Вот такой образ сражения даст нам булгарская псевдолетопись. Причины возникновения таких фальшивок понятны и хорошо известны — это не первая и, вероятно, не последняя историческая подделка. Не новы и методы создания. Хорошо видно, как необузданная фантазия автора сочетается с общей начитанностью или наслышанностью. Для достижения необходимого результата в морс лжи всегда следует растворить несколько крупиц истины. В этом рассказе помимо авторской смекалки видны следы знакомства со сведениями позднего источника о Куликовской битве, «Сказания о Мамаевом побоище», или литературой, его пересказывающей (построение русских полков, переодевание Дмитрия и Бренка, обретение Дмитрия под сломанным деревом), правда, все эти сведения свежо и занятно интерпретированы.
Впрочем, настолько ли «свежа» эта трактовка? В 1864 г. в «Календаре» Академии наук была опубликована статья Н. И. Костомарова «Куликовская битва»[677], послужившая началом бурной научной дискуссии, перипетии которой оживлённо обсуждались просвещённым обществом. У Костомарова получилось, что Дмитрий Донской, «как показывают все дела его, не отличался пылкой отвагой». Вывод был обоснован оригинально истолкованными «летописными» фрагментами. Н. И. Костомаров объяснил обмен доспехами с Михаилом Бренком желанием князя избежать опасности, «неразлучной с положением великого князя, особенно под великокняжеским знаменем, которое издалека привлекало удары врагов», «иной причины быть не могло»[678]. Но яростный гнев оппонентов вызвало его резюме: «Но кажется, что Димитрий нарядил своего боярина великим князем с тою именно целию, чтобы сохранить себя от гибели и ещё более от плена…»[679]. Следуя за текстом одной из позднейших редакций «Сказания о Мамаевом побоище» (Киприановской), помещённой в Никоновской летописи, Н. И. Костомаров следующим образом изобразил поведение Дмитрия в битве: «Великого князя между простыми воинами сбили с коня, он сел на другого коня; но бросились на него четверо татар, сбили с коня, погнались за ним. Князь Новосильский оборонял его, Димитрий почувствовал на своих доспехах несколько ударов, побежал в лес, запрятался под срубленное дерево и там улегся чуть не без чувств»[680].
Вероятно, Н. И. Костомаров сознательно эпатировал учёную публику и понимал, какая последует реакция вслед за его публикацией. В автобиографии он написал: «Дело было в том, что я, руководствуясь источниками, указал на такие черты в личности Димитрия Донского, которые противоречили сложившемуся о нём и ставшему как бы казённым мнению как о доблестном и храбром герое княжеских времён. Против меня поднялась целая буря патриотического негодования»[681].
Уже прославившийся ранее непатриотичными выводами в отношении личности Ивана Сусанина[682], Костомаров вновь навлёк на себя обвинения в недостатке патриотизма и в злонамеренности его методики освещения важнейших событий русской истории. Историк воплотил в этом исследовании собственное кредо: никто не лишен недостатков, люди — существа противоречивые, и право историка изображать их личности во всей совокупности черт характеров, невзирая на то, кем были эти личности для современников и потомков.
Важнейший свой методологический принцип Костомаров охарактеризовал так: «В важных исторических событиях иногда надобно различать две стороны: объективную и субъективную. Первая составляет действительность, тот вид, в каком событие происходило в своё время; вторая — тот вид, в каком событие напечатлелось в памяти потомства. И то и другое имеет значение исторической истины: нередко последнее важнее первого. Так же и исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам даётся гораздо большее значение, их качества идеализируются: у них предполагают побуждения, каких они, быть может, не имели вовсе или имели в гораздо меньшей степени. Последующие поколения избирают их типами известных понятий и стремлений»[683].
Этот посыл Н. И. Костомаров блестяще иллюстрировал разоблачением официальной легенды о Сусанине, доказав, что, произвольно трактуя тот или иной документ, можно сильно удалиться от истины. Но, к сожалению, источниковедческое мастерство отказало Николаю Ивановичу в его изыскании о Куликовской битве. Уязвима была сама источниковедческая аргументация историка, на что и указал М. П. Погодин, привлёкший те же источники, иначе их интерпретировав. Сегодня, имея уже иные возможности и иную совокупность сведений, мы можем снисходительно хихикать над нашими великими предшественниками, с пеной у рта спорившими об интерпретации легендарных известий поздних источников. Но едва ли это правильно. Кстати, сам Костомаров впоследствии пришёл к выводу, что в случае с Куликовской битвой не стоило так доверять спорному отрывку летописи. Сомнения и терзания историка забылись, а его оригинальная интерпретация событий Мамаева побоища, как видим, продолжает свою жизнь в новейших «древнебулгарских летописях».
