– Неважно, – Ян взял призрачный стакан из рук своего спутника, безымянного русского егеря, налил водки из бутылки-привидения и сделал длинный глоток. – Не казни себя. Разве ты не Бич Божий? Разве не защитил ты Свободу?
– Я убил…
– Нет! Очистил и спас!
– Я убил и тебя тоже!
– Каждый достоин кары, и думать иначе – гордыня. Я, – Карпентер подмигнул, – изменял жене. А Ваня свою бил! Правда, товарищ?
– Правда, – пробасил тот и ощерился. – Мне всё сходило с рук. Я сексот!
– Помни, – покачал пальцем Карпентер. И они растаяли, оставив на столе початую бутылку.
Карсон выдохнул и прижал низ глаза пальцем. Комната послушно раздвоилась, бутылка осталась в одиночестве. Галлюцинация! Игра подсознания. Но если… Обломки крыльев, антрацитово-чёрные на белом снегу – как шкура вороного коня. Конь чёрный. А он, Джон Карсон – всадник Апокалипсиса!
Джон сглотнул, неумело перекрестился, вспомнил бригадного капеллана.
– Подсознание, конечно, да, – пробормотал ошалело, – но…
Через два дня он прикатил из леса и установил первый камень в основание часовни. Потом ещё и ещё.
Пряный запах Хозяйки щекотал ноздри. Ещё немного, и Мария увидит среди мелкого кустарничка бурую тушу. Медведица кормилась. Мария глубоко задышала носом, успокаиваясь после долгого бега. Руки стиснули ложе арбалета. Зашелестела взводимая пружина.
Вот она!
Хозяйка перестала есть, она готовилась к атаке. Интересно, кто шуршал и ворочался сейчас в кустах, кто рисковал стать её обедом?
– Хоп! – крикнула Мария что было сил.
Медведица повернула башку, сверкнул чёрный глаз, и стрела вошла точно в него. Самка коротко квакнула и рухнула на бок. Лапы судорожно задёргались, разорвали дёрн и замерли.
Не мешкая, первыми ударами охотница отрубила передние лапы – будущий деликатес для дочек, да и Старика подбодрить не мешает, говорят, медвежьи лапы помогают от мужской немощи. Вторым ударом взрезала зверю брюхо. Сизо-красные внутренности вывалились на траву. Нужно отделить от остальной туши желчный пузырь и кишки, иначе мясо стухнет.
Он никуда не торопился, однако камень за камнем занимал своё место в стене часовни. Здание получалось тесное, неказистое, но Джон очень хотел, чтобы после него осталось что-то кроме смерти. Пусть никто не узнает про это, пусть никто не свяжет строение с проклятым именем, пусть даже никто не сможет сделать этого, но пусть оно будет.
Теперь у майора был карьер. Русло высохшего ручья в миле от дома. Когда-то давно, при отступлении ледника, на его месте была бурная речка, притащившая сюда множество каменных осколков. Сейчас майор тащил волокушу с очередным булыжником и повторял про себя ужасные русские глаголы. Русский оказался лучшим средством против голосов.
Громкий звук прервал урок. Он был забыт, невозможен, непривычен! Человеческий крик! Джон поверил в него, лишь увидев человека, сидящего невдалеке на корточках возле буро-красной туши, от которой остро несло зверем.
Женщина! Волосы собраны в хвост на затылке, в холщёвых штанах и широкой рубахе, в вырезе которой колышется тяжёлая грудь. Босая, в руках длинный нож, к поясу приторочен ворох свежих шкурок.
– Гхм, – вытолкнул он пересохшим горлом, и она услышала. Рука её метнулась вбок, и вот уже наконечник стрелы направлен ему прямо в грудь. Привычное, машинальное действие, застыло тревожно лицо… Спустя секунду мозг осознал увиденное, и женщина осела в траву, лицо разгладилось, и она зарыдала!
– Как ты плачешь? – медленно спросил Джон, подбирая слова.
– Как? – женщина улыбнулась, и Карсон увидел, что она совсем молода.
– Э… зачем?
– От радости. Ой! – она показала на тушу. – Хозяйка, нужно торопиться!
Они разделали зверя, погрузили мясо на волокушу, и пошли рядом.
– Меня зовут Мария, – сказала девушка чуть погодя.
– Ян, – ответил Карсон. – Идти ко мне, рядом дом.
Мария промолчала.
У егерского дома Ян быстро разжёг очаг, и Мария пекла на углях требуху, а Ян наладил коптильню. За заботами быстро стемнело. При свете костра они ели горячую, истекающую соком печень, и Мария внезапно захохотала.
– Как, зачем ты смеёшься?
– Почему. Хозяйка охотилась на тебя, хотела съесть, а теперь её едим мы!
Яну стало неуютно, ведь без этой девушки он был бы уже мёртв, съеденный настоящим русским медведем. Но не подал вида, и тоже засмеялся, а потом погладил кошачьи шкурки, висевшие на её поясе:
– Хочешь видеть настоящий тигровый шкура?
Взял Марию за руку и увёл в дом.
Мария сидела на берегу ручья. За её спиной стоял ветхий домик, а в нём спал сильный мужчина. Как хотелось родить ему пять, а лучше десять сыновей! Разделить с другими женщинами, но знать, что он всегда вернётся к ней и детям!
Зачем он сохранил эту карточку с надписью на чужом языке? Зачем она прочитала её и поняла? Ян изменился, но это он – Джон Карсон. Казнить убийцу рода человеческого – её долг?
Карточка вспыхнула легко и сгорела быстро. Нож так удобно лежит в руке… Её долг.
Потом пришёл Ян и молча сел рядом.
