Ян Разливинский
МИШЕНЬ ВБЛИЗИ,
ИЛИ ЛЕГЕНДА О НЕПРАВИЛЬНОЙ КНИГЕ
Его имя вошло в историю.
Он был любим и обильно издаваем вначале, обруган и забыт впоследствии.
Его книги так плотно вбили в определенную ячейку, что иного места для них уже и нет. Потому любой критик, даже не читая, может, если потребуется, смело вставлять название самой знаменитой его книги в свой перечень.
Печально знаменитой книги.
В определенный перечень не самых лучших творений XX века.
Это Николай Шпанов.
Это — «Первый удар».
М. Дудин в свое время «одарил» нашего героя такой эпиграммой:
Писатель Николай Шпанов
Трофейных обожал штанов
И длинных сочинял романов
Для пополнения карманов.
В трехтомной «Истории русской советской литературы» Шпанову уделено пять строчек — ровно столько, чтобы попенять за «Первый удар».
А стоило Шпанову угодить в биобиблиографический словарь «Русские писатели. XX век», как критик Никита Елисеев тут же оскорбился за российскую словесность. О ком посмели написать?! Ведь «Варлам Шаламов в одном из своих писем признавался, что любому из московских писателей он готов подать руку, но только не Шпанову»!..
Почему? Потому как, по словам одного из нынешних критиков, «Ник. Шпанов на квазиисторической основе писал толстенные романы, многие и ныне помнят если не романы, то их запазушный объем — «Поджигатели», «Заговорщики». Романы эти издавались тиражами, от которых у авторов, подобных мне, просто слюнки текут. Эти тома можно было видеть в любом доме. КПСС литературным путем оправдывала заключение сталинско-гитлеровского пакта…»
И оценку такую поддерживали (и поддерживают) многие. «Лично никого не расстреливал и даже доносов, возможно, не писал талантливый по-своему беллетрист Н. Шпанов — но такая литература, как его «Поджигатели», была нужна в эпоху массовых доносов и расстрелов…» — писал Михаил Чулаки в статье «Выбор лиц и выбор стиля». А скажем, газета «Алфавит» к юбилею Шпанова так напомнила своим читателям о «Первом ударе»: «Написанный по заказу Главного политуправления РККА, растиражированный и розданный всем армейским командирам выше младшего лейтенанта, этот роман-прогноз описывал мгновенную бескровную победу Красной Армии над врагом. Описывал в духе тогдашней военной недодоктрины: сперва небо застилают тучи тяжелых бомбардировщиков, затем на тщательно пробомбленную территорию врага вливаются лавины конников, в арьергарде которых чадят и чихают танковые соединения; через пару недель враг капитулирует, а потери РККА пересчитываются на пальцах одной руки…»
«Печально известный», «шапкозакидательный», «ура-патриотический», «поделка на потребу режима», «продукт лживой пропаганды»… Его книги ругали советские критики, его поносят критики постсоветского строя.
Только безрукий не кинул камень в сторону «Первого удара» и его автора.
Лишь не так давно в одном из обзоров Н. Шпанов был упомянут в ряду имен, «без которых невозможно теперь представить советскую довоенную фантастическую и приключенческую литературу». Да еще Кир Булычев, отдавая дань детским впечатлениям, отозвался о Шпанове с достаточной теплотой — не как критик, а как читатель: «Шпанов как фантаст, на мой взгляд, превосходил всех массолитовских писателей». Но и уважаемый Всеволод Можейко не избежал ошибок (скажем, почему-то определив год издания «Первого удара» 40-м, хотя вышла книга годом раньше) и трактовки, обычной для определения роли Шпанова в советской литературе: «Он удивил нашу Родину, создав великолепную липу — боевой непобедимый роман, радость Сталина, «Первый удар»… Он достаточно убедительно и боевито доказал, что мы закидаем шапками любого агрессора, разгромим его малыми силами и только на его территории. Так учил товарищ Сталин.
Без потерь, без убитых и раненых мы громим агрессора, закидываем его бомбами и шапками, после чего переносим войну на его территорию, сровниваем с землей его города, ожидая, что благодарный капиталистический народ восстанет и скинет иго капитализма».
Собственно, именно такая трактовка бытовала на протяжении шестидесяти с лишним лет и, как видим, дожила до наших дней. О том, насколько она верна (и верна ли вообще), мы поговорим позже. Интересно вот что: хотя «Первый удар» давно стал библиографической редкостью, при желании его все же можно найти (не в бумажном варианте, так в электронном). Однако почему-то до сих пор никто из критиков не удосужился взглянуть на столь излюбленную мишень вблизи. Или смотрели, но видели лишь черно-белые кольца, куда стрелять? Даже Всеволод Ревич, критик проницательный и мудрый, не ушел в оценке «Первого удара» дальше эпитетов «легковесный» и «позорный», а в разборе самого текста — дальше поверхностного пересказа, подобного тому, что дал Кир Булычев.
…Может быть, хотя бы сейчас взглянем на книгу непредвзято и попробуем разобраться, что же она собой представляет?
Но для начала — несколько слов о самом писателе.
«Судьбы писателей не одинаковы. Одним удается с первого раза написать произведения, открывающие перед ними двери литературного Олимпа, другие по нескольку десятков лет умудряются оставаться в рядах скромных середняков, не проникающих дальше олимпийской прихожей. Но от этого литератору не становится менее дорого то, что он сделал на протяжении своего литературного пути», — так писал Николай Шпанов, очевидно, занося и себя в ряды «середнячков». Если так, автор лукавил: ко времени появления сих строк он вниманием обделен никак не был. За плечами оставались почти вся жизнь физическая и жизнь литературная, и обе были полны таких крутых зигзагов, которые заставляют усомниться в словах того же Дудина о том, что наш герой был всего лишь сочинителем-строчкогоном, обласканным властью бесталанным графоманом.
Рамки жизни писателя ограничились 1896–1961 годами. Рамки творчества — 1925 годом вначале, и 1960-м — в конце, когда вышел последний романа «Ураган». Книги не пережили автора, и переизданий даже самых популярных повестей и романов не последовало.
Хотя написано было немало, Шпанов не готовил себя к писательской карьере. Приход его в литературу был одновременно и случаен, и предопределен.
Выросший в далеком Никольске-Уссурийском, Николай Шпанов поступил учиться на кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института. В разгар Первой мировой молодой человек успел окончить воздухоплавательную школу и стать летчиком-наблюдателем. С того времени два океана — водный и небесный — объединились в его судьбе. И если морская тема стала частью лишь литературной работы писателя, то с небом Н.Н. Шпанова связали не только будущие книги, но и 25 лет службы в Военно-Воздушном Флоте СССР.
За свою жизнь Шпанову довелось немало поездить по стране, он побывал в Японии и Китае. Детали этих путешествий, темы, подсказанные странствиями, нашли отражение во многих повестях, рассказах и романах. А ведь вполне возможно, что, не вмешайся в жизнь Шпанова одна-единственная случайность, он остался бы в нашей памяти малоизвестным воздухоплавателем — или бы совсем бесследно канул в Лету. Но…
«В один весенний день 1925 года — да простит мне читатель этот трафарет, на моем столе позвонил телефон.
В трубке я узнал голос главного инспектора Гражданской авиации Владимира Михайловича Вишнева.
— Вы живы? — спросил он.
— Пока да.
— И здоровы?
— Кажется…
— Странно, — удивленно проговорил Вишнев, — а у меня на столе лежит молния из Усть-Сысольска. Там поймали почтового голубя с голубеграммой: воздухоплаватели Канищев и Шпанов совершили посадку в тайге и просят помощи. Не знаю, стоит ли снаряжать спасательную экспедицию на тот свет? Ведь за истекшие полгода волки, наверно, обглодали их кости.
Мы оба рассмеялись. Речь шла о голубеграмме, отправленной Канищевым и мною полгода назад из таежных дебрей Коми.
Мы поговорили с Вишневым о «надежности» голубиной почты и на том расстались. Но в тот же день мне позвонил редактор «Всемирного следопыта» Владимир Алексеевич Попов. Он любил «открывать» писателей и умел подхватывать все, что интересно читателю. Из случайного разговора с Вишневым Попов узнал о голубеграмме. Теперь он просил меня описать свое таежное приключение для читателей «Следопыта»».
Так летчика Шпанова «втолкнули» в литературу.
Вслед за «Полетом в лесные дебри» там же, во «Всемирном следопыте», появился первый «фантастический авиарассказ» «Таинственный взрыв». Впрочем, первые годы Шпанов был известен больше как активный очеркист, хроникер событий, чем писатель-приключенец или фантаст: скажем, первой книгой стал именно сборник очерков «Во льды за «Италией», написанный в 1928 г. после путешествия на ледоколе «Красин».
А первый свой фантастический роман «Земля недоступности» Шпанов опубликовал лишь в 1930 г. (отдельное издание 1932 г.). Позже он не раз обращался к жанру фантастики: далее последовали тот самый «Первый удар» и еще несколько повестей, опубликованных в годы войны и затем вошедших в переработанном виде в роман «Война невидимок». Но — и это следует сразу же подчеркнуть — для Шпанова фантастика всегда оставалась лишь частью большой работы в жанре военно-патриотической и приключенческой литературы (его Нил Кручинин какое-то время был такой же знаковой фигурой, как и знаменитый майор Пронин другого ныне забытого писателя Овалова). Поэтому фантазия Шпанова никогда не поднималась выше 14 тысяч метров над землей, а временные рамки ограничивались или настоящим, или самым ближайшим будущим. Еще уже был круг тем. Фантастические элементы, которые он использовал в своих произведениях, не идут ни в какое сравнение даже с идеями таких апологетов «ближнего прицела», как Немцов или Охотников. Объясняется это легко: технические идеи у Шпанова — не краеугольный камень произведения, как, скажем, у Сапарина, а лишь тот камешек, который, будучи брошенным, порождает лавину. В «Земле недоступности» — это поход подводной лодки к Северному полюсу, в «Войне невидимок» — открытие эффекта невидимости, который также используют на море для маскировки военных судов. Что же касается «Первого удара», то там фантастические элементы вообще настолько переплетены с реальностью, что человек, читающий книгу сейчас, не поймет, где же правда, а где выдумка (если не брать в расчет фантастичность событий, разумеется), — хотя фантастика присутствует и там (об этом тоже чуть позже).
Те, кто предает Шпанова анафеме, показывают его благополучным «карманным» писателем партии. Но судьба «сочинителя запазушных романов» на самом деле не была безоблачной. В 1944 г. нарком Госбезопасности СССР В.Н. Меркулов в информации секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову, сообщая о настроениях в писательской среде, приводил среди прочих высказываний и слова нашего героя: «Мы живем среди лжи, притворства и самого гнусного приспособленчества. Литературой управляют кретины, и за каждую свою строчку приходится драться с пеной на губах». Не странно ли слышать столь горькую оценку из уст обласканного и прикормленного «карманного писаки»? А то, что уже на следующий год после триумфального шествия «Первого удара» книга была изъята из обращения, — это тоже свидетельство благосклонности? Полезная и востребованная в году 1939-м, в 1940-м она стала вдруг вредна: Молотов подписал знаменитый пакт, и два новых друга — СССР и Германия — не имели права драть друг другу чубы даже на страницах книг.
Может быть, именно с этого факта мы и начнем рассказ о загадках книги Шпанова?
О том, что книга была изъята в 1940-м, я — простите невежество — узнал, лишь когда стал собирать материалы для этой статьи. А прежде полагал, что книга, столь сильно ударившая по обороноспособности страны, непрерывно издавалась вплоть до лета 1941-го, до первых сокрушительных боев. И только после того как «наши» в сей же секунд не погнали «ненаших» прочь, стала она ругаемой и поносимой. В моем представлении по-другому и быть-то не могло. Издали книгу, подняли автора на щит, а когда вышло не по писаному — начали пинать и приговаривать: «Что же ты, сволочь, насочинял такого? Мы-то тебе верили, а ты…»
А ведь, получается, верить-то разрешили совсем недолго: год всего. А после этого верить запретили. Из пропагандистской обоймы извлекли и выбросили. Нет, даже не выбросили, а старательно затоптали, изъяли. То есть: разослали по библиотекам длинные списки, согласно которым разжигались костры из «неправильных» книг — не чета знаменитым германским, но тоже яркие, а среди прочих неугодных ясным пламенем горел и «Первый удар». Наверное, тепла дал немало — ибо (это надо признать) и за один год успело выйти шесть изданий, в том числе и массовыми тиражами.
Но если горел и был запрещен, то объясните мне, глупому: какое вредное воздействие на умы солдат и командиров могла произвести книга, которую запретили? О которой сказали, что она — неправильная и служить образцом нам не вправе? Как могли эти командиры потом, когда бить их стал нелитературный, а настоящий фашист, говорить, что вот, дескать, поддались книжной пропаганде?
Можно ли съесть яичницу, а спустя месяц, заболев животом, вдруг объявить, что это яйца были несвежими?
В обычной жизни — нельзя. В литературной жизни, оказывается, можно.
То там, то здесь читаешь, что-де били поколение, воспитанное на ура-патриотическом «Первом ударе». Это — уже явная подтасовка фактов. Не было поколения, не успело вырасти, не могло успеть. Войну начинало поколение, воспитанное на книгах Гайдара, а отнюдь не Шпанова: вот истинный факт, который критики обходят стороной. Обходят и продолжают доказывать, будто одна книжка за год смогла то, что не удалось шпионам, диверсантам и вредителям за двадцать с лишним лет: ослабить нашу армию от рядового до генерала настолько, что она не смогла, когда потребовалось, достойно встретить врага.
То есть, скажем, устав строевой службы, многолетне вдалбливаемый в головы бойцов, отчего-то не смог приучить их к поголовной дисциплине — хотя каждая строка устава подкрепляется системой поощрений и наказаний: кто служил, тот это прекрасно знает. А вот какой-то «Первый удар», не директивный документ, а беллетристика, книжка, по оценке все тех же критиков пустая, никчемная однодневка, — вдруг отчего-то смогла.
Как это ей удалось?
Для меня — загадка.
Может, отгадка кроется в художественной силе повести?
Отнюдь.
