Хуссейни медленно проехал мимо Музея науки и промышленности, плывущего со своими дорическими колоннами подобно призраку, озарённого зеленоватым светом и оттого кажущегося сделанным из бронзы, затем оказался на правой стороне длинного квартала, протянувшегося от «Аквариума Шедд» на одном конце до планетария, смахивающего на каменный барабан, на другом. Он медленно проехал вдоль, оставляя глубокие борозды в белом покрове, ориентируясь по предыдущим следам, уже частично занесённым снегом, который продолжал беспрерывно падать в свете фар, при безостановочном движении и попеременных взмахах снегоочистителей на лобовом стекле.
Он увидел остановленный автомобиль с включёнными габаритными огнями и остановился, затем пошёл пешком по снегу, доходящему до щиколотки. Да, это был тот самый автомобиль: он подошёл к нему, открыл дверцу и сел на сиденье.
— Добрый вечер, Абу Гадж. Салям алейкум.
— Алейкум салям, Абу Ахмид.
— Я сожалею, что прервал твой вечерний отдых.
— Ты прервал не мой вечерний отдых, Абу Ахмид. Ты прервал мою жизнь, — пробормотал Хуссейни, опустив взгляд.
— Тебе следовало ожидать этого. Мы всегда добираемся до дезертиров, рано или поздно, где бы они ни находились...
— Я не дезертир. При вступлении в организацию я сказал, что уйду, когда у меня больше не будет сил выносить это. И ты принял моё условие. Разве ты забыл?
— Я прекрасно помню это, Абу Гадж. Иначе ты бы не сидел здесь сейчас, живой и здоровый, беседующий со мной. Факт остаётся фактом, что ты ушёл, не сказав ни слова.
— Ничего и не надо было говорить. Таково было соглашение.
— Ты мне сказки не рассказывай! — жёстко оборвал его Абу Ахмид. — Все решения принимаю я. И в тот раз я мог вынести тебе смертный приговор.
— Почему же ты не сделал этого?
— Я никогда не принимаю поспешных решений. Но я занёс тебя в свою записную книжку в раздел должников.
Хуссейни склонил голову.
— А теперь ты явился, чтобы предъявить счёт, не так ли?
Абу Ахмид не дал ответа на эти слова, но по его молчанию Хуссейни понял, что всей его жизни не хватит, чтобы оплатить этот счёт.
— Разве не так? — повторил он.
Абу Ахмид заговорил в такой манере, как будто в этот момент начал читать проповедь:
— Обстоятельства сложились столь критическим и требующим безотлагательных действий образом, что мы все призваны внести свой вклад. В эту минуту наша личная жизнь больше не имеет никакого значения.
— А моя имеет значение. Если возможно, обойдитесь без меня. У меня больше нет ни того задора, ни того стремления к цели. Если хотите, я внесу мой вклад деньгами, сколько смогу... Но прошу, обойдитесь без меня. Я не способен принести вам никакой пользы.
Абу Ахмид резко повернулся к нему:
— Твоё поведение только полностью подтверждает то обвинение, которое давно уже висит над тобой: дезертирство! А я обладаю властью вынести тебе приговор и полномочиями привести его в исполнение немедленно, вот в это самое мгновение.
Хуссейни хотелось бросить ему: «Делай то, что ты считаешь нужным, выродок, а потом катись в преисподнюю», — но взглянул на снежинки, танцующие в свете уличных фонарей, на тысячи огней города, отражающихся в тёмных водах озера, и выдавил из себя:
— Что я должен сделать?
Абу Ахмид заговорил тихим голосом, опустив голову на грудь:
— Когда я скажу тебе, что должно произойти, ты поблагодаришь меня за то, что я отыскал тебя, дал тебе возможность принять участие в историческом моменте и для нас, и для всего народа. Сионистская клика навсегда будет стёрта с лица земли, город Иерусалим возвращён истинно верующим...
Хуссейни покачал головой:
— Я не верил в то, что ты думаешь ещё об одном кровопролитии, о бесполезных бойнях и резне, как будто недостаточно уже пролитой крови. Бесполезно пролитой...
— На этот раз всё будет по-другому, на этот раз победа обеспечена.
