Спросила меня Анастасия и о моей жизни в Кировозаводске. Я четверть часа описывал ей, какие прекрасные люди меня сейчас окружали. Отметил профессионализм педагогов сорок восьмой школы. Заверил, что в «моём десятом „Б“ классе» собрался дружный коллектив очень талантливых ребят, которые в будущем принесут нашей стране немало пользы, а может и прославят её «на мировой арене». Заявил, что главным моим планом на будущее была «работа во благо нашей страны на том месте, где я смогу принести наибольшую пользу». Сообщил, что скоро спою на школьном концерте. Пригласил на него Настю и Николая.
Журналистка взглянула на меня и сообщила:
— Василий, я действительно приду на ваше выступление. Возможно, даже напишу о нём… если появится такая возможность.
Напоследок я сказал, чтобы Анастасия упомянула в своей статье об огромном количестве писем, которые я получил от читателей газеты «Комсомольская правда». Сообщил, что обязательно ознакомлюсь с их содержанием. Но всем читателям не отвечу. Потому что это физически невозможно.
— Я обязательно расскажу об этом, — пообещала журналистка. — Надеюсь, что редакторы в Москве эту часть текста не вырежут.
Расстались мы с Анастасией, когда за окнами школы уже стемнело.
Уже за порогом школы мы пожали друг другу руки.
Я пообещал журналистке, что отвечу на любые её новые вопросы, если те вдруг возникнут. Настя сказала, что приложит «максимум усилий» при работе над статьёй обо мне. Заявила: проявит весь свой журналистский талант, но объяснит советским читателям, какой интересный человек этот Василий Пиняев.
По пути домой я заметил, что на улице потеплело.
Шагал по подтаявшему снегу, рассматривал свисавшие с крыш длинные сосульки. Подумал о том, что сегодня, пятнадцатого февраля, впервые почувствовал: весна близко.
Глава 3
Вернулся в квартиру Лукиных — обнаружил, что там кипела работа с письмами. Иришка сидела на своей кровати, шуршала страницами. На моей кровати восседала Надя Степанова, она чуть шевелила губами при чтении (будто беззвучно проговаривала слова). За письменным столом восседал Черепанов. Рядом с ним на столешнице лежала кучка канцелярских скрепок, авторучка и разложенные в стопки уже распечатанные конверты.
Иришка отложила недочитанное письмо, слезла с кровати. Разогрела мне ужин.
Она рассказала о результатах работы нашего «отдела писем», пока я жадно поглощал пищу.
— Мы раскладываем прочитанные письма в четыре группы, — сообщила Иришка. — Первую группу Лёша назвал «Обязательно к прочтению». Вторую: «Желательно ознакомиться». Третью: «Вася молодец». Четвёртую группу мы обозвали: «Люблю Васю».
Я хмыкнул.
— До твоего прихода мы складывали всё прочитанное в группу «Вася молодец», — сказала Лукина. — В этих письмах тебя нахваливали и обещали подвиги в твою честь. Ничего важного мы пока не нашли. Признаний в любви пока тоже не было.
После ужина я отвёз в Речной район Кировозаводска очередную открытку-приглашение. Поставил карандашом «плюс» на страницу с портретом Ильи Муромца. Вернулся домой — Лёшу и Надю там уже не застал.
Зато увидел на письменном столе гору распечатанных конвертов.
— Это всё из группы «Вася молодец», — сообщила Иришка. — На твоей кровати лежат два письма с сердечками. Это от влюблённых девиц. Сразу говорю: фотографий в конвертах не было.
Лукина вздохнула.
— Сорок пять писем сегодня прочли, — сообщила она. — Такими темпами мы с письмами до весны не разберёмся.
Я пожал плечами.
Заявил:
— Нас никто и не торопит.
Виктор Семёнович Лукин вечером вручил мне ключ для настройки пианино. Сказал, что ключ будет в моём пользовании до начала марта.
Я тут же опробовал инструмент — подтянул струны на пианино Лукиных.
Долго с настройкой сегодня не возился: музыкальный инструмент не настраивали пять лет. Поэтому я лишь слегка подтянул струны. Точную настройку пианино на пару дней отложил, потому что к тому времени струны снова ослабнут.
Перед сном я прочёл пять писем. Все они оказались из группы «Вася молодец».
Советские граждане восхищались моей смелостью и решительностью. В одном письме работник птицефабрики похвалил мои детские выступления в составе хора «Пионер».
На все эти письма я бы ответил одними и теми же фразами: поблагодарил бы за отзывчивость и за поддержку.
Я пожалел о том, что у меня сейчас не было ни принтера, ни сканера. Ответы на письма могли быть одними и теми же: шаблонными. Написание ответов отложил на потом (если «потом» всё же выделю на это время).
Взглянул на стопки корреспонденции под окном — умножил количество полученных мною писем на стоимость одного конверта с маркой. Понял, что такие траты существенны даже для моих финансовых запасов.
В среду я отпросился у Максима Григорьевича с урока литературы и слегка привёл в порядок пианино в актовом зале (пока там не проходили репетиции).