Можно, конечно, поспорить с В. Ревичем, написавшим, что в художественном отношении «Первый удар» — полный ноль, но не буду. Потому что, даже говоря осторожно, повесть действительно не блещет. Впрочем, напомню: перед нами не литератор от Бога, а просто человек, которого обстоятельства втолкнули в литературу (а в ней и сейчас проживает столько случайных личностей, что впору издавать справочник «О заблудившихся в литературе»). Поэтому в его творчестве много вещей абсолютно беспомощных и даже суперпопулярные когда-то детективы о Ниле Кручинине написаны вяло и казенно. Вот вам зачин самой первой повести цикла: «Нил Платонович Кручинин и Грачик (он же Сурен Тигранович Грачьян) приехали в этот город, освобожденный Советской армией от гитлеровских захватчиков, через несколько месяцев по ликвидации в нем последних очагов сопротивления. То был один из промышленных центров страны, служивший оккупантам базой снабжения нацистской армии» («В новогоднюю ночь», 1955 г.). На Гоголя не похоже, с Булгаковым не спутаешь. А далее — все в том же духе: штамп на штампе, серым по серому, а ведь это написано после тридцати лет литературной деятельности! Как видим, художественные удачи у Шпанова редки, как оазисы в пустыне, и «Первый удар» — не исключение. В начале повести Шпанов набросал несколько живых интересных характеров, сразу же окунув читателя в атмосферу горячих споров о будущем военной авиации. Мы увидели, что перед нами не пешки, не простые исполнители, а личности, думающие люди, профессионалы. Если бы этот настрой получил развитие дальше, Шпанову, возможно, удалось бы написать нечто, предвосхищающее, скажем, гранинскую книгу «Иду на грозу» — пусть не по силе таланта, но по одинаковой живости и энергичности образов, по отношению героев к жизни и делу. Но… прочитано совсем немного, а официоз уже вкрадчиво, будто дым, заползает на страницы, в сюжет, и личности становятся годны лишь на то, чтобы отдавать и получать приказы. Шпанов полностью переключается на фабулу.
Теперь сюжет тащит за собой героев, но и фабула повести проста и незамысловата: все действие сосредоточено на рейде советской воздушной эскадры в тыл врага и отражении удара фашистов по одному из прифронтовых городов. Ни особых событий, ни интересных приключений. Даже шпионов — верных друзей приключенцев тех лет — в книге нет.
Так, может, сама идея показать будущую войну была новаторской и обеспечила Шпанову короткую славу первопроходца? Нет, и здесь он ничего нового не сказал.
Вспомните, что я уже говорил: фантастические идеи этого автора не блистали оригинальностью. Он писал лишь о том, о чем было разрешено писать и о чем писали многие другие.
В конце XIX века живописали морские сражения будущего, в первой половине века XX пальму первенства перехватила авиация, конец XX перенес театр военных действий еще выше — в космос. У каждого времени были свои литературные игры. Уверен, замысли Шпанов свою повесть в начале двадцатых, в ней главенствовали бы не самолеты (хотя и аэропланы, разумеется, были бы), а «лучи смерти» — неизменный атрибут фантастики тех лет. Но… Но он написал роман в тридцатые, когда на коне была авиация и когда вся литература дышала воздухом будущей войны.
Тут нужно подчеркнуть, что победоносная война над врагом конкретным или условным — логическое продолжение идей и сюжетов, бытовавших в фантастике первого десятилетия советской власти. Тогда на почве всеобщей политической эйфории взросли многие десятки произведений, в которых пелся гимн близкой мировой Революции. Выработалось даже стойкое литературное клише: делается открытие, в результате применения которого свергается ненавистный капиталистический строй. (И не только на Земле. Толстой вон до Марса добрался…) Этим клише пользовались и забытые ныне графоманы, и те, что заслуженно стали классиками советской литературы: Вс. Иванов, В. Шкловский, Б. Лавренев, В. Катаев, И. Эренбург.
Позже, когда волна революционных настроений спала, а на смену им и в политике, и в жизни пришли более локальные задачи, изменилась и тематика произведений. От глобальной революции — просто к победной войне, оставляя торжество мирового пролетариата за границами повествования. На смену одному клише пришло другое: коварный враг посягает на СССР, но могучая Красная Армия одним мощным ударом сметает оного.
И в рамках уже этого клише тоже был написан не один десяток рассказов и повестей. Как мог быть Шпанов первым, если еще в 1928 г. вышло первое издание романа С. Беляева «Истребитель 17-У» на тему воздушной войны будущего, а тремя годами раньше С. Буданцев опубликовал свою повесть «Эскадрилья Всемирной Коммуны». Мало этого — вот другие примеры: в 1930 г. появился рассказ А. Быкова с характерным и незамысловатым названием «Грядущая война», а в 1932 г. — рассказы Л. Владимирова «Война» и Л. Лайцена «Гибель британского средиземного флота». Чуть позже — еще одна повесть о грядущей воздушной войне, на этот раз небесталанного С. Диковского, «Подсудимые, встаньте!». Наконец, в 1936 г. (когда был опубликован только лишь первый фрагмент шпановской повести), появилась пьеса В. Киршона «Большой день» — вещь, по многим параметрам совпадающая с «Первым ударом», но еще более одиозная в трактовке будущих событий, совсем уже лубочная, не театральная, а ярмарочная: советский пропагандистский балаган. Тем не менее в начале 1937 года это была пьеса номер один. Она шла в 68 городах страны, намного опережая по количеству постановок революционную «Любовь Яровую» и буржуазного «Отелло».
То есть первым Шпанов не был.
Да и после появления «Первого удара» тема будущей войны активно разрабатывалась — повесть не стала финальным аккордом ура-патриотической симфонии. Более того, накал предвоенной истерии лишь нарастал. Критик Л. Ровинский, рецензируя роман «На Востоке» (в нем Красная Армия громила японских милитаристов), призывал советских авторов писать побольше книг о будущей войне, ставя в пример японских литераторов, заваливших прилавки Страны восходящего солнца подобными романами. И призыв был услышан. Можно привести такие характерные примеры, как рассказ «Воздушная операция будущей войны» А. Шейдермана и В. Наумова, «Бой над океаном» и другие рассказы из цикла «Эпизоды будущей войны» П. Десницкого, «Мужчина держит испытание» и прочие рассказы В. Курочкина. Пролистав подшивку «Нового мира» за 1939 год (где увидела свет повесть Шпанова), я не нашел ни одного номера, где бы не говорилось об армии и войне — в прошлом, настоящем или будущем. Если перефразировать известную фразу Ломоносова о химии, «военная пропаганда широко простерла руки свои»… И не было никого, кто бы не оказался под рукой ее. Скажем, дань ура-патриотизму отдали и кинематографисты, причем такие видные, как Я. Протазанов, А. Ромм, И. Пырьев, создавшие, если следовать принятой в среде критиков классификации, «печально знаменитые» фильмы. Но вопреки словам Штирлица о том, что запоминается обычно последняя фраза, запомнили не предшественников и не последователей, а Шпанова.
Тогда, может быть, дело в ином? В масштабности, так сказать, полотна, в объемах повести, тираже, наконец?
Особой масштабности в «Первом ударе» читатель не обнаружит: речь идет об одном дне войны, об одной воздушной операции. Объемом повесть тоже не вышла. Хоть и иронизировал Дудин над толстыми романами Шпанова, «Первый удар» был в их ряду как Суок рядом с тремя толстяками — немногим больше ста страниц. П. Павленко, скажем, сумел раздуть свой «На Востоке» до более чем четырехсот страниц. Вот где объемы-то!
Ну а тираж? Да, он действительно был велик — все-таки шесть изданий кряду. Но разве тиражом можно объяснить все? Роман Павленко выдержал за три года около пятнадцати отдельных изданий только на русском. Труды великого «младо-земельца» печатались десятки раз миллионными тиражами, но на кого они оказали влияние и кто помнит о них?
Пусть простят меня читатели за пространные суждения. Они подтверждают то, что «Первый удар» не являлся чем-то из ряда вон выходящим ни в литературе, ни в общественной жизни, а жизнь самой книги была столь коротка, что говорить о ее сокрушительном влиянии на настрой целого народа просто нелепо.
То есть по-прежнему непонятно, за что книга заслужила столь яростную нелюбовь.
Так, может, причина станет яснее, если мы обратимся непосредственно к критике и разберемся, за что ругали?
Ну, в чем, это понятно. Шапкозакидайство, пропагандистская агитка, лживая книжка.
На следующий год после Победы В. Сапарин, чуть позже ставший одним из ведущих фантастов 1950–1960 годов, опубликовал рассказ «Чудесный вибратор» (другое название «Происшествие в доме № 5»). Так вот в нем в качестве возможного применения фантастического изобретения предлагалось военное — и тут же следовало повествование о том, как аппараты, использующие принцип направленной вибрации, истребляют целую армаду вражеских самолетов. С нашей стороны при этом не пострадал ни один солдат и тем более мирный житель (вражеские самолеты взрываются на пустыре, охватывающем кольцом город). Чем не пример шапкозакидательства? Ни крови, ни грязи. Нажал на кнопочку и следи, чтобы сотни трупов вместе с обломками падали на специально отведенное место!
Шпанов в «Первом ударе» обошелся без чудесных аппаратов. Там все достаточно реально — и его «война будущего» не бескровна. Вот несет тяжелые потери группа бомбардировщиков, вот гибнет самолет-разведчик, вот идет на таран один из героев книги Сафар… Шпанов любит точность даже в фантастике, числительные встречаются чуть ли не на каждой странице, и потому мы можем даже подсчитать, сколько примерно наших самолетов погибло в описываемом рейде. Оказывается, не менее ста, то есть каждый седьмой (точнее не скажешь, потому что Шпанов, говоря о наших потерях, все же не всегда приводит цифры). Неужели мало? Шпанов не описывает боев по всему фронту, а они были, их никто не отменял, значит, и потери были (и, кстати, не везде бои протекали легко — об этом Шпанов хотя и вскользь, но упоминает — потому что понимает, что иначе быть не могло).
Да, в повести нет описаний, даже отдаленно напоминающих июньский Апокалипсис 1941-го, но и летчики наши не похожи на джедаев. А то, что методично побивают ворога, так ведь не только потому, что литературные герои, но и потому, что списаны с НАШИХ, советских. Ведь и в реальности были отважны и умелы, ведь «при равных арифметических данных самолет с пилотом-коммунистом в несколько раз сильнее, чем самолет с пилотом-фашистом…». Это я уже не Шпанова цитирую, это журналист Д. Заславский в своей статье «О крепких нервах и верной политике» (1938 г.) высказывает отнюдь не личное мнение — так считали все. И не только потому, что это директива товарища Сталина: считать наших летчиков лучшими. История реальной войны знает немало примеров, точь-в-точь повторяющих эпизоды повести.
«Летчик наклонил «арочку» (Ар-2) и увидел, как короткие и тупоносые истребители И-16 смело нападали на большую группу фашистских двухмоторных бомбардировщиков Ю-88. Один фашист беспорядочно падал.
— Девять «ишачков» против тридцати! Так их…
Под ударами советских истребителей строй вражеских бомбардировщиков распался: часть их повернула обратно, другая упорно летела в Гродно. В стороне от дороги, по которой следовали наши войска, на зеленом фоне леса возникали серые кружочки — это фашистские самолеты освобождались от бомб, сбрасывая их куда попало».
Это, господа критики, не шпановская выдумка, это взятый почти наугад фрагмент из воспоминаний П. Цупко «Пикировщики» — книги, может, в чем-то и субъективной, как субъективны любые мемуары, но основанной на реальных фактах. И таких фактов — десятки, сотни. В июне 1943-го старлей Горовец в одиночку атаковал двадцать «юнкерсов»! Он сбил девять (девять!) самолетов, причем одного — протаранив. Оставшиеся сбросили бомбы куда попало и бежали… Почему в жизни таким случаям есть место, а отраженные в повести, они вызвали яростное неприятие? При этом критики — мое глубокое убеждение — сами ни на йоту не понимают, в чем обвиняют Шпанова. Вы только загляните в суть претензий.
МАЛО НАШЕЙ КРОВИ ПРОЛИЛ. НАДО БЫЛО БОЛЬШЕ.
То есть если бы на страницах книги кровь лилась, как в реальной войне, если бы так же, как в реальности, танковые колонны проутюжили нашу землю до Москвы — то это была бы ХОРОШАЯ книга. И тогда благодаря ей наш народ одним махом бы порвал фашистского захватчика на фашистский же крест…
Несусветная глупость! Так и хочется воскликнуть: господа критики и критики-товарищи! Да вы что, о чем вы? Вы что, всерьез ожидали, что примерный СОВЕТСКИЙ писатель в ПАТРИОТИЧЕСКОМ романе прольет море крови СОВЕТСКИХ ПАТРИОТОВ, вступивших в бой с врагом?
Ну не мог Шпанов написать иной книги. И никто другой не мог бы. Можете ли вы представить М. Шолохова, А. Платонова или М. Булгакова (величин разновеликих, но тем не менее ПЕРВЫХ), написавших роман, в котором бы СССР потерпел поражение или же понес неизмеримые потери? Этого представить невозможно. Даже при всем разном отношении к советскому строю никто из них не позволил бы себе столь «упадническую» вещь. Критика — да, сатира — да, но во всем, что касалось будущей войны, иного варианта, чем у Шпанова, быть не могло. Писать о том, что будем биты, и биты сильно, значит оскорблять защитников Родины, весь народ, саму Родину. Топтать Родину непозволительно. Даже не потому, что нельзя, а потому, что мерзко. Это — с одной стороны. А с другой — не было еще самой войны, о которой можно было бы сказать ту правду, которую требовали послевоенные критики. Еще не настало время Бондарева и Быкова, Васильева и Гроссмана, Бакланова и Солженицына — тех, кто имел и силу, и талант сказать о войне — но о войне прошедшей, а не будущей. Да и легко ли им писалось даже в послесталинское время? Мало ли вещей легло в стол до бог знает каких времен?
А Шпанов писать «в стол» не умел. Не было в нем фрондерства, не видел он себя в противостоянии с властью даже после того, как власть эта его била. Он всю жизнь придерживался той прямой, которую прочерчивала партия, был писателем прикладным. Примитивно? Быть может. Но мне корни этой однолинейности видятся не столько в ограниченности мышления Шпанова-писателя, сколько в военной карьере Шпанова-человека, приучившей беспрекословно выполнять команды вышестоящего. Есть установка писать о социалистическом строительстве — будут очерки! Есть указание показать, что станет с врагом, если тот посягнет на нашу Родину, — вот вам повесть! И при этом и очерки, и повесть будут написаны «как надо».
