лезвига, который содержит свидетельские показания о бегстве князя Шуйского из Турции и обстоятельствах его жизни там. Во-вторых, послание Сербского собора от 1 февраля 1648 г., в котором самозванцу уделена значительная часть текста. Это Ватикан, архив Sacra Congregazione de Propaganda Fide, том 178. И не дошедшее до нас, но пересказанное в других документах некое свидетельство об освобождении из Константинополя с помощью одного друга, которое предъявлялось в начале 1650-х гг. в Швеции. При сопоставлении этих текстов обращает на себя внимание одна особенность. Акиндинов, сохраняя общую канву событий, каждый раз предлагает разные версии их развития, варьируя не только отдельные детали, но имена и круг лиц, в этих событиях участвовавших.
Наиболее близок по содержанию к тексту из РГАДА комплекс документов из Шлезвигского архива. Он включает в себя семь грамот. Первая грамота вводная. Со второй по шестую — показание спутников князя Шуйского, датированное 10 и 24 февраля 1648 г., о его жизни в плену и побеге. Седьмая грамота, написанная 24 февраля 1648 г. от имени Патриарха Сербского, Болгарского, Эпикурского Паисия, подтверждает предыдущие шесть. В грамоте из РГАДА речь шла о 28 февраля 1648 г., то есть даты не сходятся. Точнее, сходятся, но с разными именами. Тексты из архива Шлезвига и РГАДА представляют полный и краткий вариант одного сюжета, включающего в себя следующие эпизоды: пленение татарами и турками, страдания в плену, неоднократные попытки освободиться и последний удачный побег, приведший странника в Сербию. В общем виде содержание шлезвигских грамот со второй по шестую включено в первую часть документа из РГАДА.
Седьмая верительная, или заключительная грамота Патриарха Паисия об истинности выслушанных им свидетельств и подлинности личности князя Шуйского, датированная 24 февраля 1648 г. и подписанная собственноручно Патриархом, соответствует второй части документа из РГАДА, которая по существу является отдельной грамотой того же содержания, но подписанной Патриархом Гавриилом и датированной 21 февраля 1648 г. Отдельные линии сюжета, события, лица в документе из РГАДА и других актах не совпадают. Отметим основные расхождения: в первом тексте сербскими спутниками и поручителями князя Шуйского названы четыре человека — князь Николай, князь Петр Рукинский, князь Фома и дворянин Воин Перфианович.
В комплексе документов из Шлезвига спутников восемь, их имена иные, но эти четыре имени из текста РГАДА упоминаются в других документах самозванца, в том числе и шлезвигских документах, при иных обстоятельствах. Князь Николай, вероятно, соответствует начальнику стражи в тексте из шлезвигского свидетельства, где он назван Николаем Райчевичем. Князь Фома — автору сохранившегося рекомендательного письма князю Фоме из Старого Агулаха, которое упоминается также в письме самозванца князю Милютину: «Да имейше нас приетеля себе от приятельства достойного Кнезе Фомы из Старого Агулаха». В. А. Мошин предполагал, что князь Фома не из шлезвигских документов, они были ему неизвестны, а из последнего письма Тимошки Акиндинова, — это некий князь Фома Рашкович. Кроме того, это имя упоминается в грамоте Шлезвигского архива, подписанной Патриархом Паисием. Воин Перфианович упомянут там как «Woinus Memiavic Palatinus et Comes Grablensis», возможно, и князь Петр Рукинский обозначен в шлезвигских документах.
Следует отметить также расхождения в именах патриархов, чьи подписи стоят под документами, предъявлявшимися Акиндиновым. В комплексе актов из Шлезвига это Патриарх Паисий, так же как и в грамоте Сербского собора, датированной 1 февраля 1648 г. Паисий умер в начале зимы 1648 г., однако до рукоположения нового Патриарха все исходящие документы подписывались его именем. Тем не менее в документе из РГАДА стоит подпись Патриарха Гавриила, который к тому времени ещё не был официально утверждён в новом сане и не мог подписывать документы своим именем.
Как видим, в сочиняемых лже-Шуйским свидетельствах использовались одинаковые имена, возможно, реально существовавших лиц и приблизительно совпадающие даты. Какая отсюда может быть мораль? Тексты, написанные самозванцами, являются не единственной, но крайне важной составляющей их стратегии. Самозванцы существуют, проявляются и формируются в образ именно в этих текстах. Тексты формируют представление об авторе документа. Самозванство — крайний случай фальсификации, когда фальсифицируются не только отдельные документы, но и сама личность. Самозванчество предлагает обществу своего рода альтернативную историю, некий возможный вариант развития событий, отрабатывая разные его версии, меняя детали и действующих лиц, как я отмечала ранее по отношению к деталям из текстов Акиндинова. Чем более приемлем для общества предложенный самозванцем вариант, тем более успешной оказывается карьера самозванца и более долгой его жизнь. Спасибо.
A. Е. Петров: Спасибо, Валерия Валериевна. В этом выступлении прозвучал чрезвычайно важный тезис о том, что «самозванство есть крайнее выражение фальсификации». Ваше сообщение отсылает нас к источниковедческой сути сегодняшнего заседания, потому что именно здесь лежит основа и наша наибольшая сила в противоборстве с таким явлением, как фальсификация. Анализ этой фальсификации XVII в. напоминает мне сеанс иллюзиониста с последующим разоблачением.
