не подозревал о подобном разделе математики, записав по-латыни на полях арифметики Диофанта.

— «Ни куб на два куба, ни квадрато-квадрат и вообще (заметьте, «вообще»!) никакая, кроме квадрата, степень не может быть разложена (заметьте, «разложена»!) на сумму таких же; я нашел удивительное доказательство этому, однако ширина полей не позволяет здесь его осуществить»,— наизусть процитировал Аркадий Николаевич.

— В другом переводе,— заметил я, раскрывая книгу на нужной странице,— сказано: «Нашел поистине замечательное доказательство этого факта, но «поля» слишком малы, чтобы его уместить».

— Ну, это одно и то же!

— Но дальше так: «Следует со всей решительностью предостеречь читателя искать элементарное доказательство теоремы Ферма. Можно быть уверенным, что это будет лишь ненужная трата труда и времени. Во всяком случае, ни издательство, ни автор этой книги — М. М. Постников («Теорема Ферма» М., Изд-во «Наука», 1978, т. I) — ни в какую переписку по поводу теоремы Ферма вступать не будут».

— Понятно! Сталкивался с этим не раз.

— А перед тем утверждается, что «Элементарное же доказательство теоремы Ферма… (Имеется в виду доказательство, не использующее никаких новых математических идей! — А. К.), хотя и закроет проблему, но большого значения для математики иметь не будет».

— Непременно должно, уверен, что непременно должно существовать самое простое и убедительное доказательство теоремы Ферма! — увлеченно заговорил Олег, вскочив с дивана.— Ведь современные ЭВМ показали правильность теоремы путем немыслимого числа пересчетов, на которые в былое время понадобился бы труд сотен поколений математиков с гусиными перьями в руках! Раз теорема практически верна, то и теоретически ее можно доказать.

— Я тоже уверен, что Ферма доказал свою теорему доступными ему методами. И ради того, чтобы убедиться в этом, готов пуститься в «путешествие во времени», пусть хоть в виде «фантома», как вы шутили. Словом, встретиться с самим Ферма, узнать его как человека, разгадать его характер и найти сделанное им доказательство.

Я покосился на своего попутчика. Мне приходилось встречаться и с «марсианином», приходившим ко мне домой точно так, как я четверть века назад описал в рассказе «Марсианин», и представившим мне серьезные доказательства о своем неземном происхождении, и со свидетелями приземляющихся из космоса «летающих тарелок», даже с приезжим из Львова, который явился ко мне, чтобы сообщить о своем «открытии» и назвался Иисусом Христом. Оказывается, любое желание этого техника по телевизорам телепатически передавалось окружающим, которые беспрекословно выполняли его. Видимо, я был исключением, и поэтому мне с немалым трудом удалось убедить его прислать мне подробное описание его открытия «самого себя». Второго «пришествия Христа» у меня дома не произошло, но, каюсь, я терзался тем, что упустил, быть может, интересного для науки человека, наделенного необыкновенными способностями.

Аркадий Николаевич не был телепатом, но, логически мысля, угадал мои опасения:

— Уверяю вас, я совершенно в своем уме. Кроме того, совсем не похож на тысячи дилетантов, пытавшихся доказать теорему Ферма, особенно после того, как немецкий любитель математики Вольфскель завещал в 1908 году 100 000 марок тому, кто докажет эту теорему.

— Но вы тоже старались это сделать?

— Нет. Я старался найти доказательство у Ферма.

Я решил не возражать. Олег понял меня без слов.

— Я расскажу вам все о Ферма. Заранее оговорюсь, что это может не совпасть с обычными представлениями о нем. Я наблюдал его, так сказать, из своей «машины времени». Но вижу его как живого!

— И вы говорили с ним? — осторожно спросил я.

— Конечно, нет! Я был лишь изучающим его «фантомом».

— Каков же он? Как выглядит? Вернее, как выглядел 300 лет назад?

— Мне он представляется веселым толстым человеком, которого служебные и семейные заботы не лишили страсти к розыгрышам.

— К розыгрышам?

— Он обожал задавать окружающим самые неожиданные загадки.

— Как принцесса Турандот! — вставил Олег.

— Пожалуй, потруднее. Мне он напоминал современных шахматных композиторов, к которым вы имеете отношение. Я видел одну из ваших книг с повестями и шахматными этюдами. Видимо, шахматы — ваше хобби?