А что касаемо влияния книг на будущие события, так ведь, господа хорошие, так и Ефремова обвинить можно в том, что по его вине… коммунизм не наступил. Дескать, показывал светлое будущее, звал туда, и вот мы, понимаешь, пришли, а кругом грязь, разложение и продажность. Ату Ефремова?
А заодно заклеймим Савченко, зароем Сапарина, поставим крест на Казанцеве! Ату их! Каленым железом выжжем все, что Стругацкие написали в начале шестидесятых. Вычеркнем «Плеск звездных морей» Войскунского и Лукодьянова, «Вечный ветер» Жемайтиса, «Гианэю» Мартынова… Очистим ряды! Как там у футуристов: «сбросим с парохода современности»? Сбросим! Правда, сбрасывать придется если не всех, то почти всех. Глупо… А связывать исход огромной войны с содержанием фантастической книжки, вышедшей несколькими годами раньше, — не глупо?
Так что беспочвенны обвинения, если разобраться всерьез, если взглянуть на мишень поближе.
Здесь, собственно, можно было поставить точку. Но не все так просто с «Первым ударом». Все-таки было в нем что-то, что выделяло его из длинного списка книг, что тайно принуждало кидаться и топтать. Противники могут назвать ворох причин, но, я уверен, никто из них не осмелится предположить, что у Шпанова, кроме социального заказа и кроме чисто конъюнктурных, могли быть и иные, более веские доводы написать именно такую повесть и на самом деле считать, что война будет быстрой и малокровной.
Я снова перелистываю «Первый удар». Названия населенных пунктов, детали сражений, количество самолетов… Передо мной словно бы и не повесть, а беллетризованный отчет о реальном походе! К чему такая точность в ура-патриотической книжке? Кажется, чего проще: сажай сталинских соколов на чудо-самолеты и вперед, на врага, да чтоб и в хвост его, и в гриву!.. Успевай лишь подвиги придумывать!..
Те, кто представляет Шпанова бездумным писакой, высасывающим свои опусы из пальца, заблуждаются сами и вводят в заблуждение других. Шпанов, военный по роду занятий, и в литературе оставался человеком в мундире — то есть отвечающим за свои слова. Поэтому он так точен в деталях: скрупулезно описывает фантастический бомбардировщик СБД, а путь эскадры советских самолетов можно легко проследить по карте, от пункта к пункту, из боя в бой, так что ничего фантастического и сверхъестественного в сюжете нет. Более того, при необходимости — Шпанов это вряд ли знал — реальная эскадра проделала бы аналогичный маршрут, не потеряв ни одного самолета. С одной оговоркой: если бы состояла из бомбардировщиков ТБ-7, которые начали разрабатывать тогда, когда писатель взялся за «Первый удар». Потолок ТБ-7 достигал 11 километров, дальность полета — 3 тыс. км, а бомбовая нагрузка — 4 тонны. Выдуманные Шпановым СБД имели почти такую же дальность полета (3,5 тыс. км), а вот бомбовую нагрузку лишь в 1250 кг. Правда, расчетный потолок СБД был гораздо выше, чем у реального бомбардировщика, — 14 км. Но эта разница на самом деле не имела никакого значения: и имевшегося запаса хватило на то, чтобы осенью 1941 года В. Молотов невидимым для немецких наблюдателей пролетел над всей Европой в Англию и обратно. А еще раньше, в августе, десять ТБ-7 совершили глубокий рейд на Берлин. Потери в этом рейде составили три самолета. Но что это были за потери? Один из-за нехватки горючего сел по ту сторону фронта, и его экипаж пробрался к своим без потерь в численном составе. Второй отклонился от маршрута и случайно напоролся на финские зенитки. И, наконец, третий был сбит… нашими же летчиками, принявшими ТБ-7 за немецкий самолет… Уверен, если бы этот полет был организован технически более тщательно, он завершился бы без единой потери с нашей стороны.
Августовский рейд ТБ-7 в миниатюре повторил сюжетную линию «Первого удара»: враг напал — и незамедлительно получил удар в самое свое сердце. Но на этом перекличка повести и реальности не ограничивается: совпадения следуют одно за другим.
…Среди удивительных предвидений событий, разбросанных по фантастическим книгам, немало «мин». В отличие от явных и понятных каждому технических идей (писали о ракетах — появились ракеты) «мины» многие годы могли оставаться невидимыми и вдруг в один из дней «взрывались»! Так было с романом В. Никольского «Через тысячу лет» (издан в 1927 г.), в котором точно назван год взрыва атомной бомбы — 1945-й. Так было со Свифтом, «открывшим» в «Путешествиях Гулливера» спутники Марса. А вот другой, уже малоизвестный пример. Американцы Ф. Нибел и Ч. Бейли в романе «Семь дней в мае», переведенном у нас в 1964 году, несколько раз упоминали, что в середине 70-х США и СССР будут противостоять друг другу в Иране. В реальности иранского конфликта не было, но была война в соседнем Афганистане. Учитывая небольшой разброс и в географии (соседние страны), и во времени (несколько лет), можно сказать, что попадание почти точное. А если приплюсовать сюда то, что в романе среди прочего говорится о запрещении в 1974 году нейтронной бомбы, то попадание еще и двойное.
У Шпанова таких попаданий намного больше. При всей скудости изобразительных средств он верно смоделировал события и точно воспроизвел ситуации.
«Горел аэродром. Языки пламени пожирали ангары, авиамоторные мастерские, складские помещения, жилые корпуса. На месте самолетных стоянок полыхали костры. Костров было много — это догорали на земле разбитые самолеты базировавшейся здесь 11-й смешанной авиадивизии 3-й армии. Зеленое летное поле, взлетно-посадочная полоса, рулежные дорожки — все пестрело пятнами больших и малых воронок…
Офицеры бросались к машинам, невзирая на разрывы бомб и пулеметный огонь штурмовиков. Они вытаскивали самолеты из горящих ангаров. Истребители совершали разбег по изрытому воронками полю навстречу непроглядной стене дымовой завесы и непрерывным блеском разрывов. Многие тут же опрокидывались в воронках, другие подлетали, вскинутые разрывом бомб, и падали грудой горящих обломков. Сквозь муть дымовой завесы там и сям были видны пылающие истребители, пораженные зажигательными пулями. И все-таки некоторым офицерам удалось взлететь. С мужеством слепого отчаяния и злобы, не соблюдая уже никакого плана, вне строя, они вступали в одиночный бой с советскими самолетами. Но эта храбрость послужила лишь во вред их собственной обороне. Их разрозненные усилия не могли быть серьезным препятствием работе советских самолетов и только заставили прекратить огонь их же собственную зенитную артиллерию и пулеметы».
Любой, прочитавший текст, скажет, что это — о первых днях или даже часах войны. И будет прав. Но: первый абзац взят из уже цитировавшихся воспоминаний П. Цупко «Пикировщики» (М., ИПЛ, 1978 г., стр. 19), а второй — из повести Шпанова. Разница лишь в том, что у Цупко горит наш аэродром, а у Шпанова — немецкий. В остальном — никаких различий в описании.
А вот еще одна цитата из повести:
«По плану внезапного нападения на Советский Союз общая задача германских воздушных сил сводилась к нанесению ошеломляющего удара на трех направлениях: Смоленском, Минском и Киевском. Операцию на севере, против Ленинграда, пришлось задержать вследствие неполной готовности флота. Операция на южном направлении (Одесса) была отложена из-за необходимости сосредоточения максимальных сил на главных фронтах». В любом учебнике новой истории найдется карта плана «Барбаросса» с указанием направлений основных ударов немецко-фашистских войск. Сравните эти направления и текст приведенного абзаца. Попадание полное.
А вот пример иного рода — психологически точное описание ситуации. В повести на дирижабле, бомбящем один из городов, немецкий офицер безжалостно убивает механика и сбрасывает его за борт — балласт! Генерал-майор авиации П. Стефановский, описывая рейд ТБ-7 на Берлин, вспоминает: «Напряженность некоторых товарищей достигла критического предела. В районе Штеттина штурман, открыв люк, пытался покинуть самолет на парашюте. Командир приказал застрелить труса (выделено мной. — Я.Р.)». Меняются адреса, меняется антураж, но поведение людей неизменно — и оно верно схвачено Шпановым. Если кто-то считает, что этот пример притянут за уши, что ж, вот иной: «Бомбы всё… нет больше бомб… Но есть еще комсомольская птичка и в ней лейтенанты Миша и Гиго. Бери их, Родина, бери, партия, своих сынов!» Дробя и ломая стальное плетение ферм, самолет врезался в гущу готовившихся к вылету истребителей». Так Шпанов описывает таран. В этом случае даже нет нужды приводить цитату из мемуаров: и без того понятно, что писатель предвосхитил подвиг Гастелло и десятков других советских летчиков. Про негативную роль книги говорят все. Но никто не задумался о ее позитивной роли в победе над врагом, о том, что она настраивала людей на подвиг и готовила к подвигу!..
А точность датировки — разве мимо этого пройдешь? В реальности война началась 22 июня, а у Шпанова — 18 августа. И хотя год не называется, сама практика того времени писать о войне как о событии самого ближайшего будущего заставляет делать выводы, что Шпанов описал начало сороковых годов, а никак не более далекое будущее.
Наконец — чтобы не утомлять вас продолжением списка совпадений — еще одна последняя цитата.
«С рассветом… регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Крыстынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец, первые два в 15 км и последнее в 10 км от границы. Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но повсюду встречала решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника. В 18 час. 20 мин., после тщательной высотной разведки, донесшей свои наблюдения с расстояния свыше двухсот километров из тыла противника, вылетели первые соединения тяжелой советской авиации, предназначенные для бамбордирования транспортных магистралей и узлов прифронтовой полосы, занятой немецкими войсками, — Тарнополя, Львова, Ровно, Сарн и Ковеля».
Попробуйте определить теперь, где строки из повести, а где — из реальной сводки Главного командования Красной Армии за 22 июня 1941 г., опубликованной в «Правде»? На этот раз я усложнил задачу, убрав абзацы[6]. И сделал это еще и потому, чтобы вы увидели, насколько схожи, насколько слитно смотрятся выдуманный текст и официальный документ. Прочтя сводку (а не повесть Шпанова), любой советский человек мог бы решить, что в ближайшие часы враг будет действительно отброшен от границ, а потом…
О том, что было бы потом, поговорим чуть позже. А пока разберемся, откуда в легковесной книжонке столько попаданий в цель, откуда такая точность?
В уже упоминавшемся материале о Шпанове Кир Булычев предположил, что повесть писалась быстро, так сказать, на злобу дня. На самом деле утверждение о том, что Шпанов второпях состряпал повесть на заказ, — еще один миф о «Первом ударе». То что на злобу — да, согласен. Но ни о какой быстроте не может быть и речи: отрывки из повести были опубликованы в 1936 году, а полностью она появилась лишь в 1939 году — довольно большой срок для создания «халтурки». Куда Шпанову до нынешних звезд фантастики, выпекающих по пять-шесть романов в год!
А между тем, внимательно прочтя «Первый удар», любой человек убедится, что ни о какой спешке речи быть не может. Можно иронизировать над величиной литературного таланта автора, но обвинить его в поверхностности — несправедливо. Кропотливость проявляется не в разработке сюжета или работе над словом, а в конструировании ситуации. И здесь таланту Шпанова можно лишь позавидовать. Ведь, работая над повестью, Шпанов мог использовать лишь официальные источники информации — и он их действительно активно использовал. Вот характерный пример. Отмечая 20-летие изгнания немецких войск с Украины, газета «Красная звезда» писала в передовице: «В тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны… Наша оборона — это наступление. Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны… Империалистический зверь будет сокрушен в своем логове, и сокрушен так, что уже больше подняться не сможет». Эти слова писатель подхватил и практически дословно привел в повести, вложив в уста одного из героев: «Мы с вами, товарищи, живем у самой границы, но это не пугает нас. Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны. Наша война будет самой справедливой из всех войн, какие знает человечество. Наша оборона — наступление. Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны».
Это — пример прямого копирования фактов действительности и экстраполяции их в близкое будущее. Однако грош цена была бы повести, если б Шпанов ограничился лишь этим. Но нет, он сумел даже на основе неполных и искаженных идеологией материалов создать реалистическую картину грядущих событий, выступая не только как описатель, но и как аналитик. К примеру, командующий ВВС Прибалтийского округа генерал Г.П. Кравченко заявляет: «Я не верю тем данным, которые мы имеем в печати и которые говорят о большом количестве потерь самолетов на аэродромах. Это, безусловно, неправильно. Неправильно, когда пишут, что французы на своих аэродромах теряли по 500—1000 самолетов. Я основываюсь на своем опыте. Во время действий на Халхин-Голе для разгрома одного только аэродрома мне пришлось вылетать несколько раз в составе полка. Я вылетал, имея 50–60 самолетов в то время, как на этом аэродроме имелось всего 17–18 самолетов». Это было сказано в конце 1940 года, когда книжка, в которой воздушными ударами начисто громились вражеские аэродромы, уже стала опальной. Но прав оказался не генерал, а литератор — и это подтвердилось очень скоро. Точность прогноза не случайна: не забывайте, за плечами писателя было около двадцати лет службы в авиации. В отличие от генерала Кравченко Шпанов не принимал участия в боях, но, исходя из своего летного опыта и опыта своих товарищей, смог правдоподобно воспроизвести на бумаге сражения будущей войны.
По этой же причине он смог точно представить тенденции развития авиации — в том числе и бомбардировочной. Оттого так точны технические характеристики СБД и оттого этот фантастический бомбардировщик так напоминает реальный ТБ-7.
С такой же точностью Шпанов подходит и к оценке некоторых событий. Меня, скажем, при чтении «Первого удара» покоробило то, что нападение на СССР фашисты совершают в альянсе с Польшей. Зная, как в реальности героически сражалась польская армия, я даже не предполагал, что может идти речь о каком-то сговоре. Вот тут-то товарищ Шпанов дал маху, думал я — и оправдывал его промах только тем, что для описания нападения на нас непременно требовалось соблюсти одно условие: чтобы границы воюющих стран соприкасались. В 1939 году этого не было, вот и возникла версия о польско-немецком сговоре. Так думал я — и ошибался. «Польское правительство, отвергая советскую помощь, рассчитывало вступить в сговор с гитлеровской Германией и принять участие в войне против СССР, предоставив свою территорию для прохода германских войск». Это — «Всемирная история» (т. IX, М., 1962 г.). То, что Шпанов в конце 1930-х годов не мог знать наверняка, было им предугадано и подтверждено спустя десятилетия.