Не исключено, что «ДТ» — подделка совсем недавняя, т. к. некоторые пассажи отдают ни с чем не сравнимым этнопассионарным винегретом Л. Н. Гумилёва. Подобно «последнему евразийцу», увековеченному в памятнике на Петербургской улице в Казани, авторы «Казанской истории» в кратком отрывке разворачивают захватывающую солянку из разновременной смеси народов, этносоциальных групп, частных мотиваций групповых действий и глобальных последствий, вытекающих из «личной неприязни». Правда, если это так, то и гумилёвские построения были освоены автором «Казанской истории» строго в соответствии с современным национальным интересом Великой Булгарин. Забавно читать о генетической неприязни булгар к ногаям, особенно если принять во внимание, что это самоназвание у последних возникло уже после Куликовской битвы и связано с именем Едигея.
Много интересного «ДТ» предлагает и для других новых суверенных государств, ищущих собственную идентичность. Так, в рассказе о Куликовской битве среди воинских контингентов Мамая упоминаются «анчийские казаки». Без особых пояснений невозможно понять, что за этнографическая группа имелась в виду. Не соотносить же её с ачинскими казаками Сибирского казачьего войска XIX–XX столетий! Но приложенный к «историческому своду» словарь древнебулгарских терминов объясняет, что анчийцы — это первоначально гуннские части из иранцев, славян и булгар Украины, охранявшие границы Украины и ходившие в походы вместе с гуннами; впоследствии — украинцы[684].
А. Блок в своё время определил российскую идентичность словами: «Да, скифы — мы!» Вероятно, теперь Союзу писателей Украины придется создавать гимн гуннам.
Забавное объяснение «ДТ» даёт известию о том, как бек — Дмитрий оказался под сломанным деревом. Оказывается, воины Засадного полка, скрывавшиеся в дубраве, посекли деревья для организации лесного завала. Это действительно хороший приём для того, чтобы заставить конного противника спешиться и замедлить ход на лесной дороге, где открытое пространство легко перекрывается стволом упавшего дерева. Какой смысл подрубать деревья воинам, чья тактическая задача состояла в том, чтобы до поры скрыться с глаз неприятеля за лесом, а затем в нужный момент вступить в бой в открытом поле? «ДТ» этого противоречия не объясняет.
Для создателей таких «свидетельств прошлого» придирки, подобные моим, — хлеб насущный. Завяжется дискуссия о подлинности, а там, как говорится в старом анекдоте, «не то он украл шапку, не то у него украли шапку…». В результате источник заживёт! Это главное. Вот и «Джагфар тарихы» уже живёт. На основе этого «источника» в Казанском государственном педагогическом университете создан и опубликован курс лекций по истории татарского народа[685]. Автор, вводя в свои лекции этот «источник», заменяет его источниковедческий анализ следующим пассажем: «В дополнение к известным русским источникам мы используем информацию о Куликовской битве, содержащуюся в труде известного поэта, историка XVI в. Мухаммедьяра (он же Бу-Юрган) «Казан тарихы» («Казанская история»). Использование сведений из ранее неизвестного широкому кругу читателей, а также специалистам-историкам позволит (так в тексте. — А. П.), на наш взгляд, осмыслить одни аспекты истории Куликовской битвы и переосмыслить другие»[686]. Очень символично, что автор лекций забыл назвать это «ранее неизвестное широкому кругу» НЕЧТО источником. Впрочем, занятен и его список «известных русских источников». Во всей главе о Куликовской битве помимо упомянутого сочинения Бу-Юргана использовано десять работ. Это книги С. Ф. Платонова, С. М. Соловьёва, историко-библиографические очерки С. В. Бушуева и Г. Е. Миронова, справочник Б. Г. Пашкова, статьи и монографии М. Н. Тихомирова, М. Каратеева, В. Шавырина (эссе о Неделимом поле, напечатанное в 1997 г. в журнале «Родина»), М. Е. Сафаргалиева, А. Н. Кирпичникова и, конечно, Л. Н. Гумилёва. Любопытно, что из десяти «русских источников» четыре не использованы ни разу. Три (Соловьёв, Сафаргалиев и Кирпичников) привлечены к освещению вопроса о численности войск (от 1 до 3 ссылок). Гумилёв (3 ссылки) и Шавырин (5 ссылок) используются для подтверждения деталей собственной гипотезы. В качестве русской летописи выступает биографический справочник Б. Г. Пашкова (28 ссылок). Бу-Юрган использован ровно 30 раз. Подсчет ссылок — не простое буквоедство: арифметика даст наглядное представление о главном источнике автора. Исчезают иллюзии о том, что в лекциях для будущих педагогов использован хоть какой-нибудь подлинный исторический источник.