Сам виноват, сам и расхлебывай, телефонировал Кузнецову в чертежку, попросил о помощи, раскочегарил авто и помчался в Марьину Рощу. Саша выделил мне трех чертежников, за два часа мы все наскоро переделали и я, поблагодарив ребят, понесся обратно, собираться в дорогу.
Уже в поезде, пересматривая плакаты я обратил внимание на подпись исполнителя — Константин Мельников, неужто тот самый? По возрасту вроде подходит…
Первым делом утром при заселении в полюбившуюся гостиницу “Англия” меня догнала телеграмма от Губанова — очередной облом, очередной козел в эполетах или что у них там в очередной раз запретил проведение съезда кооператоров. И это после всех разговоров со Столыпиным, ммать. Жалует царь, да не жалует псарь…
Место для коллоквиума предоставил Сергей Боткин, его большой дом был достроен еще пару лет назад, так что мы отправили посыльного с тубусом на извозчике, а сами решили развеяться и пройтись, тем более при ярко-голубом небе и солнце, что не так часто в Питере.
По Большой Морской вышли на Невский, но стоило бросить взгляд направо, на Зеленый мост, как сердце дрогнуло и померещился тот самый тяжелый, железистый запах.
В ушах зазвучали вопли, ржание лошадей, звон разбитого стекла и выстрелы, выстрелы…
Видимо, я даже в лице переменился.
— Миша, что с тобой? Тебе плохо? Извозчик! — хорошо, когда жена врач. Я улыбался и дышал и смотрел на нее, оцепенение от воспоминаний проходило.
— Нет-нет, не надо, так, мысли всякие, — что-то я опять нервный стал, прямо как символист какой. Может, мне тоже зверобоя, как Морозову советовал? Ну со съездом неудача, так не первая и не последняя, воспоминания тоже не из приятных, но надо держать себя в руках. Взбодрить себя чем-нибудь, что ли?
— Давай-ка свернем чуть дальше, на Милионную.
Вот они, стоят.
Когда на сердце тяжесть и холодно в груди,
К ступеням Эрмитажа ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба, забытые в веках,
Атланты держат небо на каменных руках.
Держать его, махину, не мед со стороны.
Напряжены их спины, колени сведены.
Их тяжкая работа важней иных работ:
Из них ослабни кто-то — и небо упадёт.
Стоят они, навеки уперши лбы в беду,
Не боги — человеки, привычные к труду.
И жить еще надежде до той поры, пока
Атланты небо держат на каменных руках.
И как-то от стихов Городницкого полегче стало. А вот из меня атлант так себе, толкаю, толкаю, а конца-краю не видно…
Так, долой эти упаднические мысли, и капля камень точит, а наточил я немало. Я орел и победитель, я ща всю военную медицину переверну!
Нет, точно надо зверобоя.
Кроме Сергея Сергеевича Боткина были и профессор Федоров, и еще десяток незнакомых мне медиков, по большей части в военных мундирах. Наташу в сообществе знали и на ее появление отреагировали сдержанно, тем более, что присутствовала и Вера Гедройц. Врачи университетских клиник, да и все остальные до начала бурно обсуждали очередные новости противостояния либеральной профессуры с Министерством просвещения. Не без нашей помощи этот порыв приобрел размах и организацию, к лету подали заявления об увольнении около половины преподавателей Московского, трети Петербургского, четверти Киевского и так далее университетов. Профессура отправилась читать лекции в Народный университет Шанявского, а Жилищное общество влезло в строительство здания для него и заметно форсировало ситуацию. Над коробкой монументального корпуса на Миуссах срочно монтировали световой фонарь по проекту Шухова, открытие ожидалось осенью. Заодно спроектировали и неделю назад заложили второй корпус.
— Итак, господа, если мы принимаем тезис о грядущей большой войне, — начал вступительную речь хозяин, — то нас ожидают развертывание массовых, многосоттысячных армий и сопряженные с этим проблемы санитарного обеспечения, эвакуации и лечения раненых, а также неизбежные эпидемии. Некоторые соображения по этому поводу выскажет хорошо вам известный Михаил Дмитриевич Скамов.
Старательно, словно читая лекцию первокурсникам, я объяснил принципы построения моих расчетов — как показал московский разговор с Гедройц, это было необходимо, поскольку даже статистику врачи использовали пока только для суммирования результатов, а уж вывод формул был совсем вне их профессионального поля. Затем, поминая Веру как источник данных, показал выкладки и результаты.
Собрание встретило их сдержанным гулом, а я раздал распечатки, чтобы понагляднее.
Далее о своем опыте рассказала княжна, ее очень поддерживал полный жовиальный врач, как шепнул мне Боткин — приват-доцент с кафедры Федорова Роман Романович Вреден (повезло мужику с фамилией, ничего не скажешь), автор руководства по военно-полевой хирургии и тоже участник русско-японской.
Мои арифметические экзерсисы медики приняли не без оговорок, но общий принцип был понятен и выводы не опровергали, видимо, похожие мысли бродили в умных головах и ранее.
Спорить же начали о конкретных мерах, поминали “цветные марки” Пирогова, требовали разработать более удобную карточку триажа, то бишь сортировки.