Да и его рассказ о положении дел в Европе тоже не высосан из пальца — он родился только после тщательного анализа современных событий.
Шпанов не пацифист — семь десятков лет назад это слово воспринималось как оскорбительное клеймо, — однако в повести мы находим цитату (действительную или мнимую, я не знаю) из выступления некоего французского исследователя: «Военные авторитеты современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против оружия эпохи войны 1914–1918 гг. — иными словами, в результате предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв…» Шпанов тут же торопится сообщить, что паникерские настроения ни к чему, ибо грядущая война будет иной, чем Первая мировая, но… Слово не воробей. Устами западного автора Шпанов сумел сказать, что мир могут ждать великие потрясения и великое горе, — и оказался прав! Причем прав даже в численном прогнозе по поводу будущих потерь: общее количество погибших во Второй мировой войне оценивается примерно в 50 миллионов человек («Всемирная история», том X, М., «Мысль», 1965 г.), но ныне эти данные оспариваются в сторону значительного увеличения…
Еще одна «странная» цитата из «Первого удара», «взятая» из французской газеты: «Современная борьба… не признает никаких ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких моральных указаний». Двусмысленная, если посмотреть на нее с высоты будущего, ибо в равной степени относится и к политике СССР: скажем, за неделю до войны было обнародовано заявление ТАСС о том, что Германия неуклонно соблюдает условия пакта о ненападении. А немецкие войска уже выходили на свои позиции к границе, а с запада СССР тоже перебрасывались дивизия за дивизией. Шпанов был прав: современная борьба не признает никаких ограничений… Американцы в Ираке позволяют себе выпускать ракеты по жилым домам, убивая мирных жителей, но тут же протестуют по поводу показа иракским телевидением американских пленных солдат — это-де нарушение Женевской конвенции. Какая уж тут мораль!..
Но вернемся к вопросу точности в анализе грядущих событий. Вот как они развивались в повести и в реальности.
Шпанов: Германский десант захватывает португальский Золотой Берег. Франция теряет Мадагаскар.
Реальность: Передел территории начался с Европы: захват Австрии, Чехословакии.
Шпанов: В середине августа Британия и Германия заключают соглашение о переделе колоний.
Реальность: в июле-августе 1938 г. проходят секретные британско-германские переговоры («Первый удар» уже пишется, но о переговорах Шпанов знать не мог).
Шпанов: Германия требует Савойю и Ниццу, ставит вопрос о лотарингской руде. Лотарингия объявляется (пока что в прессе) исконно германской территорией.
Реальность: в ноябре 1938 г. Италия объявляет о своих притязаниях на Ниццу, Тунис, Корсику.
Шпанов: Итальянцы объявляют, что Суэцкий канал должен принадлежать им.
Реальность: Италия требует участия в управлении Суэцким каналом. Осенью 1940 г. итальянские войска, находящиеся в Северной Африке, пытались завладеть территорией канала, но были оттеснены.
Шпанов: Франция остается один на один со своими проблемами.
Реальность: Англия, выступившая на стороне Франции, впоследствии вывела свои войска с ее территории и, более того, опасаясь, что вишистское правительство не сумеет соблюсти нейтралитет и выступит на стороне Германии, атаковала французский флот у берегов Африки.
Шпанов: Агрессия против Франции начинается в полдень 16 августа с потопления двух пароходов в устье Темзы, а чуть позже — еще одного парохода в Сицилийском проливе.
Реальность: 3 сентября 1939 г. германская подводная лодка потопила английское пассажирское судно «Атения».
Разумеется, Шпанов не мог предугадать всех деталей будущих событий. Он, к примеру, не мог знать, что через считанные месяцы после выхода повести Красная Армия начнет «освободительный поход», который существенно отодвинет границы СССР на Запад. Но тем не менее, повторюсь еще раз, правильно угаданных событий чрезвычайно много.
А теперь перейдем к еще одному очень существенному моменту истории с «Первым ударом». Моменту, который, вполне возможно, оказался для книги роковым. Между тем ни один из современных критиков не удосужился обратить на него внимание.
В 1930—1950-е годы разрешалось мечтать лишь о заведомо (пусть не сразу, но все равно обязательно, в процессе сталинского преобразования страны) исполнимом: подземном экспрессе до Дальнего Востока («Глубинный путь» Н. Трублиани), цельнометаллическом дирижабле («Воздушный корабль» А. Беляева), подземоходах («Победители недр» Г. Адамова) и прочем в том же духе. Даже такая, казалось бы, невероять, как коренное климатическое преобразование Арктики («Изгнание владыки» того же Г. Адамова), — на самом деле вовсе не беспочвенное фантазирование, а продолжение господствующей идеи о том, что не нужно ждать милостей от природы. Ведь согласитесь, явись на свет соответствующий партийный документ — тотчас бы пошли на Север и колонны зеков, и колонны комсомольцев, пошли, никуда бы не делись. И строили бы железные дороги, и возводили плотины, и ломали вековечный климат, ибо нет на свете никого сильнее человека, а сильнее человека, вдохновленного словом Вождя, — и подавно. А о том, что такое возможно не гипотетически, свидетельствуют затерявшиеся в заполярной тундре остатки никогда не использовавшихся железнодорожных магистралей — ржавый монумент несостоявшемуся перекрою природы.
Поэтому и в повести Николая Шпанова мы имеем дело не с ошибочным взглядом на будущую войну, а с описанием событий, которые могли бы иметь место в ближайшем будущем, — как и положено добропорядочному фантастическому произведению тех лет (что и подтверждается точностью шпановских прогнозов).
То есть получается все строго научно?
То есть — да.
…В тех нескольких строчках, коих удостоился Шпанов в трехтомной «Истории русской советской литературы», мелькнула странная оговорка: автор, дескать, полагал, что война продлится всего две недели.
Это — начало шестидесятых. Спустя сорок лет неизвестный автор, помянув Шпанова на страницах «Алфавита» (цитату я привел в начале статьи), исходя из непонятных соображений, вновь повторяет слово в слово давнюю фразу: «…через пару недель враг капитулирует».
Я перелистал книжку вдоль и поперек.
РЕЧЬ В НЕЙ ИДЕТ ТОЛЬКО О ПЕРВОМ ДНЕ ВОЙНЫ. НИКАКИХ СРОКОВ продолжительности будущей войны НЕ УКАЗАНО.
Может, пишущие о двух неделях располагали каким-то иным вариантом повести? Но такового нет, а в первопубликации фрагментов (1936 г.) тоже имелся вполне недвусмысленный подзаголовок: «Отрывки из повести «Двенадцать часов войны» (выделено мной. — Я.Р).
Все.
Создается впечатление, что пишущие о Шпанове знают о книге нечто такое, что не знал и сам автор. Может, в этом «нечто» и заключена причина, по которой впала в немилость книжка?..
В. Ревич в статье «Перекресток утопий», а затем и в одноименной книге прошелся насчет «Первого удара»: как у Шпанова все просто и легко! Только, недоумевал критик, непонятно тогда, зачем в повести описана мобилизация — враг-то уже фактически разбит. Это недоумение простительно: В. Ревич смотрел на книгу с точки зрения литературоведа, а не историка. Для нас же упоминание в повести о мобилизации принципиально важно: оно вновь указывает на то, сколь верно Шпанов описал будущие события.
Потому что, по мнению Шпанова, разгром Германии не означал окончание войны. Он скорее ознаменовывал ее начало.
В директивных документах мая-июня 1941 года говорилось: «Не исключена возможность, что СССР будет вынужден в силу сложившейся обстановки взять на себя инициативу наступательных боевых действий» (выделено мной. — Я.Р.). Война готовилась, и это должна была быть война народная, ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ. Ибо несколькими годами раньше (в 1937 г.) Сталин объявил: «Война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу у противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств». В «Первом ударе» так оно и было: советские летчики бомбят немецкие города, а немцы тут же поднимают восстание… против фашизма. Чушь, заметил кто-то из критиков. Заметил уже в наше время, словно в реальности советские самолеты и артиллерия не били по немецким городам и словно после этого советских солдат на руинах не встречали со слезами радости те, кому фашистский режим был ненавистен. Так что даже такие, казалось бы, одиозные фрагменты повести, как вооруженное восстание немецкого пролетариата, — отнюдь не преувеличение и уж тем более не чушь.
А теперь обратите еще раз внимание на высказывание Сталина. Он говорит не об одной стране, он пророчествует о многих странах «в Европе и Азии». Где опять-таки пролетариату поможет СССР.
Как?
Так же, как помогли в Западной Украине и Белоруссии, Молдавии, Прибалтике.
Мы уже говорили о совпадениях. Среди советских писателей не было нострадамусов, но само время заставляло их делать правильные прогнозы.
Пустой консервною жестянкой воды для друга зачерпнем и запасной его портянкой больную ногу обернем.
Под Кенигсбергом на рассвете мы будем ранены вдвоем, отбудем месяц в лазарете, и выживем, и в бой пойдем…
Это Константин Симонов, еще один разрешенный талант советской эпохи. Его стихотворение «Однополчане» ничем не примечательно — обычные фронтовые стихи, каких за пять лет написаны тысячи. Только вот написаны они… за три года до 1941-го. С кем, по мнению Симонова, мы могли воевать под Кенигсбергом, это понятно — с фашистами. Истина, не требующая доказательств. Но прочтите еще раз две последние строчки, а прочитав, ответьте: если речь идет о молниеносной малокровной войне (а про иную тогда и не говорили), то где должна проходить линия фронта через месяц после боев под Кенигсбергом? То, что не в Германии, это точно.
Можно посмеяться над амбициями Жириновского, мечтавшего омыть сапоги в Индийском океане. Но не в фантазии, а в самой что ни на есть суровой реальности к концу 1941 года советский солдат вполне мог зачерпнуть «пустой консервною жестянкой» воды из Ла-Манша… А маршал Жуков мог телеграфировать в Кремль о завершении операции «Гроза».
Про то, что Сталин готовился к агрессии против Европы, писали много, и повторять, скажем, версию Виктора Суворова я не собираюсь — не та задача. Я хочу обратить внимание лишь на то, как точно сюжет книги Шпанова повторяет секретный (секретный!) сталинский план войны в Европе, чье название копирует фамилию одного из главных героев повести — «Гроза».
Для начала войны нужно не так уж и много: скажем, провокация на границе и тут же, вместе с объявлением войны, — массированный налет на приграничные территории. Не исключая такого развития событий, доктор Й. Геббельс писал в дневнике: «Восточная Пруссия так насыщена войсками, что русские своими превентивными авиационными налетами могли бы причинить нам тяжелейший урон» (запись от 14 июня 1941 г., как раз в этот день ТАСС заявляет, что Германия соблюдает пакт…). Да, если бы в эти дни такой налет состоялся, спустя пару лет повесть Шпанова была бы переиздана как документальная…
Потом, когда танковые клинья вломились бы в Польшу (начальник генерального штаба Ф. Гальдер: группировка советских войск «вполне допускает быстрый переход в наступление, которое было бы для нас крайне неприятным» — дневниковая запись от 7 апреля 1941 г.), дальняя авиация практически безнаказанно нанесла бы свои удары по любым объектам в Германии. Безнаказанно? А что же немецкие ПВО? «Истребители не выходили навстречу СБД. Их не хватало у германского командования. Оно не могло оборонять авиацией всю территорию империи». Эти слова Шпанова ныне подтверждаются документально — накануне вторжения в СССР на территории Германии в составе ПВО имелось всего около трехсот самолетов, ВВС были рассредоточены на фронтах.
Согласно концепции, господствующей в нашей армии, в будущей войне наступление могло вестись непрерывно 15–20 и более суток. Это же положение закреплялось и в плане «Гроза»: на 30-й день операции фронт должен был выйти на линию Остроленка — р. Нарев — Лович — Лодзь — Крейцбург — Оппельн — Оломоуц. В реальности во время «освободительного» похода в Польшу Красная Армия не достигла этих рубежей, и сам поход занял всего девять неполных дней. Кстати, потери нашей армии при этом составили (по официальным данным) чуть больше семисот человек убитыми и около двух тысяч ранеными — цифры словно бы взяты из «шапкозакидательной» повести, настолько они малы. Ну а далее? Далее — вся Европа, теми же темпами.
Для этого, конечно, нужно было иметь огромное численное превосходство как в живой силе, так и в технике. Но оно имелось! При скрытой мобилизации Красная Армия, располагавшая тогда 303 дивизиями, могла иметь в полной боевой готовности 172 уже на 2—4-е сутки после приказа, еще 60 — на 4—5-е сутки, остальные — на 6—10-е сутки мобилизации. Для войны с Германией выделялось 247 дивизий, или 81,5 % от общей численности армии: 6 млн. человек, 62 тыс. орудий и минометов, 14,2 тыс. танков и 9,9 тыс. самолетов (впрочем, и без этого плана советское военное руководство располагало на западных рубежах накануне войны 3,5 тыс. самолетов, что создавало почти двукратное превосходство над силами Люфтваффе). Эти силы и должны были пройти от Бреста на востоке до Бреста на западе.
Вот для чего в повести Шпанова объявлялась мобилизация.
Нападение Гитлера смешало карты Сталину, но несколькими годами спустя наши генералы все же продемонстрировали правильность своих предвоенных расчетов, когда в ходе Ясско-Кишеневской и Висло-Одерской операций танки проходили до 75 километров в день! «Наш батальон прорвался к аэродрому настолько стремительно, что они не успели поднять в воздух самолеты, и наши танки неслись по аэродрому, ломая плоскости, круша «мессершмиты» и «юнкерсы»», — вспоминала офицер связи И. Левченко об одном из боев в Венгрии. Точно так же, с ходу, наши части захватывали немецкий аэродром и в финальных главах «Первого удара».
Мог ли Шпанов, работая над повестью, основываться на закрытых источниках? Ведь не зря же все хулители в голос говорят о «заказанности» книги. Не думаю, что литератор не первой величины мог быть допущен к секретным документам. Возможно — и то с большой натяжкой, — что какие-то намеки писатель мог получить от друзей-авиаторов, но существование даже этого информационного канала кажется мне чересчур гипотетичным.