Школьный музыкальный инструмент был в безобразном состоянии. Я почистил его от пыли, отрегулировал молотки и педали.
С настройкой долго не возился. Как и в пианино Лукиных, я лишь слегка подтянул струны. Потому что от точной настройки толку бы пока не было: к струнам не прикасались с десяток лет — уже завтра-послезавтра они снова ослабнут.
После уроков я не задержался в квартире Лукиных для сортировки писем — доверил это занятие Иришке, Лёше и Наде-маленькой.
Сам же я приложил героические усилия: посетил остававшиеся не помеченными в моём списке адреса работниц тракторного завода.
По пути домой мысленно подвёл итоги конкурса красоты среди физруков. С результатом в двадцать голосов против одного победил Илья Фёдорович Иванов.
Двадцать второй голос «завис в воздухе»: Серафима Николаевна Маркелова так ни за кого и не проголосовала.
Перед сном я сделал Эмме запрос на музыкальные композиции, пригодные к исполнению на концерте восьмого марта. Меня интересовали те песни, которые были написаны в СССР до тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
Уже лёжа в постели, я прослушал тексты песен, выяснил точные даты их написания и первого исполнения. Отметил, что выбор песен неплохой, но сложность состояла в самом выборе: предстояло решить, какие именно песни я исполню.
Выбор я отложил.
Вынужденно.
Потому что уснул.
Утром семнадцатого февраля у меня в голове вертелись строки из песни «Увезу тебя я в тундру». Я ещё толком не продрал глаза, а в голове уже звучали слова: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» То ли, они там появились после вчерашнего обсуждения с Эммой репертуара музыкальных композиций к восьмому марта (песня «Увезу тебя я в тундру» не подошла мне по причине даты её появления). То ли они возникли из-за того, что стёкла на окне в спальне вздрагивали от порывов ветра (который царапал их ледяной крошкой). Причём, вспоминал я только припев песни: он повторялся раз за разом, словно у меня в голове заело пластинку.
Мысли о «поездке по тундре» преследовали меня, пока я умывался, и пока я завтракал в обществе энергично щебетавшей сегодня утром Иришки. Эмма ответила на мой запрос, что сегодня днём в Кировозаводске температура воздуха поднимется до нуля по шкале Цельсия. Я прикинул, что на солнце опять начнётся капель. Но пока за окном намёка на капель не было: ветер раскачивал ветви деревьев, стряхивал с них снежные одеяния. Я давно посматривал на висевший в шкафу модный плащ. Посмотрел на него и сегодня. Но в школу всё же пошёл в зимней одежде. После жизни в Германии температуру «ноль градусов» я ассоциировал скорее с зимой, чем с весной.
«…И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю…» — напевал я. Отметил, что на небе уже алела полоса рассвета. Иришка держала меня под руку, пересказывала мне отрывки из прочитанных вчера писем. Особое внимание она уделила тем письмам, где юные гражданки Советского Союза признавались мне в любви и приглашали меня в гости. Я уже выяснил: таких писем было немного. Но мне сейчас казалось, когда я слушал Иришку, что вся привезённая из Москвы корреспонденция только из них и состояла. Лукина помахивала портфелем. Звонко кричали катавшиеся с ледяной горки пионеры. В голове не умолкала песня: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…»
— … Попросила, чтобы ты прислал ей свою фотографию, — сказала Иришка. — Твоё фото из газеты она вырезала и поставила в рамке у себя на столе…
Я заметил стоявших под фонарём мужчин, когда мы с Иришкой свернули к школе. Трое. В пальто и в зимних шапках. Они стояли под фонарём в десятке метров от подножья горки, с которой скатывались на портфелях пионеры. Веселившиеся на горке дети их будто бы не замечали. Проходившие мимо них школьники тоже не поворачивали в их сторону головы. Я усмехнулся. Подумал о том, что сейчас ни у кого не вызывали подозрения находившиеся поблизости от детей взрослые. Тем более что те взрослые занимались делом: курили. Мы с Лукиной приблизились к мужчинам — двое мужчин повернули в нашу сторону лица. Я их узнал: то были братья Ермолаевы из одиннадцатого «Б» класса.
Третий мужчина стоял ко мне спиной. Я отметил, что в зимней одежде он выглядел крупным: выше меня, заметно шире меня в плечах и в талии (мысленно я окрестил его «толстяком»). Толстяк размахивал руками, будто дирижировал оркестром. Он не сразу заметил, что его слушатели отвлеклись. Когда заметил — он застыл, замолчал. Медленно, будто бы с большим трудом, обернулся. Посмотрел сперва на Иришку, а затем на меня. Я встретился взглядом с его глубоко посаженными глазами. Отметил, что у мужчины широкое лицо с массивным носом, стянутыми к центру пухлыми губами и чуть обвисшими щеками. Прикинул, что толстяку примерно двадцать-двадцать один год. Толстяк поднёс к лицу сигарету, затянулся дымом.