— Отец — международный мастер по шахматным этюдам,— заметил с гордостью Олег.

— Ах вот как? Ну тем более вам будет понятен Ферма. Итак, всякий этюдист составляет по возможности трудный для решения шахматный этюд, не приводя его решения.

— Разумеется.

— Это решение скрыто от поверхностного взгляда. Если оно будет найдено, то доставит большую радость и наслаждение красотой заложенного в этюд замысла.

— — Да, в этом прелесть шахматных этюдов,— подтвердил я.

— Ферма как раз и занимался подобными этюдами, правда, не в шахматах, хотя, видимо, увлекался ими, не оставив, к сожалению, никаких своих шахматных творений, «мансуб», как называли их в древности. Зато в математике…

— Он был выдающимся математиком своего времени.

— Он был гениальным открывателем, поэтом математики, давшим непревзойденные по красоте «математические этюды» и… вместе с тем шутником. Он делал все шутя. Шутя открыл систему координат, которую приписывают ныне Декарту. Шутя исследовал кривые второго порядка, эллипсы, параболы, гиперболы. И показал, что все они — конические сечения. Показал, по существу говоря, что бесконечность конечна, не заявив об этом прямо, но позволив нам с вами осознать это на примере сечения конусов. Конуса надо представить продолжением один другого, с соприкасающимися вершинами. Если пересечь конус плоскостью, перпендикулярной его оси, то в сечении получится круг. Наклоните эту секущую плоскость…

— Получится эллипс,— вставил Олег.

— Поворачивайте постепенно эту плоскость и увидите, как одна из осей эллипса будет удлиняться и удлиняться, пока конец ее не исчезнет.

— Ясно. Это произойдет, когда плоскость станет параллельной образующей конуса,— догадался Олег.

— Эллипс своей замыкающей частью как бы уйдет в бесконечность и превратится…

— В параболу!

— Ферма и дальше продолжал наклонять секущую плоскость конусов и… замыкающая часть сверхудлиненного эллипса вернулась на чертеж с противоположной стороны в виде гиперболы, показав тем, что «бесконечность конечна», что части кривых второго порядка возвращаются, словно вычерчиваются на исполинском, бесконечно большом, но все же реально закругленном шаре, который можно обогнуть сверхдлинным эллипсом, называемом гиперболой.

— И все это триста лет назад записал Ферма?

— Что вы! Ферма никогда или почти никогда (но об этом позже) не раскрывал до конца своих «математических этюдов», как я их называю по аналогии с шахматными. Ведь и вы, как уже сказали, не сообщаете шахматистам решения своих этюдов при их публикации. По существу, так же поступал и Ферма, но с большей, я бы сказал, масштабностью и значимостью. Представление о конечности бесконечной Вселенной — вопрос философский, которым ныне заняты современные мыслители. Но задача эта, о чем мало кто даже подозревает, была поставлена Ферма.

— Вот это человек! Академик! Бессмертный, как говорят во Франции! — восхитился Олег.

— Да, «бессмертный»,— подтвердил Аркадий Николаевич,— но не по результатам выборов с тайным голосованием старцев в мантиях в Париже или по назначению высших властей, а будучи обыкновенным с виду французом Пьером Ферма, где-то служившим, в суде или в парламенте, многодетным, но БЕССМЕРТНЫМ по своим деяниям, которые имел возможность изучать лишь в тесной комнате с узкими окнами. Ее назвали бы теперь кабинетом, но едва ли такая мысль приходила в голову скромному французскому гению. Однако он тщательно запирался в ней, видимо, для того, чтобы ему не мешали. И составлял свои бессмертные математические этюды. Ведь не случайно, что их доказательства он прятал от всех, даже от самого себя, потом никак не мог их отыскать. Или ленился записывать их, делая вид, что у него нет листа бумаги, кроме чистых, но узких полей любимой «Арифметики» Диофанта. И он не удосуживался записывать свои открытия в манускрипты. В лучшем случае он писал интригующие (или, если хотите, озорные) письма своим современникам, математикам и вызывающе предлагал им доказать то, что им самим было доказано, но скрыто. Так и осталась потомкам часть сохраненных его писем и «Арифметика» Диофанта с исписанными его рукой полями.

— Так вот почему, как правило, доказательства Ферма до нас не дошли! Говорят, лучшим «решателем» его математических загадок был Эйлер? — вспомнил я книгу о теореме Ферма.