Получается, что автор, основываясь лишь на официальных источниках и собственном опыте, сумел разработать свой вариант начала войны в Европе, который с точностью совпал с планом советских стратегов «Гроза». Может быть, в этом в большей степени заключается истинная причина той опалы, которая постигла «Первый удар» на долгие годы (и именно отсюда растут ноги у странных оговорок о двух неделях): военные не могли допустить, что даже в виде беллетристической фантазии их тщательно разработанный план был обнародован накануне его воплощения в реальности. Для этого и была уничтожена книга, для этого и спустили с цепи критиков — ату! А позже эстафету стрельбы по проверенной мишени переняли и критики нового, уже постсталинского времени. Ведь нет ничего прочнее старых заблуждений.
…В 1936 году Ворошилов объявил: «Теперь, когда наши силы удесятерились, мы вовсе и не ставим вопрос, победим ли мы врага или нет. Победим безусловно. Сейчас не в этом уже дело. Сейчас вопрос ставится так: какой ценой, какими усилиями, какими жертвами мы победим? Я лично думаю — так думает т. Сталин, так думает т. Орджоникидзе, так думает весь наш ЦК и правительство, — что мы должны победить врага, если он осмелится на нас напасть, малой кровью, с затратой минимальных средств».
В том, что вышло не так, нет вины Шпанова. Пора снять избитую мишень и спрятать ее в запасник.
Написал эту строчку и усмехнулся: в запасник — это как, до поры?
Дмитрий Володихин, Игорь Черный
НЕЗРИМЫЙ БОЙ
В традиции англо-саксонской фантастики немало авторов, получивших известность международного уровня, писали фантастические детективы. Так, например, Айзек Азимов отдал дань этому жанру в дилогии «Стальные пещеры» — «Обнаженное солнце» (1954–1956). Собственно, она является естественным продолжением классической азимовской «роботиады»: в роли следователей-напарников здесь выступают человек и робот. Космические детективы есть также, например, у Джека Вэнса. Широко известен чисто детективный роман Мюррея Лейнстера «Убийство США» (1946) и не менее того — роман Мака Рейнольдса «Секретный агент на пять заданий» (1969). Ярко выражены элементы детектива в романах Роберта Асприна о Корпорации М.И.Ф. (1980-е гг.).
Не столь давно Рэндалл Гарретт и — чуть позднее — Глен Кук вывели на широкую литературную сцену жанр «магического детектива», написав циклы романов о сыщиках, расследующих преступления, которые были совершены при помощи чародейства. Это нововведение вызвало вал подражаний (в том числе и в России). Исключительную популярность за рубежом получили рассказы Гарретта о приключениях детектива лорда д’Арси. У нас более известен Кук.
Наконец, Станислав Лем написал два романа с очевидными «родимыми пятнами» детектива — «Расследование» (1959) и «Насморк» (1976). В обоих случаях криминальные мотивы (следствие по делу о серийных убийствах) послужили поводом для разговора на философские темы. В «Расследовании» — о границах познаваемости мира, а в «Насморке» — о потенциальных угрозах бытового и технического прогресса для человека. Аналогично детективной составляющей воспользовался и Ларри Нивен, создавший цикл произведений об использовании в целях трансплантации органов, изъятых из тела преступников. В качестве яркого примера можно назвать его роман «Девушка из лоскутков» (1980).
Однако в целом приходится констатировать: при колоссальной мощи боевикового сектора в фантастической литературе и значительной развитости другого смежного жанра — шпионского романа с фантастическим антуражем, классический детектив для мировой фантастики — нечастый гость. В галактике фантастической литературы на дюжину боевиков приходится, наверное, всего один детективный роман, если не меньше. Довольно редко фантастика и детектив гармонично сливаются, еще того реже из этого слияния рождаются действительно известные тексты. Введение фантастами в ткань повествования элементов детектива, вообще перенос криминального антуража на фантастический мир — прием широко распространенный. Однако детективное расследование в цельном, «цветущем» виде — от преступления до ареста преступника — слишком самодостаточный способ построения литературного произведения, чтобы не сталкиваться с другим самодостаточным способом-введением фантастического элемента. Наладить сотрудничество в данном случае по определению крайне трудно. С названной проблемой, естественно, столкнулись и отечественные фантасты.
Детективный элемент, сопряженный с разгадкой какой-либо загадки, тайны (убийства, исчезновения, похищения), практически изначально был присущ отечественной фантастике. Вспомним хотя бы повесть Фаддея Булгарина «Предок и потомки» (1829), где полиция арестовывает неизвестного бродягу, который после проведенного следствия оказывается стольником царя Алексея Михайловича, проведшим почти полтора столетия в состоянии анабиоза. Налицо многие признаки криминально-полицейского жанра: неизвестный, следствие, очные ставки. Однако основное содержание повести — сатирическое. Автор, сталкивая предка и потомков, сопоставляет «век нынешний и век минувший» далеко не в пользу первого. Имеются «криминальные» мотивы и в других произведениях Булгарина: романе «Записки Чухина», повести «Похождения Митрофанушки в Луне», а также в сочинениях его современников: романе Михаила Загоскина «Искуситель», сборнике Осипа Сенковского «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса».
Но говорить о появлении в русской фантастике такой ее разновидности, как фантастический детектив, можно применительно лишь к XX веку. До того была всего лишь предыстория. Что вызвало к жизни этот тип фантастики? Возможно, отчасти это было связано с криминализацией общества, спровоцированной гражданской войной. Сыграло свою роль и начавшееся великое противостояние двух систем, когда новорожденная Страна Советов оказалась в капиталистическом окружении. Но факт остается фактом. В 20-е годы XX века появляется целый ряд фантастических сочинений, в которых интрига строилась по законам детективного жанра.
«Долина смерти» В. Гончарова, «Трест Д.Е.» И. Эренбурга, «Республика Итль» Б. Лавренева, «Остров Эрендорф» и «Повелитель железа» В. Катаева, «Месс-Менд» и «Лори Лен, металлист» М. Шагинян, «Иприт» В. Иванова и В. Шкловского, «Борьба в эфире» А. Беляева — вот тот далеко неполный ряд романов, вышедших в 1920-х годах и получивших в науке условное наименование «красного Пинкертона». С одной стороны, им были присущи газетно-рубленый стиль, сенсационный сюжет, нарочитая приближенность к поэтике кинематографа. С другой — ориентация на лубочные брошюры, массово выходившие до революции и посвященные головоломным приключениям сыщиков Ната Пинкертона, Ника Картера, Ивана Путилина. Вряд ли стоит воспринимать эти книги слишком серьезно. То была своего рода литературная игра, когда маститые литераторы надевали карнавальные маски наподобие Джима Доллара и разыгрывали «капустник», потешаясь над незатейливыми вкусами почтенной публики. Конечно, они вынуждены были учитывать и те глубокие изменения, которые произошли в читательской среде, когда тысячи образованных людей с хорошо развитым литературным вкусом сгорели в огне «той единственной, гражданской».
С легкой руки названных выше писателей в фантастике на долгие-долгие годы утвердилась практически одна разновидность детектива — шпионский роман. Схема его сводилась к одному: некий отечественный ученый (изобретатель, деятель искусства) делает важное открытие (создает какой-то аппарат или шедевр), за которым начинают охотиться подлые шпионы-диверсанты. Доблестные сотрудники компетентных советских органов вовремя вмешиваются и предотвращают утечку драгоценного материала на Запад. Была и зеркальная схема, в центре которой находился зарубежный творец, попадающий в цепкие объятия капиталистических спецслужб, мечтающих использовать его детище в грязных целях. Подобные книги могли иметь двоякий финал: либо творческая личность погибала (чаще всего), либо переходила на сторону Добра (т. е. СССР и КПСС).
Вспомним классические примеры произведений, созданных в довоенное время по этим схемам. Та же «Голова профессора Доуэля» А. Беляева. Разве же не типичный уголовно-криминальный сюжет да еще с добрым налетом триллера? Пропадают люди, в том числе и известный ученый. Полиция и сын покойного ведут параллельное расследование, в результате которого обнаруживают жуткую правду. Или «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого. Тут вообще круговерть из советских милиционеров, французских сыщиков, эмигрантов-террористов, похищенных ученых и миллионеров. А знаменитые романы Г. Адамова «Тайна двух океанов» и А. Казанцева «Пылающий остров», С. Беляева «Радио-мозг», Ю. Долгушина «Генератор чудес»? Это уже настоящие шпионские детективы с легким налетом фантастики. Фантастика, как уже говорилось, нередко становится неотъемлемым элементом настоящего шпионского романа. Достаточно посмотреть на всемирно известный цикл книг Яна Флеминга о Джеймсе Бонде. Ну чем не фантастика?
Ситуация с предвоенной советской фантастикой понятна. СССР находился на пороге самой страшной в истории человечества войны. Да еще и гениальные умозаключения «отца народов» об обострении классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Шпионов искали там и тут. К сожалению, практически не изменилась ситуация и в послевоенные годы. Страна снова оказалась в состоянии войны. На сей раз «холодной». Происки капиталистических акул, направленные на экономическое и политическое уничтожение «первого в мире государства рабочих и крестьян», усилились. Полчища новых и новых рыцарей плаща и кинжала устремились в наше многострадальное отечество. Конечно же, фантасты тут же ударили на сполох. Романы и повести «Энергия подвластна нам» В. Иванова, «Патент АВ» Л. Лагина, «Судьба открытия» Н. Лукина, «Защита 240» А. Меерова, «Сокровище Черного моря» А. Студитского, «Разведчики зеленой страны» и «Черный смерч» Н. Тушкана, «История одной сенсации» и «Накануне катастрофы» Н. Томана носили ярко выраженный памфлетный характер. Главным здесь являлись головоломные приключения, поиски шпионов и обличение поджигателей войны.
«Оттепель» 1960-х годов внесла серьезные и необратимые изменения в духовную жизнь нашего общества. Деятели культуры перестали изображать мир посредством двуцветной палитры. Кроме черного и белого (хорошего и плохого), обнаружилась еще масса цветов и оттенков. Мучительные копания в себе, поиски смысла жизни и идеала, выяснение законов общества и общежития — вот что было на переднем плане для творцов, в том числе и тех, кто лелеял ниву фантастики. Удельный вес приключенческой фантастики с детективным сюжетом в 60—70-е годы XX века значительно уменьшается. Зато в качественном отношении она становится намного художественнее и разнообразнее в стилевом и жанровом отношении.
Например, в это время появляются зачатки детективного фантастического боевика, столь распространенного в последнее десятилетие. К произведениям такого плана можно отнести цикл Д. Биленкина о психологе Полынове (повести «Десант на Меркурий», «Космический бог», «Конец закона»), а также цикл Г. Прашкевича «Записки промышленного шпиона» (повести «Шпион в Юрском периоде», «Шпион против компьютера», «Итака — закрытый город», «Шпион против алхимиков»), Явно под впечатлением англоязычных романов Яна Флеминга создает свою «бондиану» В. Аксенов: озорную дилогию для детей «Мой дедушка — памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит», а также в соавторстве с О. Горчаковым и Г. Поженяном (под обшим псевдонимом Гривадий Горпожакс) пишется роман «Джин Грин — неприкасаемый». Сюда же отчасти примыкают и пародийные, высмеивающие расхожие штампы детективной литературы рассказы и повести И. Варшавского «Новое о Шерлоке Холмсе», «Ограбление произойдет в полночь», «Инспектор отдела полезных ископаемых».
Гораздо же более интересными представляются попытки создания в 60—70-е годы философского фантастического детектива. В этом ряду стоят романы А. Громовой и Р. Нудельмана «В Институте времени идет расследование», В. Савченко «Открытие себя», М. Емцева и Е. Парнова «Море Дирака» и, конечно же, знаменитая повесть А. и Б. Стругацких «Отель «У погибшего альпиниста»». Первые три книги в принципе продолжают традиции «шпионско-диверсантского» романа, подводя определенную черту под развитием этой жанровой разновидности. Действие каждого из этих произведений так или иначе связано с работой какого-то научно-исследовательского заведения, изучающего важные проблемы и сталкивающегося с противодействием враждебных сил. Однако детективная интрига служит лишь структурным элементом сюжета, а не базовой основой для идейно-тематического пространства и поэтики романов. Авторов гораздо более интересуют морально-нравственные и философские проблемы, решаемые их героями. Насколько этично то, над чем бьются ученые умы. Можно ли предавать широкой огласке результаты тех или иных экспериментов.
Повесть «Отель «У погибшего альпиниста»» (1970) обрела большую известность благодаря имени ее авторов, стоявшем в конце 1960-х, когда она писалась, необыкновенно высоко на небосклоне нашей фантастики. Но сами А. и Б. Стругацкие не были ею довольны — судя по воспоминаниям Б. Стругацкого. Они замыслили повесть в качестве творческого эксперимента, попытки сделать «добротную, проходную, сугубо развлекательную повестуху» и в то же время очередную «отходную детективному жанру». Но, видимо, простая развлекательность в ту пору была уже не по душе Стругацким. Получился компромисс. С одной стороны, все формальные признаки детектива налицо: криминальная загадка, ведущий расследование офицер полиции Глебски, брутальные гангстеры… С другой стороны, в последних главах появляется этическая проблема с большой буквы, и она буквально съедает детектив. Неглупый и достаточно храбрый современный человек (тот же Глебски) сталкивается с пришельцами, «система», т. е. в данном случае тяга в любом случае подчиняться писаному закону, ставит перед ним своего рода психологический барьер. Чтобы помочь пришельцам, спасти их, нужно нарушить закон, перепрыгнуть барьер. Тут заложен своего рода невысказанный тест на готовность человечества к контакту… Глебски не решается пренебречь законом, пришельцы гибнут, тест не сдан… Детективная канва фактически подчинена этическому конфликту, она играет роль декораций, фона.
Схожим путем пошел Э. Геворкян в повести «Правила игры без правил» (1983). Автор честно удержал остроту полицейского расследования до самого конца. Не менее сложная этическая проблема с головой накрывает главного героя, но читатель при этом до последних страниц чувствует себя погруженным и в атмосферу детектива (чуть ли не боевика), и в атмосферу НФ.
