— В чём дело, который час?
— Шесть вечера. Холод собачий, лицо у тебя посинело и вообще такой вид, как будто ты при смерти.
— Вид тут ни при чём, доктор Хуссейни. Оставь меня в покое.
— Даже не подумаю. Поднимайся, пошли. Я живу в двух шагах отсюда. Сварим по чашке горячего кофе.
Блейк попытался уклониться, но человек настаивал:
— Если ты предпочитаешь не идти, то я вызову «скорую помощь», и тебя отвезут в «Кук Каунти», тем более что у тебя больше нет страховки. Вставай, не валяй дурака и вознеси хвалу небесам, что только один из сынов Аллаха мог оказаться на улице в этот час, вместо того чтобы торчать вместе со своей семейкой у рождественской ёлки.
В квартире Хуссейни было хорошо натоплено и витали запахи благовоний, пряностей и ковров.
— Сними обувь, — было сказано ему. Блейк сбросил туфли и опустился на подушки, уложенные по периметру гостиной, в то время как хозяин занялся приготовлением кофе.
Хуссейни смешал горсть кофейных зёрен с несколькими зёрнышками гвоздики и небольшим количеством корицы; комната наполнилась острым ароматом, затем он начал растирать кофе пестиком в ступке, меняя ритм, похожий на удары бубна, как в музыке, и сопровождая этот своеобразный деревянный перестук движением головы.
— Ты знаешь, что означает этот ритм? Это призыв. Когда бедуин размалывает кофе пестиком в своей ступке, то этот звук распространяется на большое расстояние, и кто бы ни проходил мимо, любой пилигрим, который бредёт в безмолвном величии пустыни, знает, что в палатке его ожидает чашка кофе и приветливое слово.
— Прекрасно, — кивнул головой Уильям Блейк, который постепенно начал приходить в себя, — трогательно. Благородный сын Аллаха пускает в ход свою деревянную ступку в городской пустыне и спасает от верной смерти отверженного, покинутого циничной и разлагающейся западной цивилизацией.
— Не говори гадостей, — упрекнул его Хуссейни. — Вот увидишь, это поставит тебя на ноги и заставит кровь бежать по венам. Клянусь, что, когда я нашёл тебя, ты был на грани от замерзания. Ты, наверное, не заметил этого, но мимо тебя прошли по меньшей мере двое твоих коллег, и они даже не удостоили тебя приветствием. Они видели тебя, не в себе и полумёртвого от холода, сидящего на обледенелой каменной плите, застывшего как сухая треска, и ни один даже не поинтересовался у тебя, не требуется ли помощь.
— Э, да они, возможно, спешили. Ведь сейчас канун Рождества. Многие ещё не успели сделать покупки... игрушки для детей, творожный торт для десерта. Ты ведь знаешь, как это бывает.
— Вот именно, — подтвердил Хуссейни, — канун Рождества. — Он высыпал кофе, который растёр вместе с пряностями в ступке, в кофейник с водой, кипящей на огне, и аромат стал ещё интенсивнее, но мягче и пробирал более пронзительно. Блейк осознал, что именно этот запах пряностей и кофе пропитал ковры на полу вместе с ароматом индийского благовония.
Хуссейни протянул ему клубившуюся паром чашку, предложил сигарету и уселся на корточках перед ним, куря в молчании и прихлёбывая из своей чашки крепкий ароматный напиток.
— Так и бывает в твоей палатке в пустыне? — спросил Блейк.
— О нет. В моей палатке — красивые женщины и финики вот такой величины. И дует восточный ветер, наполненный ароматом цветов с нагорья, и слышно блеяние ягнят, а когда я выхожу, то вижу вдали колоннады Апамеи[4], бледные на заре и красные на закате. Когда ветер усиливается, они поют, как трубы органа в ваших церквах.
Блейк кивнул головой, отпил ещё из чашки и втянул в себя дым сигареты.
— А тогда, — протянул он, — почему же ты не остался в своей чёртовой палатке в пустыне? Что ты потерял тут, если испытываешь такое отвращение к здешним местам?
— Я не говорил, что испытываю отвращение. Только сказал, что тут всё совсем по-другому. И сказал, потому что ты спросил меня. А если ты хочешь знать, то я всегда, с пятилетнего возраста, жил в лагере беженцев на юге Ливана: зловонное и загаженное место со сточными канавами под открытым небом, где мы, дети, играли среди крыс и отбросов.
— А... как же колоннады Апамеи, бледные на заре и красные на закате, которые поют при ветре, как органные трубы?
— Я только видел их во сне. Так описывал их мой дед, Абдалла-аль-Хуссейни, да благословит его Аллах, но я... я никогда не видел их.
Оба долго хранили молчание.
— Не понимаю, почему тебя выгнали, — завёл речь Хуссейна — Насколько мне известно, ты — один из лучших в своём деле.
— Можешь сказать — один из самых сильных, — ответил Блейк, протягивая чашку за добавкой кофе. Хуссейни наполнил её и вернулся к разговору:
— У меня нет права голоса на собрании, поскольку я рядовой профессор, но почему же не явился на голосование твой лучший друг Олсен?