B. Д. Назаров: У меня вопрос такого характера. Вы упоминаете всё время пленение татарами и турками, а в зачитанном тексте упоминаются только турки, так что там с татарами?
В. В. Дубовик: Я не зачитывала вам целиком грамоту, а привела отрывки, чтобы вы услышали, как она звучит. Почувствовали, насколько у грамоты странный язык. Отрывок про татар не вошёл. Когда он там был «ради всемирных дел потреб», его сначала схватили татары. Но казак Иван Веревкин поменялся с ним одеждой и остался в плену, а князь выскользнул от татар и пошёл себе дальше. Тут его схватили турки. Я просто не стала углубляться.
В. Д. Назаров: То есть в плену, вы полагаете, он вовсе не был, это всё выдуманное?
В. В. Дубовик: Я не полагаю, я точно знаю, что в плену он не был.
М. Б. Кизилов: Среди каких-то дел в РГАДА мне попалась история некоего Ивашки Вергуненка, который оказался в 1660-е гг. в Крыму в пленении и там выдавал себя за сына царевича Дмитрия. Крымский хан пытался продать его в Турцию, и турки хотели его использовать в качестве идеологического оружия в грядущей войне с Россией. В результате у них ничего не вышло, но этот человек реально существовал и выдавал себя за очередного Лжедмитрия. От него никаких грамот, по-моему, не сохранилось. Вопрос: а вообще подобных лжецарей в 1640–1660 гг. много было?
В. Д. Назаров: Много! Всё считают, считают, а сосчитать не могут. По-моему, счёт самозванцев идет на десятки.
М. Б. Кизилов: То есть ничего уникального в этом нет?
В. В. Дубовик: Каждый самозванец уникален, у каждого своя стратегия. Самое любопытное, пожалуй, то, что подделка — самозванец, имитация великого человека, князя, царевича — должна быть убедительнее, чем оригинал. Они не могут себе позволить быть менее царственными, чем сами цари. Они должны убедить своим видом, что они и есть царевичи. И насколько им это удаётся, настолько длинна их жизнь. Чем меньше существовал самозванец, тем хуже он улавливал то, что хотело от него общество. Он не улавливал волну. Так же и с имитациями, подделками, фальсификатами. Бороться с ними, мне кажется, невозможно, потому что это та самая волна, которую улавливали самозванцы и которую улавливают те, кто фальсифицирует. Подделки всегда гораздо интереснее, чем скучные исторические труды. Поскольку беллетристика гораздо интереснее монографии, будут существовать беллетристические книги. Ничего уникального нет.
И. В. Зайцев: Исследователи оперируют лишь одним татарским историческим текстом литовского происхождения, в котором рассказывается об истории польско-литовских татар, — «Рисале-йи Татар-и Лех» («Трактат о польских татарах»). Сочинение будто бы написано в 1558 г. неким неизвестным нам литовским татарином, который во время хаджа остановился в Стамбуле и по просьбе тогдашнего Великого визиря Рустема-паши написал этот небольшой трактат. Поэтому его так и назвал: «Рисале» иногда можно перевести как «докладная записка» или «трактат». К сожалению, я очень долго не мог найти этот трактат в оригинальном исполнении, наконец мне это удалось, и вот мои наблюдения над текстом, над переводом позволяют прийти к некоторым выводам, которые ставят под сомнение его подлинность.
Надо сказать, что с самого начала особых сомнений в подлинности ни у кого не возникало. Я процитирую мнение известного российского османиста Василия Дмитриевича Смирнова, который в своём исследовании о крымских ханах писал: «Автор этого сочинения — истый мусульманин и татарский патриот, душевно скорбящий об утрате его соплеменниками чистоты своей веры и национальности. «Рисале» написано на османском наречии, но слог речи обнаруживает в авторе человека, отвыкшего думать и выражаться чисто по-турецки, а всё сочинение сильно отзывается европейским образом мысли и краткостью фраз, также более свойственной языкам европейским». Впрочем, дальше этого осторожно высказанного сомнения Смирнов не пошёл и в своём исследовании довольно много цитировал «Рисале», видимо, в его подлинности особенно не сомневаясь.
Совсем недавно другой учёный, Стефан Роуэлл, тоже усомнился в подлинности этого сочинения, однако не решился утверждать этого категорически. Он опубликовал статью по-литовски, поэтому она оказалась малодоступной, а английского варианта этой статьи, насколько я знаю, нет. Что же вызвало его сомнения. Во-первых, как он пишет, «Рисале» — это первый нерелигиозный текст польско-литовских татар. «Стиль изложения скорее европейский, а не азиатский». И все сведения «Рисале» имеют параллели в текстах «Литовской метрики» либо в «Хронике» Ибрахима Печеви. В сочинении акцентируется Польша, хотя в большинстве случаев речь там идёт все-таки о Литве, к тому же странно, что патриотически настроенный по отношению к литовцам и Витовту автор текста не употребляет термин «липка», который издавна был приложим к польско-литовским татарам. Наконец, говоря о предках литовцев, автор косвенно указывает на сарматов, что вряд ли может отражать знания татарского автора середины XVI в. (напомню, сочинение 1558 г.).