Основным генератором идей был худой высоколобый медик, бывший доцент у Федорова, а ныне профессор Владимир Андреевич Оппель. Он предложил и “встроенные” цветные марки с указанием необходимых мер — отрывные полосы по краям карточки, и ратовал за специализацию госпиталей и вообще, как мне показалось, был больше всех воодушевлен идеей усовершенствовать порядок обработки раненых.
В этом мозговом штурме понемногу вырисовывались основные принципы, не знаю, насколько прогрессивные, но, судя по энтузиазму участников, заведомо лучшие, чем существующие в Русской императорской армии.
Через четыре часа Сергей Сергеевич пригласил всех к столу, а после обеда участники разъехались с тем, чтобы завтра собраться снова.
Вечером, после визита к Болдыревым, когда мы укладывались спать, Наталья пристроилась мне на плечо, задышала в ухо, и начала пальчиком водить по груди, завивая седые волосы. Я уже знал, что это прелюдия к неожиданным вопросам, любила она в тихую минуту спросить такое, что я зависал надолго.
— Там, на Невском, ты Кровавое воскресенье вспомнил?
Вот как она меня так чувствует? Ведь я же ни словом.
— Да.
— Миша, ты же будущее видишь…
К этой мысли она пришла после нескольких моих сбывшихся “прогнозов”. Пришла, объяснила себе и успокоилась, разубеждать бесполезно — ну не могу же я сказать, что не вижу, а знаю!
— Скажи, а почему тогда ты не убил Гапона?
Я чуть не подавился.
— За что?
— Для чего. Чтобы жертв избежать.
— Потому что нельзя. Вот нельзя и все, по хорошему, вообще никого убивать нельзя. Не ты жизнь дал, не тебе и отнимать.
Такой ответ я выбрал потому, что парадоксальным образом моя жена-революционерка была верующей и террор, мягко говоря, не одобряла. Хотя сложись судьба по другому, вполне могла бы вместе с другом детства оказаться в Боевой организации.
— А если ты эту черту преступил не обороняясь, не в бою — все, порвал душу, не залечить. И даже в бою, даром такое не проходит. У тебя вон, Новый Завет на столике лежит, там не сказано “убий”, там сказано “возлюби”.
Нельзя, нельзя руки марать. Вон, сколько народу в наши девяностые решило, что все можно, что не твари дрожащие, а право имеют? Убивали направо и налево, и где они? Пару-тройку случайно выживших найти можно, а все остальные — на кладбищах под черным пацанским мрамором с изображением мерседесов и прочей понтовой шняги. Статистика, хошь не хошь, а поверишь в поповскую метафизику.
Писано бо есть: Мне отмщение, Аз воздам.
И приснились мне Иван Солёный и Степка Хлыщ, смотрели на меня укоризненно и кривили наглые свои морды, чернявую да блондинистую.
Нет, ребятки, нас на дешевый понт не возьмешь, вы душегубы известные были, с ножом на меня шли, а на Гапоне крови не было, кровь та на императоре. Не будь Гапона — люди все равно пошли бы, не тогда, так позже, и события показали, что власть стрелять будет, не задумываясь, ей неважно, Гапон там или не Гапон.
Но все равно, гореть мне за вас в аду или что там атеистам положено. И потому будем грехи замаливать.
Назавтра получилось как бы не лучше, чем в первый день — и народу пришло больше, и доктора всю ночь обдумывали да размышляли, и с утра довольно быстро сформулировали и распределили основные задачи. В числе коих оказалось написание краткого руководства, буквально комикса, для рядового состава, пособие для медсестер и санитаров и создание группы по разработке принципов сортировки. Военврачи затеяли и комиссию в Военно-медицинской академии, которая должна решить, что можно улучшить в “передовом лечебном поясе действующей армии”. Вот на комиссию, как орган официальный, я надеялся меньше всего — прозаседаются, как пить дать.
А на замечания Веры, что для санитарных поездов нужны специальные вагоны, пообещал познакомить ее с Собко. Идей вообще звучало много, жаль, я был не в состоянии их оценить — ну что я знал, например, о выделении специальных носильщиков для раненых? Надо, не надо? Ничего, наше дело дать толчок и навести на мысли, а врачи сами разберутся.
Наконец, мы добрались до эпидемий и я выкатил проектик вошебойки, ага, той самой, с военной кафедры. Ничего сложного для тех, кто умеет строить блиндажи — загрузочная, прожарка, разгрузочная, две печи, два наката, теплоизоляция грунтом, сверху дерн.
Как люди прогрессивные и профессиональные, медики уже знали, что переносчиком сыпного тифа является платяная вошь, это доказали буквально пару лет назад французский бактериолог Николь и российский эпидемиолог Гамалея. Проектик был встречен с одобрением, но рассмотрен придирчиво. Похоже, я почти все вспомнил верно, обошлось всего лишь парой замечаний — об оконце и размерах. И кто-то вкинул мысль, что хорошо бы солдатикам стричь налысо не только голову.
— Господа, считаю что мы должны, во первых, выразить нашу благодарность Михаилу Дмитриевичу за то, что он поднял такую важную тему, — хозяин, Сергей Боткин, поклонился в мою сторону, — во вторых, оформить все, о чем мы тут говорили, в виде отчетов, в третьих, издать их сборником для распространения. Также полагаю необходимым распределить обязанности в части докладов начальству в Академии, Министерстве и Обществе Красного Креста, и назначить дату следующего сбора.