— Да, Эйлер восстановил скрытые Ферма доказательства большинства его теорем. Я не знаю, есть ли такие примеры в шахматах, которые, как принято считать, в какой-то мере отражают жизнь. Однако Великую теорему Ферма в общем виде доказать Эйлеру не удалось.

— А вам?

— Я был уверен, что ответ на это сможет дать лишь Ферма.

— И он дал вам этот ответ? Разве, будучи фантомом, вы могли с ним говорить, как сейчас со мной?

— Зачем говорить, когда можно читать? Я уже приводил вам слова Ферма о его теореме. Ведь и у вас, шахматистов, порой принято давать решателям трудных этюдов наводящие советы.

— Случается.

— Так и тут они есть, эти наводящие советы. Стоит вдуматься, почему на полях книги Диофанта, посмеясь над тем, что они слишком малы, Ферма, тем не менее, не скупился на повторения:

«Ни куб на два куба, ни квадрато-квадрат и вообще никакая, кроме квадрата, степень не может быть разложена на сумму двух таких же…» Ведь не для усиления отрицания употреблена здесь столько раз частица «НИ», а для того, чтобы подчеркнуть существование единого способа разложения степени на сумму слагаемых той же степени!

— Разве есть формула разложения степенных функций на два слагаемых в той же степени? — дотошно заинтересовался Олег.

— Конечно, есть! Ее дал все тот же Ферма! И я, или «фантом» в моем лице, легко обнаружил ее.

Прежде всего оговоримся: Ферма не утверждал, что его великая теорема касается показателей степени, выраженных только целыми числами, это следует лишь из косвенных рассуждений.

Общая формула разложения степенных функций на два таких же степенных слагаемых действительна не только для целых чисел, но анализ ее для целых чисел может дать ответ на трехсотлетний вопрос.

— Поистине хочется верить, что вы, хоть и в виде фантома, но побывали у Ферма,— пошутил я.

Но Аркадий Николаевич ответил вполне серьезно:

— По результатам, к которым я пришел, можно считать, что я побывал у Ферма, гениального шутника.

— Может быть, вы заразились у него склонностью к шуткам?…— в прежнем тоне продолжал я.

— Подожди, отец,— прервал меня Олег.— Я не поверил бы этому даже при виде вывезенной из прошлого трубки, которую курил Ферма. Покажите мне его формулы, которые убедили бы меня, впрочем, как и любого другого математика.

— Извольте. Есть у вас на чем записать?

Олег встал и достал из висевшей на плечиках форменной тужурки блокнот.

Я не стал вникать в беседу, которая перешла на более высокий математический уровень. Ограничусь лишь тем, что приведу вырванный Олегом листок из блокнота. Желающие без труда могут разобраться в нем, если не совсем забыли школьную математику, которая была тем фундаментом, на котором основывались выводы Ферма[19].

Я рассматривал листок в блокноте, а Аркадий Николаевич, наклонясь ко мне, комментировал его:

— Можно проанализировать функцию М = φ(n) в интервале от плюс до минус бесконечности, как и в случае с коническим сечением. И тогда в указанном интервале всем рациональным значениям «n», кроме первых и вторых, могут соответствовать в формуле бинома либо только одни рациональные, либо одни иррациональные значения этой функции. В силу такого свойства «Бинома Ферма» становится очевидным, что достаточно доказать всего один частный случай с показателем n, большем двух, и оно будет служить полным доказательством всей Великой теоремы Ферма.

— И все это написано рукой Ферма? — спросил я, показывая на листок блокнота.

— Нет, — рассмеялся Аркадий Николаевич. — Рукой вашего сына под мою диктовку.

— Под диктовку фантома, следившего за гусиным пером великого математика прошлого?

— Не совсем так. Подстановку, являющуюся его признанным методом, в его же бином, Ферма, очевидно, сделал сам без меня. Но это может сделать в наше время любой школьник. А вот требуемый для общего доказательства теоремы частный случай, в порядке исключения, записан гусиным, с вашего позволения, пером самого Ферма во всей полноте для квадрато-квадратов, как называл он четвертую степень. Предположение, что х⁴ + y⁴ = z⁴ имеет решение в целых числах после остроумных, вполне безупречных преобразований, приводит к абсурду, когда целое число оказывается больше собственного квадрата, да еще сложенного с квадратом другого числа. Это приведено во всех книгах о теореме.