Закоренелый
Юлия Зонис
4 ноября 1977 г
Семенов не хотел быть рыбой. Юлия Зонис Не хотел и не хотел. Не то чтобы он имел что-то против рыб. В доводную-то эпоху, до приплыва Добрых Братьев по Жабрам, рыб Семенов любил. Особенно жирного леща, да под пивасик. Был такой вот пивасик, в больших граненых кружках. Стоишь себе у ларька, пену сдуваешь, тут же и лещик. Можно и водочки под это дело тяпнуть. Карпа Семенов не любил, что правда, то правда.
Карп – рыба костистая, коварная. Недоглядишь, так кость в нёбо так и вопьется. Карпа готовила жена Семенова. Запекала в духовке, набив всякой зеленью. Зелень Семенов не любил и карпа не любил, да и жену-то… Впрочем, с женой особый вопрос. Жену Добрые Братья по Жабрам увели в первые же месяцы, и булькнуть Семенов не успел. Тогда еще телевизор работал, и круглый день ролики крутили: вот, мол, сейчас вы ходите по земле, дышите грязным воздухом, скученные все, в городах сидите, природы не видите, кожа у вас в морщинах и угрях, голова лысеет, и дети больные родятся. А если пойдете к Добрым Братьям, так кожа вмиг разгладится, волосы заблестят, как шелковые, воздух сквозь жабры чистый пойдет, сплошная радость, и икра будет здоровая, прям как у лосося какого-нибудь.
Жену в последний раз Семенов видел года два назад. Обругала она супруга за несъеденного карпа, сковородками, по обыкновению, пошвырялась и прочь вышла, дверью хлопнула. А то, что сидело на скале и чесало золотую гриву, и пело зазывным голосом, и хвостом потряхивало – хвост крупный, в перламутровой чешуе навроде пуговиц, жена у Семенова и раньше в теле была – так то не жена. Наваждение одно. Вроде рекламных роликов от Добрых Братьев.
Сосед, Петрович, пока еще сам в воду не ушел, очень на эту новую жену заглядывался. Бывало, выйдет на бережок, где раньше причал был деревянный и пацаны рыбу удили – теперь-то ни-ни, ни причала, ни пацанов, а о рыбалке-то при Братьях и вовсе подумать негуманно – так вот, выйдет, присядет в камышах и на жену Семенова любуется. А та на скале сидит, вихры золотые чешет. Семенов-то не дурак был и понимал, что это все иллюзия и сплошной обман зрения, потому что откуда в их бывшем пруду скала? Пусть пруд сейчас и разросся до размеров Мирового Океана. И совсем бы всю землю покрыл, да затыка приключилась в Семенове. Ну и отчасти в Братьях. Братья – они гуманные, хотя и ни разу не гуманоиды. «Семенов, – говорят, то есть щелкают по своему эхолото-радару, – мы тебя насильно в воду не гоним. Живи на суше. Только глупый ты человек, Семенов. Посмотри: и жена твоя в воду ушла, вон у нее бока теперь какие и сиськи торчком стоят. И Петрович в воду ушел, хвостом бьет, с женой твоей крутит, молоки копит. И Москва в воду ушла. И Статуя Свободы. И даже Эльбрус и Казбек в воду ушли, Семенов, только ты, как дохлый карп, на берегу торчишь и жабрами щелкаешь».
Иллюстрация к рассказу Майя Курхули
Семенов был не очень ученый и не понимал, как это Эльбрус и Казбек в воду ушли, а село Одинцы Рязанской области – нет, но факт остается фактом. Потому что Братья. Они добрые. И разумные. И гуманные. И терраформируют. То есть акваформируют. Но зато чистота и свежий воздух в каждой паре жабр. И водичка голубая такая – спускаешься с крыльца по старой памяти, в огород чтобы выйти по малому делу, потому что до нужника бежать лень – и сразу в нее плюх! Это уже после ухода соседа, Петровича, вода к самому крыльцу подступила. Нужник тоже затопила и огород. Раньше бы жена орать начала – ах, картошка, ах, малина. А теперь ничего, сидит и кудри чешет. Потому что не жена, наваждение одно. Прелесть, как говорит батюшка Федор. То есть раньше говорил и народ мутил, на сходку в церковь созывал, а теперь ничего – смирно плавает, жабрами шевелит, булькает что-то. Только ему эхолото-радара не дали, не понять Семенову, что он там булькает, голым телом светясь сквозь водную толщу.
В общем, с ними ведь и боролись. Что да, то да. Семенов каждый день телевизор смотрел, поневоле, потому что жена включала. Сам-то он больше по футболу был. А жена поначалу очень политически активной заделалась, кричала, мол, сама автомат возьму на белую грудь и пойду стрелять в проклятых захватчиков. И много таких было. И в правительстве даже. И неправда, что они контракт с Братьями заключили на аренду Земли на сто пятьдесят тысяч лет. Во-первых, не проверишь. Во-вторых, что такое сто пятьдесят тысяч лет? Разве ж такие контракты заключают? Икринки их икринок к тому времени не останется. И враки все, что им обещали бессмертие и пятьдесят гектаров цветущих яблоневых садов на Марсе. Не умели Братья яблони-то растить. Вообще деревья не умели, потому что какие под водой деревья? Слизь плавучая одна.
А у Семенова в саду яблонька была. Да не яблонька, старая яблоня, корявая. Он под ней в жару любил сидеть, пиво пить с лещом. Яблоки на ней водились редкие, зато крупные, белые, наливные. И червяк их не точил, и град не побивал. Стол там был такой, деревянный, в зеленый цвет крашеный. Скамья длинная, колченогая скамья, но своя, привычная. Теперь той яблоньки не осталось. А семечко Семенов сберег. Как доел последнее яблоко, та