Резкие и качественные изменения произошли с фантастическим детективом в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. По сути, изменилась вся наша жизнь, а вместе с ней, естественно, и русская фантастика. Избавленные от идеологических догм и штампов, с одной стороны, и вынужденные подстраиваться под безжалостные законы рынка — с другой, писатели-фантасты осваивают новые горизонты и пласты. Практически исчезает бытовавшая прежде форма шпионского романа. Зато взамен появляются такие разновидности детективного жанра, как исторический, юмористический, сказочный, философский, «магический», научно-фантастический (связанный прежде всего с виртуально-компьютерной тематикой и космосом), политический фантастический детектив. И это только весьма общая внутрижанровая типология. Порою бывает достаточно трудно отнести какое-либо произведение к какому-то определенному типу. Интересно отметить, что все перечисленные нами разновидности тяготеют к классической детективной форме. В них есть преступление и преступник, а также сыщик, расследующий криминальную тайну. Боевик, криминальный роман (в котором главным действующим лицом является благородный или подлый преступник) становится самостоятельной разновидностью фантастической литературы и сам по себе заслуживает особого разговора. Мы же ограничимся перечисленными формами классического романа «тайн и загадок».
Признанным мастером исторического детектива является Андрей Валентинов. К произведениям интересующего нас плана относятся такие его романы, как «Серый коршун», «Овернский клирик», «Дезертир». Герои этих книг, живущие либо в Древней Греции, либо в средневековой Европе, либо в XVIII веке, раскрывают какие-то загадки истории или частные преступления. В этом валентиновская криптоистория во многом напоминает распространенный сейчас жанр ретродетектива. С той лишь разницей, что антураж романов харьковского автора гораздо более фантастичен. Тонкое знание истории, точное воспроизведение местного колорита, соединенное с напряженной и яркой интригой, — вот основные свойства фантастических детективов Валентинова.
На пороге нового тысячелетия получили широкую популярность историко-альтернативные детективы Хольма ван Зайчика. В них авантюрная начинка играет на равных с социальной и этической составляющими. Главными для читателя становятся не столько антикриминальные действия двух следователей — главных героев сериала, сколько их мировидение, нравственные запреты, гармония их душ.
Сказочно-юмористические детективы пишет Андрей Белянин. Его перу принадлежит цикл романов о детективном агентстве, действующем во времена царя Гороха: «Тайный сыск царя Гороха», «Заговор Черной мессы», «Летучий корабль». Главным героем здесь является обычный парень, участковый милиционер Никита Ивашов, случайно перенесенный в царство славного Гороха. Ему помогают «эксперт-криминалист» Баба Яга и дюжий парень с замашками милицейского старшины Дмитрий Лобов. И вот эта троица в меру своих сил и возможностей сражается со всевозможной нечистью, пытающейся погубить землю Русскую.
На грани иронического и философского жанров написан роман Далии Трускиновской «Аметистовый блин». В его центре группка комичных, чуток придурковатых героев, гоняющихся за таинственным артефактом, способным исполнять наиболее потаенные человеческие желания. Трускиновская с грустной иронией анализирует тип нового героя времени, культуриста-качка, не способного ни на романтические порывы, ни на контакт с Чудом, Неведомым. Герой решительно захлопывает приоткрывшуюся было ему дверь в параллельный мир, не будучи в состоянии найти для Неведомого место в традиционной шкале человеческих ценностей.
В жанре магического детектива наиболее заметными произведениями отечественных фантастов являются циклы Макса Фрая о мире Ехо, Александра Зорича «Свод Равновесия» и роман М. и С. Дяченко «Магам можно все».
«Магический детектив» — жанр, давно освоенный англоамериканской фантастикой. Собственно, его появление было логическим развитием фэнтези: если может существовать магия, ее обязательно начнут использовать во вредоносных целях, а потому вполне естественно появление магов-защитников, магов-стражей, магов-полицейских. Или даже профессиональных групп подобного рода — частных агентств, государственных контор. На российской почве лучше всего получился вариант «магической госбезопасности». Видимо, крепки писатели традициями…
Мощнейшая многофункциональная организация под названием Свод Равновесия фигурирует в сериале Александра Зорича, посвященном миру Сармонтазары. Здесь магия мешается с большой политикой. Быт рыцарей-офицеров-магов показан с добротной профилировкой, в подробностях. И это правдоподобие привело Зорича к необходимости нашпиговать Свод Равновесия теми же проблемами, что и настоящие спецслужбы. Той же внутренней грызней, той же борьбой честолюбий, тем же бюрократизмом.
Другой вариант «магической госбезопасности» можно найти в названном сериале Макса Фрая. Тайный Сыск королевской столицы Ехо значительно «мягче» Свода Равновесия. Это организация, скорее напоминающая магический орден со своим магистром и его учениками-помощниками. И одновременно это очень интеллектуальное место, компания умных шутников. Господа Тайные Сыщики занимаются исключительно серьезными делами, правда, выполнены все повествования об их расследованиях иронично, так что с самого начала читателю нечего бояться и не за что тревожиться: все кончится хорошо… Собственно, основная разница между миром Фрая и миром Зорича: в первом случае игра ведется серьезно, с потерями и поражениями, а во втором все — милая бутафория, романтичный приют магических артефактов, мантий и кулинарной магии.
Герой романа Дяченко «Магам можно все», двадцатипятилетний наследственный маг Хорт зи Табор, становится обладателем заклинания Кары, дающего возможность наказать кого угодно и «из внестепенного мага стать великим». Новоявленный сыщик принимает к производству дело, связанное с тем, что кто-то изымает у людей их сущностные, характерологические качества. Весь дальнейший ход расследования превращается в напряженный поединок, решение задачи со многими неизвестными. Есть несколько подозреваемых, несколько рабочих гипотез, отработка каждой из которых заводит следствие в тупик. И неожиданный финал, в котором раскрытие преступления отнюдь не приносит сыщику удовлетворение.
Значительное место в современном русском фантастическом детективе занимает пласт научно-фантастических романов, как правило, написанных в философском плане. Сюда можно отнести книги А. Громова «Год лемминга», «Крылья черепахи», В. Бурцева «Охота на НЛО», М. Тырина «Последняя тайна осени», в какой-то степени его же «Дети ржавчины» и «Тварь непобедимая», ряд романов С. Лукьяненко. И, разумеется, колоссальную популярность получили произведения Кира Булычева, несущие явный детективный элемент. Это, во-первых, значительный процент сериала о непоседливой Алисе, девочке из будущего, и, во-вторых, романы о Галактической полиции и ее тайном суперагенте Коре Орват.
Для примера можно взять роман В. Бурцева «Охота на НЛО». В нем автор попытался создать отечественный аналог «Ангара-18». Оказывается, еще в сентябре 1940 г. в воздушное пространство Эстонии вторгся неопознанный летающий объект. Его, конечно же, сбили, умертвив ни в чем не повинных инопланетян, и тут же начали изучать. Спустя 60 лет отголоски правды доходят до нескольких заинтересованных и совсем незаинтересованных лиц. Начинается следствие, поводом для которого послужила гибель бывшего сотрудника КГБ. В книге два героя и, соответственно, две сюжетные линии. Одна связана с российским капитаном милиции Сергеем Слесаревым, а вторая — со следователем отдела служебных расследований эстонской Полиции Безопасности Хейти Карутаром. Вероятно, роман Бурцева — один из редких сейчас случаев возрождения шпионского романа.
В 90-х годах большим успехом и у фантастов, и у их читателей пользовался политический детектив с легкой добавкой фантастического элемента. Как минимум две книги подобного рода завоевали значительную популярность: романы «Вариант «И» В. Михайлова (1998) и «На чужом пиру» В. Рыбакова (1999). В обоих случаях произошло примерно то же, что и в повести Стругацких «Отель «У погибшего альпиниста». Детектив оказался на задворках повествования. У Михайлова намечены шпионские страсти, слежка, защита VIP-персоны от ожидающегося нападения и т. п. У Рыбакова также вроде бы дань уважения детективу отдана: частное лицо связывается с офицером соответствующего ведомства и совместно с оным ведомством пытается противодействовать «утечке мозгов» в США, сопровождающейся летальными исходами для мозгов не согласившихся… Тайные операции в тексте имеют место быть, мотив расследования тоже присутствует. Но над как-бы-детективным сюжетом и здесь, и там абсолютно преобладают авторские рассуждения о судьбах России, путях ее развития в ближайшем будущем и о роли, назначенной историей для интеллигенции. Разница по отношению к «Отелю…» одна: если у Стругацких концовка текста ощутимо съезжала в сторону научной фантастики, то у Михайлова и Рыбакова сама фантастика отступает на второй план, становится такой же декорацией, как и детектив. Фантастическое допущение в первом случае ограничивается переносом действия в XXI век, притом не очень далеко от наших дней. Во втором — некоторыми парапсихологическими способностями, дарованными главному герою. В общем, негусто. Это, разумеется, не лишает романов их художественных достоинств; совершенно справедливо они были высоко оценены читателем. Дело в другом. Политический детектив еще в советское время выработал формы, до крайности сближающие его с фантастикой, например, использование выдуманных стран (та же Нагония в романе «Пресс-центр уполномочен заявить» Ю. Семенова). Намеренное соединение НФ и политического детектива позволяет автору оставлять лишь тончайшую фантодетективную кисею, не вызывая у публики раздражения… Возможно, здесь заложен перспективный путь развития для особого жанра. Отчасти к нему тяготеет «Гравилет «Цесаревич» того же В. Рыбакова.
Однако то, что получается у мастеров, неподвластно перу автора из «среднего звена». В произведениях, не относящихся к творчеству мэтров, соединение детектива и фантастики чаще всего оборачивается художественной ахинеей. Законы жанров толкаются друг с другом, не желая уступать дорогу. Наверное, требуется весьма высокий уровень мастерства, чтобы с успехом ставить такого рода эксперименты. Впрочем, динамичный детективный жанр настолько привлекателен, что многие именитые фантасты «поменяли ремесло», взявшись за создание детективных романов. В их числе Андрей Измайлов, Борис Руденко, Геннадий Прашкевич.
Фантастика и детектив напоминают двух странников, бредущих по дорогам, которые иногда сближаются почти до полного слияния, но в конечном итоге приходят в разные города.
Дмитрий Байкалов, Андрей Синицын
ОСОБЫЙ ДОЗОР
И да послужат мои непритязательные заметки уроком и утешением всем муми-троллям… Но за исключением отдельных преувеличений и небольших ошибок, которые наверняка только усилят местный колорит и живость изложения, жизнеописание мое будет вполне соответствовать действительности.
Собрались мы как-то с целью проинтервьюировать самого известного в Европе автора мемуаров, написанных, кроме всего прочего, в жанре фантастики…
В последнее время мемуары фантастов, с легкой руки журнала «Если», вошли в моду. Популярность рассказов этих заслуженных и уважаемых в околофантастической — и не только — среде людей о времени и о себе превзошла самые смелые ожидания. Борис Стругацкий, Владимир Михайлов, Владислав Крапивин, Кир Булычев, Геннадий Прашкевич, Белла Клюева — список, согласитесь, впечатляющий. Однако внутренний голос подсказывал нам, что в картине НФ-мироздания XX века все же чего-то не хватает. Небольшого штришка, завершающего мазка. Долгие бессонные ночи, бесчисленные консультации, финальный мозговой штурм и конечном итоге привели к результату.
Мы сделали это. Мы поняли, без чьих откровений невозможно понять тех глубинных основ, из которых вырастает мировосприятие настоящего любителя фантастики. Истина, которая, конечно же, была рядом, но к которой мы добирались долгими окольными тропами, гласила: «Мемуары папы Муми-тролля».
XXI век отличается от своего предшественника сугубой прагматичностью. Романтика осталась в прошлом. Мы перестали делать большие хорошие глупости, не лазим в окна к любимым женщинам, а посылаем им SMS-ки, поскольку так удобнее. Нам же подобная ситуация оказалась только на руку. Для того чтобы попасть в Муми-долину, не пришлось пользоваться ни стимулирующими жидкостями, ни, тем более, волшебным эликсиром. Все было до отвращения буднично.
В финском посольстве к цели поездки — Еврокон (в 2003 году проведение этой общеевропейской конференции по вопросам фантастики было доверено старой столице нашего северного соседа — городу Турку) — отнеслись с подозрением. А вот к интервью с Муми-папой — гораздо благосклоннее. Во всяком случае, шенгенские визы мы получили незамедлительно. Дальше: вечером — Ленинградский вокзал, утром — Хельсинки, откуда двухэтажный дом на колесах — язык не поворачивается назвать это чудо технической мысли электричкой — за пару часов доставил нас на место. Там довольно легко нам удалось избежать участи Буриданова осла, благодаря все тому же здоровому прагматизму. Страна Муми-троллей находится в шестнадцати километрах от Турку, тогда как городской университет, где проходил Еврокон, — всего в двух кварталах от отеля, в котором мы остановились.
Итак, Еврокон. Нам давно уже хотелось рассказать о зарубежных конвентах, их особенностях и отличии от отечественных, но все как-то не было повода. И вот наконец он предоставился.
В это трудно поверить, но практически любой западный конвент со стороны больше всего напоминает… Зиланткон. То же разноцветье маскарадных костюмов, то же демонстративное пренебрежение к личному комфорту, а иногда и к личной гигиене. Девяносто процентов участников являются приверженцами, так сказать, внешних атрибутов фантастики. В повседневной жизни это маникюрши и заправщики на бензоколонках, в лучшем случае — мелкие клерки. Целый год они готовятся: копят деньги на поездку, шьют костюмы — чтобы на несколько дней вырваться из повседневной рутины. Литература, как правило, эту публику мало интересует. Комиксы, кино, телесериалы, компьютерные игры — вот их стезя. В стенах университета города Турку можно было встретить Дарта Вейдера и Гэндальфа, Клинтонов и вулканцев. Но чаще всех попадались на глаза шныряющие туда-сюда сестрички Сейлор Мун, почему-то таскающие друг друга за ошейники на серебряных цепочках. Именно для этой категории участников в программу конвента включаются мероприятия типа The Frodo Horror Show или, скажем, Anime Karaoke.
Однако рядом с этим паноптикумом существует и иная, можно сказать, разумная жизнь. Проходит она в так называемой «зеленой» или VIP-зоне. В нее не допускаются эльфы и джедаи, там находятся лишь те, кто профессионально работает в жанре. Хотелось бы отметить, что, кроме почетных гостей (в 2003 году это были известный писатель Майкл Суэнвик и директор студии Lucasfilm по связям с фэнами(!) Стивен Сэн-свит), каждый из обитателей «зеленой» зоны обязан отработать свое в ней пребывание: художник — организуй выставку, критик — прочитай лекцию, литагент — поделись опытом. Именно на таких мероприятиях да еще на пресс-конференциях почетных гостей происходит пересечение двух миров: тусовочного внешнего и делового внутреннего. К слову, именно в VIP-зоне царит та атмосфера, к которой мы привыкли на Рос-коне или Интерпрессконе: непринужденное общение всех со всеми рядом с недорогим баром.