Поезд подходил к Свердловску.

— Знаете что, Аркадий Николаевич! Вы или шутник, или фантом, заглянувший по пути из прошлого в будущее в наш движущийся поезд «Урал».

— Что вы! Я обыкновенный ваш современник, знающий некоторые ваши книги и даже решавший этюды из них.

— Так почему же, черт возьми, вы не опубликовали это решение теоремы? Ведь вам причитается премия Вольфскеля!

— Увы! Вы сами только что читали предупреждение почтенного издательства. Кто же решится разделить со мной ответственность за противопоставление гипотезы всеобщему мнению математиков о недоказуемости элементарными способами теоремы Ферма?

— И все же она доказана! Мне хотелось бы познакомить с вами своих читателей.

— Извольте.

Он передал мне визитную карточку, напечатанную на меловой бумаге пишущей машинкой:

«Аркадий Николаевич Кожевников, Главный специалист института Сибгипротранс. Новосибирск».

На обороте от руки был четко написан адрес:

630076, Новосибирск, 76. Вокзальная магистраль, 17, кв. 23.

— Прекрасно! — сказал я, пряча карточку в карман. — Вот теперь есть даже ваш адрес, по которому можно перевести 100 000 марок.

Аркадий Николаевич расхохотался:

— Для меня математика — это хобби, как для вас — шахматы. Что же касается премии, то она принадлежит потомкам Ферма. Ведь не я доказал его Великую теорему, а он сам. Я лишь нашел у него доказательство во время своего воображаемого «путешествия во времени» в виде фантома.

— Воображаемого? — с сомнением произнес я, искренне побаиваясь, что сейчас Аркадий Николаевич растворится в воздухе.

Но он не растворился и в шутливой форме продолжал:

— Боюсь, что ни я, ни потомки Ферма не слишком обрадуемся остаткам премии Вольфскеля.

— Почему остаткам?

— Вы, как фантаст, конечно, знаете, что одна одинокая и состоятельная почитательница великого фантаста Жюля Верна, после выхода его романа «Из пушки на Луну», завещала все свое значительное состояние первому человеку, который ступит на Луну. Таким оказался Армстронг. Так, представьте, в Париже ему вручили премию почтенной дамы XIX века. Но, увы, после двух мировых войн и неоднократных девальваций франка завещанной суммы хватило астронавту лишь для того, чтобы купить себе в Париже на память о Жюле Верне легкий плащ. Боюсь, что остатков премии Вольфскеля в марках хватит на одни рукава плаща.

В купе вбежал уходивший курить Олег:

— Подъезжаем! Сейчас нас встретят следопыты!

— Следопыты! Так вы, Аркадий Николаевич, и есть первый следопыт, который встретил нас, «следопыт математических троп»! Я сейчас познакомлю вас с другими следопытами, уральскими.

Но мне не пришлось этого сделать. Аркадий Николаевич, так и не пожав мне на прощание руки (в реальном, материальном пожатии!), шел сзади нас с Олегом. Но когда я оглянулся, сходя на перрон, где нас ждали милые, радушные уральцы, то своего «следопыта математических троп» уже не увидел.

— «Фантом»! — многозначительно шепнул мне Олег.

Но я не верю в «машину времени». Я, безусловно, провел час в обществе самого реального, смелого, оригинально мыслящего человека, которого можно найти по оставленному им адресу. Ведь «фантом» не мог передать что-либо материальное человеку чужого времени. Потом^ он знает наше время, говорил о современных книгах, даже шахматных этюдах! Это не «фантом», нет! Это наш современник!

— Мне хочется,— пообещал он мне,— досконально выяснить выражение φ от n.

Я не решился рассказать уральским следопытам о своей необычайной встрече, рассчитывая сделать это позже. Тем более, что был тогда закручен, оглушен, покорен гостеприимством уральцев, с которыми кровно связан еще со времен своей инженерной работы на одном из уральских заводов.

Теперь я исправляю свой промах, получив на то разрешение своего былого спутника по поезду «Урал», и стараюсь познакомить всех, кто прочтет рассказ-гипотезу (Гипотеза А. Н. Кожевникова!), с этим удивительным «следопытом математических троп»[20].

Предыдущая Стр. 2 из 2