Сейчас я хочу перейти к ряду базисных проблем, которые нам действительно стоит всерьёз рассматривать. Потому что говорить приходится нс о курьёзах, а о серьёзных научных, общественных, политических проблемах, которые высвечиваются такого рода фальшивками. Сегодня многие из наших специалистов, пытающихся критиковать версии альтернативной истории, дают волю своим эмоциям и вовсю бичуют так называемых дилетантов, которые вольно обращаются с источниками и занимаются искажениями. Разумеется, это возмущение имеет под собой основание. Нынешнее небрежное обращение с историческими источниками отчасти объясняется падением уровня образования и особенно пренебрежительным отношением к источниковедению. Но если дело обстоит так просто, почему среди дилетантов и недоучек встречаются профессионалы? Причём иной раз с научными степенями. Почему их построения охотно принимаются издательствами и привлекают внимание политиков и творческой интеллигенции? Почему, наконец, они пользуются успехом в широких кругах общественности? Причём в такой степени, что протесты учёных не оказывают никакого влияния на общественное мнение.
Тут я хочу рассмотреть три основных момента. Первое — это групповые интересы. Второе — это конфликт лояльности, который характерен для современных учёных. И третье — соотношение народных и государственных мифов, с одной стороны, и научной парадигмы — с другой. Мы не сможем ответить на эти вопросы, оставляя за бортом понятие «альтернативная история», игнорируя сё роль в общественном сознании. В современном обществе стержнем общепризнанной истории является версия, одобренная государством, то есть господствующей элитой. Но современное общество имеет сложный состав, и составляющие его группы, с одной стороны, обладают своими интересами, но, с другой стороны, в разной степени имеют доступ к власти, к жизненно важным ресурсам и привилегиям. Этим и объясняется напряжённая борьба, которая ведётся между такого рода группами. В условиях авторитарного режима эта борьба ведётся как бы под ковром и по большей части скрыта от общественности. Но с развитием демократии различные группы всё громче заявляют о своих интересах и претендуют на определённые права. В разных контекстах состав этих групп может отличаться. Иногда это локальные или региональные общности. Иногда они имеют культурный, языковой или этнический характер. Иногда группировка создаётся по принципу расы, иногда — по полу и возрасту, но сколь бы разными ни были их цели, выступления тем эффективнее, чем больше их члены ощущают своё единство. А важной скрепой такого единства и служит представление об общем прошлом, о пережитых вместе победах, поражениях и утратах.
Это важно. Это их символический капитал, во-первых, способствующий самоутверждению, во-вторых, дающий обильные аргументы для борьбы за достижение определённых социальных, культурных и политических целей. И, в-третьих, это даёт очень важные символы, которыми оперируют лидеры этих движений. Возьмём, к примеру, символику. Обратите внимание на гербы постсоветского пространства, и вы увидите, что, например, герб Республики Саха заимствовал петроглиф, который обнаружили археологи, а у марийцев на гербе виден фрагмент национального узора. То есть вы увидите в современной символике очень много апелляций к народному искусству, к народной традиции или напрямую к археологическим находкам. Вот ещё вспоминается аланский барс в Северной Осетии. Или такой же барс в Татарстане. Оба они восходят к одному и тому же источнику.
Сегодня наблюдается большой спрос на альтернативную историю, представленную региональной историей, этнической историей, феминистской историей, историей молодёжных субкультур, историей геев и лесбиянок и т. д. Ясно, что чем больше таких обособленных историй, тем более мозаичным становится историческое поле. Тем в большей мере оно распадается на разнообразные, конкурирующие между собой микроистории. Важно, что на какие бы источники они ни опирались, они неизбежно отражают интересы вполне определённых групп, рассматривающих историю под определённым углом зрения. Поэтому одни и те же факты создатели таких историй могут трактовать по-разному.
Чем острее группа ощущает несправедливое к себе отношение, сегодня или в прошлом, и чем привлекательнее стоящие на кону дивиденды, тем больший приоритет групповые интересы имеют над щепетильным отношением к историческим фактам. Хочу обратить ваше внимание на очень важный и очень серьёзный момент. Здесь приходят в столкновение, с одной стороны, лояльность специалиста своей группе, а с другой — его готовность придерживаться профессиональной этики. Если, как это нередко случается, специалист ассоциирует себя прежде всего с интересами своей группы, то в такой ситуации лояльность группе может пересиливать. И для специалиста оказывается возможным нарушение принятых научных методик и установок. Как показывает окружающая действительность, любое общество живёт определённым мифом, который является концентрированным выражением доминирующего мировоззрения. Если, будучи членом данного общества, учёный его разделяет, то его научные построения могут служить укреплению такого мифа. При этом сам учёный может верить в то, что отстаивает объективную научную истину. А человек со стороны увидит в таких построениях всего лишь псевдонауку.