Голосование же на Евроконе — это особый случай. Право выбора предоставляется и не всем участникам конференции, и не представителям «зеленой зоны», и даже не почетным гостям: по два решающих голоса получают делегации официально зарегистрированных на Евроконе стран. Номинация же в категориях от «фэнзин года» до «фантаст года» формируется, исходя из предложений тех же делегаций.
Мы честно подготовили свой список, поставив во главе обладателя призов «Золотой Роскон», «Интерпресскон» и «Бронзовая улитка» за 2003 год Сергея Лукьяненко, и честно проголосовали за своих. После чего сразу же поспешили восвояси — голос Муми-долины настойчиво звал нас. Уже в автобусе на Наантали, где, собственно, и находится страна Муми-троллей, мы внимательно ознакомились с полным номинационным списком и пришли к выводу, что в этом году российские перспективы совсем не плохи: более чем в половине стран-участниц Еврокона книги С. Лукьяненко были либо переведены, либо продавались на языке оригинала. Однако мысли наши были уже далеко. Нас ждала главная цель визита в Финляндию — папа Муми-тролля.
Щебечут птицы и искрятся морские волны под солнцем Наантали. Издалека доносится звук губной гармошки. Мы, приобретя супербраслеты (опять никакого волшебства), дающие право посещения страны Муми-троллей в течение целого дня, идем по понтонному мосту на Муми-остров. В кассе нам сообщили, что искомый нами автор мемуаров работает Муми-папой ежедневно с 10 до 18 часов и что стоимость интервью входит в стоимость супербраслета.
Папа Муми-тролля стоял на пороге своего Синего дома, который он когда-то, в другой жизни, начертил на песке. Его окружали одинаково светловолосые скандинавские дети. Чуть поодаль стоял американский мальчик в звездно-полосатой майке, яростно прижимающий к груди резинового Микки-Мауса. Муми-папа заметил нас издали и помахал кончиком хвоста. Когда мы подошли поближе, он сказал:
— Я знаю: вы — русские.
— Вам кассирша сказала?
— Нет, на вашей бутылке написано: «Русская водка».
— Это сувенир. Из России — с любовью.
— Отлично. — Муми-папа повеселел и передал сувенир возникшей ниоткуда Муми-маме. — А я знаю многих русских, — продолжил он, — Александр III, Ленин, Илья Лагутенко, Сергей Лукьяненко…
Признаться, мы опешили:
— ?..
— Парень, которого я назвал последним, час назад стал лучшим фантастом в Европе.
— Полезная вещь — радио, — процитировали мы.
— Я радио не слушаю, у меня свои методы, — среагировал Муми-папа, старательно пряча новенький мобильник «Nokia». — Я всегда думал, что звание лучшего в Европе принадлежит мне. Старею… Вы его, случайно, не знаете? А то бы рассказали мне о нем.
— Вообще-то мы хотели прямо противоположного: взять у вас интервью.
— Потом, все потом. Мне не терпится узнать подробности жизни моего знаменитого коллеги.
Мы подумали: «А почему бы и нет?»
И начали рассказ.
«Сергей Васильевич Лукьяненко родился 11 апреля 1968 года в казахском городке Каратау, чье название переводится как Черные Горы, в семье потомственных врачей. Отец Сергея — известный в республике психиатр, мама — нарколог. Когда Сергею было пять лет, семья перебралась в Джамбул. Примерно тогда же мальчик научился читать. Первой прочитанной книгой стала, конечно же, книга фантастическая — подсунутый старшим братом зеленый томик «Незнайка на Луне». Вскоре будущий писатель пошел в первый класс местной школы «с математическим уклоном», которую благополучно и окончил через десять лет. Дальнейшая дорога, естественно, вела в медицину, и в 1985 году Сергей поступил в Алма-Атинский Государственный медицинский институт (АГМИ). К тому моменту он уже был настоящим фанатом фантастики, читал все подряд. Но с новыми книжками было тяжело, и однажды на первом курсе на почве бескнижия захотелось написать что-то самому. Чтобы самому же потом и прочитать. В дальнейшем фантаст Сергей Лукьяненко всегда поступал и поступает так — писать надо то, что потом самому будет интересно прочитать. А тогда было написано несколько коротких рассказов, которые молодой человек радостно начал рассылать по редакциям. Это возымело успех — в 1988 году недавно созданный журнал «Заря», выходивший параллельно на русском и казахском языках, напечатал в разных номерах три рассказа «Нарушение», «Чужая боль» и «Спираль времени». А в конце 1988 года пришел и всесоюзный успех — миниатюру «За лесом, где подлый враг» напечатал «Уральский следопыт». Легендарный редактор «Уральского следопыта» Виталий Иванович Бугров, выловивший рассказ из огромного самотека, стал «крестным отцом» молодого автора. Бугров прислал Сергею приглашение на литературный семинар «Аэлиты-89», а затем и выбил командировку от журнала на всесоюзный семинар в латвийских Дубултах.
Первое крупное произведение Сергей написал на втором курсе — толстая синяя тетрадь вместила в себя три повести «Прости мне свою боль», «Танцы на снегу»[7] и «Не беги — гололед…», объединенные в роман «Холодное пламя». Роман так и не был опубликован, однако в межпланетных приключениях капитана службы безопасности Земного Содружества Стора Ивина можно увидеть ростки сюжетов многих будущих книг писателя.
Много писателей, как на Западе, так и у нас, вышло из фэн-дома. Сергей не исключение — уже на третьем курсе он основал клуб любителей фантастики «Альфа Пегаса»; начиная с 1989 года активно путешествовал по конвентам и литсеминарам, а на переломе восьмидесятых — девяностых вместе с Аланом Кубатиевым даже основал настоящий журнал фантастики, первоначально носивший название «Чудеса и диковины», но впоследствии переименованный в «Миры». В начале девяностых, отучившись год в интернатуре по специальности врач-психиатр, Сергей сделал окончательный выбор в пользу литературной стези: кроме журнала, работал в газете «Алма-Атинская правда», затем в журнале для девочек «Мальвина», а с 1994 года окончательно ушел «на вольные хлеба». Убедить родителей, что он может идти не по пути медицинской династии, помог гонорар за повесть «Тринадцатый город», напечатанную в одном из сборников ВТО МПФ[8], который студент-медик как-то привез домой в Джамбул, — размер гонорара на тот момент превосходил годовую зарплату врача.
В том, что человек, знающий и любящий фантастику, принимается ее писать, есть масса положительных моментов.
Фантастика — литература идей, и зачастую авторы, приходящие в фантастику «со стороны», не понимают, что их идеи и сюжеты банальны и неоднократно отработаны. Но в чрезмерной начитанности есть и минусы — молодой поневоле начинает подражать своим кумирам. Свой неповторимый стиль, если есть талант, вырабатывается с опытом. В ранних произведениях Лукьяненко сильно ощущается влияние прочитанного. Со страниц его ранних рассказов и повестей на нас с прищуром глядят Хайнлайн и Саймак, Гамильтон и Шекли, а особенно Стругацкие и Крапивин.
Сбросить невольные оковы Сергей смог в 1992 году, когда от подражательства перешел к ниспровержению, к полемике с корифеями. Повесть «Рыцари Сорока Островов», начатая как пародия на книжки Крапивина, выросла в жесткое противостояние крапивинской этике и принесла Лукьяненко всероссийское признание и премию «Старт» за лучшую дебютную книгу[9]. Детская жестокость а-ля Голдинг на фоне романтического антуража эпатировала читателя, ощущающего себя благодаря мастерству автора на месте героев книги. Повесть подверглась критике со стороны таких мэтров, как Владислав Крапивин и Кир Булычев, отмечавших при всех литературных достоинствах текста нереалистичность поведения подростков в предложенной автором ситуации и чрезмерное количество насилия на страницах книги. Однако читатели, уже чувствовавшие приближение новой, жестокой эпохи, приняли повесть «на ура».
Одна из любимых забав Лукьяненко-писателя — экспериментировать с жанрами, меняя их как перчатки. Он писал и космооперу (трилогия «Лорд с планеты Земля», «Танцы на снегу»)[10], и жесткий футуристический боевик («Линия Грез», «Императоры Иллюзий»), и детскую юмористическую фантастику (трилогия «Остров Русь»), и фэнтези («Мальчик и Тьма»), и мистический реализм («Осенние визиты»), и альтернативную историю («Искатели небес»), и виртуальную реальность («Лабиринт отражений»), и детективную пародию на киберпанк и космооперу («Геном»), и городскую фэнтези («Ночной Дозор»), и т. д. Особенно многогранность таланта автора проявилась в середине девяностых, когда почти одновременно были написаны такие разные по духу и стилю произведения, как «Линия Грез» и «Осенние визиты». В дилогии «Линия Грез» и «Императоры иллюзий» (позже к двум романам добавилась небольшая повесть «Тени снов») используется мир и антураж компьютерной игры «Master of Orion», однако совершенно самостоятельный сюжет не дает поводов называть, как пытаются сделать некоторые «критики», эти произведения новеллизациями. Приключения телохранителя Кея Дача и его юных спутников Артура и Томми в обществе, где бессмертие можно купить за деньги, вроде бы и напоминают обычный квест. однако по сути являются богоискательством. И финал, в котором Кей приходит к Богу, но видит перед собой лишь пустыню, придает дилогии философский оттенок.
В «Осенних визитах» — на наш взгляд, одной из лучших вещей Лукьяненко — тоже хватает приключений и философии. Но «приключения тела» не вытесняют «приключений духа», а противостояние мистических сил, определяющих вектор развития человечества, сведенное к противостоянию отдельных людей в современной Москве, также напоминает квест, но квест этический. Апробативная этика многочисленных героев романа, как двойников, так и «оригиналов», невероятно жестока — уж во всяком случае, не идет никакой речи о «слезинке ребенка», и средства одержали полную и окончательную победу над целью. Вечный вопрос мировой литературы — «Что есть добро, и чем оно, собственно, отличается от зла?» — перемешался с чисто российским «Что делать?» и библейским «Камо грядеши?». В многочисленных смысловых и этических слоях барахтаются, пытаясь выплыть, герои романа, неожиданно оказавшиеся заложниками Будущего. Изначально роман был на одну главу длиннее, но Лукьяненко сознательно убрал эпилог — и читателям до конца не ясно, был ли правилен выбор одного из персонажей, писателя Ярослава За-рова (прототипом которого многие склонны считать самого Сергея).
Писатель Заров в романе приезжает из родной Алма-Аты в Москву, и это оказалось пророческим — «Осенние визиты» писались Сергеем Лукьяненко в Алма-Ате, а когда книга вышла, он уже перебрался жить в Москву и получил российское гражданство. Казахстан нечувствительно потерял одного из самых известных своих писателей.
В 1995 году начался роман Сергея Лукьяненко с компьютерными сетями. Этот роман, продолжающийся до сих пор, многое изменил в судьбе фантаста. Ибо создатель произведения, получившего статус культового, по сути, начинает новый виток своего литературного существования.
Сеть и фантастика — понятия родственные изначально: именно фантастика предсказала, а возможно, и предопределила возникновение компьютеров и компьютерных сетей. Тем более что множество сетевиков и любителей фантастики достаточно сильно коррелируют друг с другом. У нас фантастика всегда считалась литературой для технической интеллигенции, на Западе же — это серьезный элемент в современной молодежной культуре. Кроме того, виртуальность уже настолько плотно проникла в научную фантастику, что возникли отдельные поджанры — вроде того же «киберпанка».
Лукьяненко ворвался в Сеть стремительно и громко. Первое же его появление в сети ФИДО ознаменовалось гигантской провокацией. В одной из выложенных на всеобщее обозрение статей Сергей «признался», что все его творчество направленно на то, чтобы воспитать в читателях ненависть к Чужим, дабы человечество в будущем могло достойно противостоять инопланетной агрессии. Сеть прореагировала шумно и неадекватно — Лукьяненко обвиняли во всех смертных грехах, от ксенофобии до пропаганды нацизма. А Сергей, взирая на поднятую им бурю, тихо посмеивался — провокация удалась. И до сих пор он регулярно появляется в сетях, устраивает провокации, розыгрыши, общается с читателями — поклонниками и врагами. Ибо нет писателя с большим, чем у Сергея, количеством сетевых фанатов или врагов. Культовый статус, а также открытость для общения, готовность в любой момент дать едкий, иногда издевательский отпор сетевым хамам приводят к тому, что Лукьяненко как личность и как писатель постоянно обсуждаем в Сети.
И не случайно в 1996 году он стал первым в русском Интернете писателем, имеющим официальную страницу. И уже в следующем году появилась книга, мгновенно завоевавшая сердца многих и ставшая культовой в среде сетевиков — «Лабиринт отражений». Изначально файл не предполагалось выкладывать в Интернет. Но по нелепой случайности он попал на текстовый компакт-диск и оттуда разлетелся по всей Сети.
Чем объяснить такую популярность романа? Скорее всего близостью к жизни, знакомым антуражем и реалистичным отображением мечтаний большинства компьютерщиков. Любой, кому хоть раз в жизни случалось сесть за компьютер на часок, а оторваться через десять, может ощутить себя на месте героев «Лабиринта». Плюс к тому — это роман-предупреждение о том, к чему может привести неограниченная свобода действий.
Роман был закончен, и сиквела не планировалось. Хотя поклонники постоянно наседали и требовали продолжения истории дайвера Леонида. Был даже создан сайт, войдя на который, любой желающий мог дописать несколько строк к своеобразному буриме о произошедших после окончания романа событиях. Но автор не сдавался — для него тема закрыта. Идея второго романа родилась неожиданно, а толчком к желанию его написать послужило нечаянно заключенное в интернет-переписке пари. Так родились «Фальшивые зеркала».