— Олсен уехал в Египет и потому не мог присутствовать, тем не менее он прислал свой голос против... впрочем, один-единственный. Однако если ты, собственно, хочешь знать, как всё это происходило, гм-м, это долгая история.
— Сейчас канун Рождества, и похоже на то, что времени у нас обоих предостаточно.
Уильям Блейк, на которого нахлынула волна воспоминаний минувших и тревожные переживания текущих дней, сжал голову руками: возможно, ему пойдёт на пользу высказаться, возможно, кто знает, его ум осенит какая-нибудь мысль о некоем пути спасения, о способе восстановить доверие к себе.
— Примерно год назад, — начал он, — я изучал микрофильм с текстами Нового царства, скопированными Джеймсом Генри Брестедом незадолго до того, как разразилась Первая мировая война. Они относились к периоду Рамзеса II или Меренптаха, и в них содержалось указание на возможную связь этого текста с событиями Исхода. Рядом со скопированными знаками на полях листка было примечание, судя по почерку, сделанное в спешке. Естественно, я уже имел возможность познакомиться с почерком Брестеда...
Хуссейни кивнул головой:
— Конечно. Продолжай.
— Ты знаешь, что он, как правило, очень аккуратный. Хорошо, эта заметка, как я уже сказал, была, казалось, сделана в спешке и являлась ссылкой на другой источник, в котором, похоже, связь с библейскими событиями Исхода получила дальнейшее подтверждение. Обрати внимание, содержание примечания было не совсем ясным, но мысль сама по себе заинтриговала меня: это могло стать центральным событием всей моей жизни. Я искал этот проклятый источник во всех фондах Института Востока, перерыл все подземные хранилища и регистрационные журналы — совершенно безрезультатно...
Хуссейни протянул ему сигарету, поднёс огонёк и закурил сам.
— Ты и ко мне приходил, я это прекрасно помню...
— Верно. Однако я ничего не обнаружил. Тем не менее это примечание должно было иметь какой-то смысл. Оно превратилось для меня в навязчивую идею. Наконец меня озарило: ведь не было сказано, что Брестед оставил институту всё. Могли существовать и частные фонды, даже если о них не было известно. Я стал выяснять существование наследников; к счастью, перечни записей актов гражданского состояния в то время уже были размещены в Интернете, и это облегчило мою задачу. В конце концов мне удалось откопать последнего потомка Брестеда, адвоката лет пятидесяти, который проживал и, сдаётся мне, до сих пор живёт в красивой вилле на Лонгвуде, со стороны Беверли. Я заявился к нему, представил мои верительные грамоты научного работника и завёл речь о папке, которая могла содержать копии иероглифических текстов, представляющих большой интерес, однако же не стал раскрывать свои карты.
— И что же он?
— Был любезен. Сказал, что я не первый ищу эту папку, но могу успокоиться, потому что он её нигде никогда не видел, а рукописи его деда или то, что осталось от них, уже с полдюжины раз изучили чуть ли не с лупой личности типа меня, натолкнувшиеся на это примечание. Тем не менее в моём распоряжении его библиотека, где я могу расположиться, если хочу начать с начала это расследование с заранее предсказуемым результатом. Одним словом, он с чрезвычайной обходительностью дал мне понять, какой же я кретин. Исключительно для того, чтобы не потерять лицо, мне не оставалось ничего другого, как принять его приглашение и проверить со слабым проблеском надежды документы частной библиотеки. Я продолжил работу на следующий день и на следующий за ним, потому что по природе упрям и воспринимаю трудности как вызов для себя. В конце концов был обнаружен след, который мог указать мне конец нити в запутанном клубке...
— У тебя нет желания съесть что-нибудь? — прервал его Хуссейни. — В конце концов, сейчас время ужина. У меня нет в запасе ничего особенного, но мы поступим так, как это делают в пустыне.
— Я не против, — согласился Блейк.
Хуссейны поставил в духовку пару пиде[5], вынутых из холодильника; далее были извлечены острый соус, отправленный разогреваться на плитку, хумус[6], сваренные вкрутую яйца, сыр, тушёная фасоль.
— А пива у тебя нет? — поинтересовался Блейк. — Или ты строго блюдёшь запреты?
— Не так уж строго, — признался Хуссейны, — моя мать была ливанкой.
Блейк возобновил свой рассказ, время от времени отправляя в рот кусок-другой:
— Брестед имел любовницу. Некую Сюзанну Блиньи, вдову французского дипломата из консульства, которая осела на постоянное жительство в Миннеаполисе, и между ними, возможно, была переписка. Мне также удалось установить, что госпожа Блиньи в течение карьеры её покойного супруга побывала также и в Египте, в Луксоре.
— Могу себе представить, — произнёс Хуссейны. — То были прекрасные времена «Отель дю Нил», Огюста Мариэтта[7] и Эмиля Брюгша, героической египтологии...
— Однако же между этими двумя, весьма возможно, также существовала избирательная близость... У мадам Блиньи была дочь, Мари-Терез, которая вышла замуж за некоего Джеймса О’Доннела, офицера военно-воздушных сил. Он погиб в воздушном бою в небе Англии.