Примером могут служить расовые взгляды, господствовавшие в западной науке во второй половине XIX — первой половине XX в., заставлявшие разных учёных давать расовую трактовку фактам, которые могли бы получить и иное объяснение, связанное с социальными, экономическими, культурными и прочими причинами. Сегодня в российском обществе необоснованно большое значение получает этнорасовая парадигма, причём к ней всё чаще обращаются российские учёные. С чем это связано? В поздние советские десятилетия наши учёные были увлечены теорией этноса и видели в этносе универсальную организацию, характерную для всего мира. Сегодня целый ряд российских этнологов, имеющих возможность проводить исследования за пределами России, смотрят на эту концепцию всё более скептически. Ибо этнос так и не получил строгого общепризнанного определения, а существующие в разных регионах мира представления об общественной структуре оказались гораздо более многообразными, чем казалось советским этнографам-теоретикам. Выяснилось, что советские представления об этносе основывались на некоторых недоказанных, априорных суждениях. В то же время советский миф оказывает своё воздействие на умы и сегодня. Некоторые российские учёные готовы признать этнос даже биологической популяцией, что не только не имеет никаких серьёзных оснований, но привносит в нашу науку опасную расовую парадигму.
Аналогичная ситуация наблюдается с археологической культурой, аналитической категорией которой оперирует подавляющее большинство отечественных археологов, молчаливо признавая её связь с этнической общностью. Между тем это неочевидно, начиная от разногласий по поводу методики выделения археологических культур и кончая интерпретацией выделенных культур, которые вовсе не обязательно имеют этнический характер. Когда-то я пытался познакомить наших археологов с этноархеологией, которая могла бы много дать для усовершенствования методики интерпретации археологических материалов, но большинство наших археологов этими методами не заинтересовались. Зато начиная с советского времени в нашей науке неоправданно большое место получили занятия проблемами этногенеза. Сегодня очевидно, что это было вызвано не столько научной потребностью, сколько этнофедеральным устройством государства, заставлявшим чиновников на местах стремиться к наделению своих народов версией самобытной истории, уходящей в глубины тысячелетий. Этот социально-политический заказ на особые версии истории этногенеза привёл к становлению целых научных областей. Причём добросовестно разрабатывавшие такие версии учёные в большинстве своём не сознавали, что выполняют политический заказ. Сегодня, когда невооруженным глазом видно, что этногенез оказывается гораздо ближе к политике, чем к науке, немалому числу специалистов трудно расставаться с традиционными представлениями.
Между тем пренебрежительное отношение к выработке чёткого понятийного аппарата и разработке строгих методических приёмов способствует тому, что граница между наукой и псевдонаукой размывается. Ведь если мы обратимся к целому ряду наших научных понятий и методических процедур, то заметим, что они основываются на условных допущениях и априорных предположениях, которые сами нуждаются в проверке. Но именно такими понятиями и процедурами с благодарностью пользуются те, кого наши специалисты с гневом называют дилетантами, упрекая их в извращении истории.
Какое же отношение этногенез имеет к политике? Какие цели преследуют этнические версии истории кроме задачи консолидации этнической группы? Во-первых, идея самобытности не сочетается с колониальной историей, и требуется своё собственное доколониальное прошлое. Во-вторых, для борьбы за политические права, особенно политическую автономию, нужна история своей собственной государственности. Если такая история не обнаруживается, её изобретают. В-третьих, этнотерриториальный принцип административного устройства неизбежно придаёт огромное значение историческим границам этнических территорий. Отсюда та беспрецедентная роль, которую в поздний советский период внезапно получила историческая география. В-четвёртых, отдельные этнические группы для своего хорошего самочувствия нуждаются в своих собственных героях, боровшихся за свободу или сопротивлявшихся захватчикам. Тут я могу сослаться на исследование, которое провёл несколько лет назад. Речь идёт о фигурах Пуреша и Пургаса у мордвы. Это деятели домонгольского времени, о которых в летописи буквально две-три фразы. Но это породило за последние 70 лет огромное число публикаций в мордовской историографии. Причём в разные периоды эти фигуры очень интересно переосмысливались. Они наделялись то одними атрибутами, то другими. В общем, это очень увлекательная и поучительная история.