Продолжение сильно удивило многих поклонников первой части. На замену легкой и стремительной атмосфере, царившей в «Лабиринте», пришло грустное, осеннее настроение. Изменился герой, изменился Диптаун. Мир Глубины стал жестким и реалистичным. Но к полюбившимся персонажам первой книги добавляются новые — выписанные ярко и жизненно (еще бы, ведь у них и прототипы имеются). Несмотря на то, что литературно вторая часть выглядит значительно сильнее первой — культовой ей стать было суждено лишь в комплекте с первой. Позже добавилась третья часть — экспериментальная повесть «Прозрачные витражи» писалась совсем по-сетевому. Каждая только что написанная глава выкладывалась на некоем сайте, и его посетителям предлагалось большинством голосов выбрать вариант развития сюжета следующей главы.
Сергей Лукьяненко — чемпион России среди фантастов по количеству соавторов. В соавторстве он писал трижды (и, по слухам, собирается как-нибудь продолжить это непорочное занятие с новым соавтором). Первым соавтором Сергея стал томич Юлий Буркин, волею судьбы заброшенный работать в Алма-Ату. Юлий изначально хотел написать детский роман «ужасов» и обратился за помощью к Сергею, по праву считая, что прописывать персонажей-детей Лукьяненко умеет лучше него. В процессе обсуждения «ужастик» превратился в приключенческую юмористическую повесть о путешествиях во времени двух мальчиков, прототипами которых стали дети Буркина. В результате родилась очень веселая трилогия «Сегодня, мама», «Остров Русь» и «Царь, царевич, король, королевич».
Второй раз соавтором Сергея стал Ник Перумов. Концовка их совместного романа «Не время для драконов» явно подразумевает продолжение, однако в ближайшее время авторы не планируют вновь объединить усилия.
С Владимиром Васильевым Сергей пытался вместе писать еще на одном из семинаров ВТО, но настоящее соавторство случилось после выхода книги Лукьяненко «Ночной Дозор». Противостояние Темных и Светлых магических сил на улицах Москвы Сергей описал со стороны Светлых. Идея написать роман со стороны Темных принадлежала Васильеву и реализовалась в виде совместного «Дневного Дозора». Как и первая книга, «Дневной Дозор» состоит из трех повестей: первую писал Лукьяненко, вторую — Васильев, третья писалась вдвоем. После этого тему Темной стороны Лукьяненко отдал «на откуп» Васильеву, у которого недавно вышел сольный роман «Лик Черной Пальмиры», повествующий о киевском Дневном Дозоре. Сам же Сергей написал «Сумеречный Дозор»…
«Сумеречный Дозор» построен по той же схеме, что и предыдущие книги сериала, потихоньку превращающегося в небольшой эпос. Три повести — и их вроде бы независимые сюжеты в результате складываются в единую и цельную сюжетную картину. По-прежнему Антон и Светлана — главные герои цикла — решают непростую задачу: чем же Свет, в конце концов, отличается от Тьмы. Ведь методы, которыми Дозоры ведут непрекращающуюся войну друг с другом, войну даже не «холодную», а «чуть подогретую», весьма похожи. И иногда во имя общих целей Дозоры могут даже объединяться. И не только друг с другом, а даже с Инквизицией, малозаметной в предыдущих книгах, но в «Сумеречном Дозоре» играющей немаловажную роль в развитии сюжета.
Опять, как и во многих других произведениях Лукьяненко, проблема цели и средств выходит на первый план. Как, впрочем, и проблема свободы выбора. Кроме того, еще одной сквозной темой «Сумеречного Дозора» стала психология Иных — легко ли им быть чужаками на планете людей. Порой желание «стать как все» может трансформироваться в желание сделать всех похожими на себя. Что мы и наблюдаем в трагической истории вампира Кости, второстепенного персонажа первых романов сериала, превратившегося в третьей части в одного из главных героев.
Продолжится ли история Дозоров или Сергей потеряет интерес к этой идее и отдаст ее на откуп другим авторам, стремящимся поучаствовать в создании нового эпоса и поместить в созданную Лукьяненко картину мира своих героев (а такие авторы уже есть, недаром в издательстве ACT появилась серия «Ночной Дозор»), — неизвестно. Однако факт, что после выхода на экраны телесериала «Ночной Дозор» режиссера Тимура Бекмамбетова интерес читателей к романам цикла значительно возрастет, сомнению не подлежит.
В России жанр «альтернативной истории» достаточно молод. И это вполне объяснимо. Трудно было укладывать исторические фантазии в прокрустово ложе соцреализма. Тем более что неизбежно пришлось бы опровергать часть постулатов другого «изма» — исторического материализма, в частности, учения о роли личности в истории. А ведь заметим, что один из основоположников жанра Михаил Первухин (1870–1928) был именно россиянином. Пусть и эмигрантом. И хотя его романы «Вторая жизнь Наполеона» (1917) и «Пугачев-победитель» (1924) были в Совдепии запрещены, именно Первухина стоит назвать отцом нашей «альтернативки». Когда же грянула «эпоха перестройки и перестрелки» и стало возможным писать и читать все, жанр почти мгновенно вознесся на вершины популярности. Изголодавшийся читатель жаждал ответов на сослагательные вопросы, на это вечное человеческое «если бы да кабы, то что бы сейчас было?», а истосковавшиеся по свободе писатели радостно принялись кормить народ вариациями на тему. Варианты ответов на подобные вопросы могли бы предложить профессиональные историки, но они, как правило, не опускались до «псевдонаучных» измышлений. Отдуваться пришлось фантастам. Ибо в современном обществе уже наступил период, когда читателю не столько нужны поставленные вопросы (чем постоянно злоупотребляла и злоупотребляет отечественная литература), а хотя бы некоторое количество ответов. В том числе и на вопросы сослагательного наклонения.
И несть числа таким вопросам. Да и вопрос задать не так уж сложно. А вот насколько убедительным получится ответ, зависит исключительно от литературного мастерства и исторической эрудиции автора.
Сергей Лукьяненко, со свойственной ему жаждой к литературному эксперименту, также не смог обойти этот жанр стороной. И создал дилогию «Искатели небес», доказав, что может спокойно и достойно работать в любом новом для себя жанре. «Альтернативку» можно сравнить с вином. Кроме того, что вино может различаться по составу, вкусу и качеству, оно еще имеет время выдержки. Так и произведение в жанре «альтернативной истории» может быть молодым, ординарным, марочным или коллекционным. Все зависит от того, насколько далеко во времени отстоит от нас историческая развилка, породившая сюжет. Чем раньше случается поворот, тем более «выдержанным» оказывается роман, тем больше мир его отличается от того, что мы видим вокруг, тем страньше и страньше он нам кажется.
Дилогию «Холодные берега»/«Близится утро» (название которой иронично сокращается до аббревиатуры ХБ/БУ) можно смело причислить к когорте «коллекционных». Развилка здесь происходит чуть более двух тысяч лет назад, совсем незадолго до событий, определивших весь ход дальнейшей мировой истории. Причем происшествие, породившее развилку, случается даже не в нашей реальности, а в том мире, что описывается в самом популярном литературном произведении всех времен — «Библии». Так что скорее всего дилогия написана даже не собственно в жанре «альтернативной истории», но в необычном поджанре «альтернативной религии». Попытки ответить на вопрос «Если бы на Земле вместо христианства возникло что-то другое?» предпринимались в мировой литературе не раз, поэтому Лукьяненко добавляет к происхождению мира дилогии еще парочку «если». Первое: «А если в результате произошедших событий людям дано было некое Слово?» (несмотря на явно трансцендентную, даже магическую природу Слова, рука не поднимается написать, что мир «Искателя небес» фэнтезийный). Еще одно «если» пришло со школьных уроков физики: «Что станет с миром, в котором мало железа, а сталь встречается реже, чем медь и золото?» Таковы три источника, три составные части мира, в котором начинается восхождение главного героя, вора Ильмара, к Истине. И именно это восхождение, поиск Небес, стало главной темой романа. Ведь насколько бы не был «вкусен» мир дилогии, Лукьяненко неоднократно (и скорее всего умышленно) подчеркивает некую искусственность этого мира. Аллюзии и пересечения с реальностью, персонажи, весьма напоминающие аналогов из нашей действительности, — все это напоминает литературную игру.
Собственно, Ильмар-вор не совсем вор. Подобных героев довольно много в мировой литературе, а особенно в фантастике. Симпатичный авантюрист, «благородный жулик», в нужную минуту поступающий крайне этично, всегда был любим читателем. Однако, несмотря на множество чисто «квестовых» дорожных приключений, вполне типичных для героев такого рода, здесь Ильмару уготована еще одна непростая роль. Искать. Бога. Небо. Истину. Или себя?
«Искатель небес» для Лукьяненко весьма необычное произведение. Во-первых, дилогия, особенно вторая книга, писалась довольно долго. Что большинству современных писателей несвойственно — сказывается давление рынка. Во-вторых, Сергей здесь явно экспериментирует со стилем. Манера изложения, порядок слов в предложениях весьма нетипичны и сильно отличают дилогию от других произведений автора. Когда еще писалась первая часть, Лукьяненко поставил небольшой опыт — раздавал друзьям начальные главы романа, утверждая, что это проза некоего молодого автора. Друзья хвалили, и почти никто сразу не догадался, чьему перу действительно принадлежит написанное.
Несмотря на то что, как говорилось выше, Лукьяненко любит играть с жанрами и всегда сложно предугадать, о чем же будет его следующий роман, можно все же выделить три основные темы в его творчестве: тема чуда, тема свободы и история будущего.
Несколько раз краеугольным камнем произведений Лукьяненко становилась картина нашего общества, современного или в недалеком будущем, изменившегося в результате неожиданного «чуда» — будь то нечто мистическое, или неожиданное научное достижение, или визит пришельцев. В «Лабиринте отражений» фактором, изменившим человечество, стало изобретение дип-программы, позволяющей погрузиться в виртуальность даже с самого примитивного компьютера.
В дилогии «Звезды — холодные игрушки» и «Звездная тень» группа нищих ученых из МГУ изобретает джамп — возможность на обычной современной космической технике перемещаться сразу на несколько парсеков. И все государства начинают работать на космическую промышленность, земляне становятся просто космическими извозчиками… В «Спектре» Земля изменилась в результате прилета инопланетян-ключ-ников, расставивших по всей планете Врата в другие миры и потребовавших сделать доступ к Вратам полностью свободным. Единственной платой за проход на другие планеты становится интересная и нетривиальная история, которую требуется рассказать ключнику. Наше общество довольно своеобразно реагирует на неожиданно свалившуюся с неба свободу перемещения.
Тема свободы также неоднократно поднималась автором. Свободы выбора. Свободы личности. Свободы общества. Последствий такой свободы. В «Звездной тени» мы видим общество, где идеи свободы доведены до абсолютизма. Причем совершенно естественным образом. Сотни тысяч планет, и каждый может выбрать планету по себе. Воевать за правых и неправых. Убивать. Умирать. Творить. Фермерствовать. Летать. Создавать теплый семейный мирок. При этом оставаясь практически бессмертным. Нужна ли нам такая свобода? В «Лабиринте отражений» свобода совсем другая, но тоже почти абсолютная. Виртуальность позволяет стать кем угодно и делать что угодно. Готовы ли мы к такой свободе? Видимо, нет. Недаром могущественные маги из Дозоров сильно ограничены в свободе применения своего могущества, а роддеры из «веллесбергского» цикла рассказов хоть и свободны, но в чем-то ущербны. Хотя живут в очень симпатичном и добром мире нашего будущего.
Хотя миры будущего у Лукьяненко весьма разнятся. Здесь и Империя, противостоящая Чужим из «Линии Грез»; и могущественные земляне, скакнувшие в прошлое и расставившие на планетах храмы Сеятелей, дабы в будущем получить союз-ников-людей в иных мирах, а себе оставить нетронутый рай, в котором спокойно существуют те же роддеры; и мир «Танцев на снегу», тоже имперский, впоследствии трансформировавшийся в мир «Генома», где преобладают генетически измененные люди-спецы… Лукьяненко любит создавать, «строить» в своих книгах интересные миры, и большинство из них получаются «вкусными».
Но популярность Лукьяненко заслужил не только миростроительством. Каждая его вещь — многослойна, рассчитана на разные аудитории. Его книги могут читать и дети, находящие занимательный сюжет и героев-ровесников, и люди постарше, увлеченные этическими уравнениями, предлагаемыми к решению почти на каждой странице, эстеты же могут получить удовольствие от емкого, метафоричного языка. Лукьяненко прекрасно умеет одной фразой создать настроение, постоянно расставляет в тексте «якоря», затягивающие, не дающие ослабевать вниманию читателя. При всем этом писатель прогрессирует, постоянно идет на эксперименты с формой, содержанием, жанром. В том же «Спектре», гастрономическо-философской космоопере, притчи, рассказываемые главным героем за право пройти Вратами, стоят издания отдельной книгой. Этот роман еще раз доказывает, что Лукьяненко не остановился, не собирается почивать на лаврах. Коих у него уже много: Сергей становился лауреатом практически всех существующих сейчас литературных премий в области фантастики. Премий, вручаемых как профессионалами («Странник», «Аэлита»), фэнами («Интерпресскон», «Роскон»), так и читателями («Сигма-Ф», «Русская фантастика»), И вот наконец — «Еврокон» и статус лучшего писателя Европы. Пусть большинство премий субъективны, но когда их так много (а их уже около 20!), это о чем-то и говорит! Когда человек, искренне любящий настоящую фантастику, еще и умеет ее хорошо писать — тогда и возникает феномен по имени Лукьяненко».
На этой высокой ноте мы и «покалили сростень», закончив наш рассказ.
«Да, как интересно человек живет. А я… Синий дом… С 10 до 18… — Муми-папа повернулся в сторону гостиной. — Мать, ты неси сюда сувенир и из погреба чего-нибудь». Муми-мама немного для порядка поворчала, но вовремя вспомнила свои же слова о том, что хорошее настроение полезно для желудка, и организовала прекрасную муми-закуску. И мы посидели немного, а потом еще немного. И Муми-папа рассказал нам сначала о том, как все было на самом деле, а потом о том, о чем не знала даже Туве Янссон.
Через некоторое время Муми-мама увела Муми-папу отдыхать. А мы со Сниффом и Снусмумриком остались на веранде пить чай с оладьями и брусничным джемом и смотреть на звезды. Неожиданно из темноты вышел давешний американский мальчик. Достав из рюкзачка бутылку кетчупа, он начал с аппетитом поедать с ним оставшиеся оладьи. Насытившись, он быстро уснул, прислонившись к Снусмумрику и приобняв Сниффа. И снились ему американские солдаты: как там они, в Ираке?