— Бог мой... Ты говорил так каждый раз, и каждый раз поражение становилось всё более унизительным. Посмотри перед собой, Абу Ахмид. Видишь эти гигантские высотные дома? В каждом из них проживает столько народу, сколько в нескольких наших деревнях, каждая из этих башен является памятником экономической мощи, зачастую более могущественной и богатой, нежели любое из наших государств. Они представляют собой символ имперской власти, с которой никто в целом мире не может ни сравниться, ни состязаться, обладающей таким изощрённым оружием и оборудованием, что в эту самую минуту можно слышать каждое наше слово и каждый вздох на расстоянии тысяч миль отсюда. И эта мощь не желает, чтобы хоть что-то изменилось в теперешней расстановке сил в нашем регионе, невзирая на провокации, невзирая на нарушение уже заключённых договоров.
Абу Ахмид повернулся к собеседнику и пристально уставился на него со странной улыбкой:
— Может показаться, что ты стал одним из них...
— Я и есть один из них. Уже несколько лет являюсь американским гражданином.
— Гражданство — всего-навсего листок бумаги. Корни души — это совершенно другая вещь... вещь, которую никоим образом нельзя уничтожить... Но ты ошибаешься в том, что сказал. В этот раз сражение будет на равных. Им не представится никакой возможности развернуть их разрушительный потенциал. На сей раз исламское оружие возьмёт Иерусалим, как во времена Саладдина, борьба будет вестись врукопашную, и люди, которые проживают на верхушках этих башен, ничего не смогут изменить в исходе битвы. На этот раз победим мы, Абу Гадж.
Хуссейни хранил молчание, и дыхание, вылетавшее из его ноздрей, превращалось в крохотные облачка пара, поскольку автомобиль, остановленный с выключенным двигателем, в эту зимнюю ночь остыл. Он размышлял о том, что бы могли означать эти слова: был ли это блеф или Абу Ахмид действительно обладал козырем, который мог выложить на стол истории? Ему всё ещё не верилось в то, что происходило с ним.
Он вновь попытался выставить свои слабые доводы:
— Вы действительно хотите начать войну? Развязать уничтожение тысяч человеческих существ? Я хочу, чтобы ты знал: для меня не существует правого дела, которое стоило бы всего этого... Однако же я надеюсь, что история преподаст какой-то урок человечеству, а самым грандиозным из этих уроков будет вот этот: война — слишком высокая цена.
— Красивые слова, Абу Гадж. Но ты говорил по-другому, когда жил в лагерях беженцев, когда каждый день видел собственными глазами нищету и смерть, болезни и голод, когда увидел свою семью уничтоженной при вражеской бомбардировке... — Хуссейни почувствовал, как комок застрял у него в горле. — Тогда борьба казалась тебе единственным выходом для отчаявшихся людей. Подумай хорошенько, подумай — и ты увидишь, что твои слова примирения, столь разумные, происходят только от твоей налаженной и спокойной жизни. Это всего лишь выражение твоего эгоизма. Но я не хочу настаивать: сейчас не время и не место для обсуждения столь сложных и трудных проблем. Я только хочу знать, на чьей ты стороне.
— А у меня есть какой-то выбор?
— Безусловно. Но любой твой выбор, каким бы он ни был, влечёт за собой последствия.
— Вот как, — протянул Хуссейни, кивнув головой, и подумал: «Если я дам тебе определённый ответ, то завтра мой окоченевший труп найдут валяющимся на снегу, запятнанном кровью...»
— Послушай, — промолвил Абу Ахмид, — ты нам нужен. Я могу дать гарантию, что ты не будешь вовлечён в операции, связанные с кровопролитием. Нам нужен человек вне всяких подозрений, а только я знаю твоё истинное лицо. Нам требуется человек, который был бы координирующим лицом здесь, внутри этой системы, для боевой группы, готовой в настоящее время проникнуть в эту страну.
— А разве это не то же самое?
— Нет. Мы не хотим проливать кровь зря. Мы хотим только иметь возможность бить нашего врага его же оружием. Поэтому мы должны стреножить Америку, пока эта дуэль не будет завершена. Закончится она нашей победой или нашим поражением, но это будет последняя битва.
— И что же я должен делать?
— Три группы наших лучших борцов полностью вне всяких подозрений должны работать на территории Соединённых Штатов в течение необходимого времени. Они не знакомы друг с другом, никогда не видели друг друга, но должны работать слаженно, идеально скоординированно, но хронометру. Эти борцы станут смертельным оружием, нацеленным на висок колосса, а человеком, который будет держать руку на спусковом крючке, станешь ты.
— Почему я? — удивился Хуссейни с недоверием. — Почему это не будешь ты, Абу Ахмид?
— Потому, что моё присутствие требуется в другом месте, и потому, что здесь никому не ведомо, кто такой Абу Гадж.
Омар-аль-Хуссейни с отчаянием осознал, что всё уже решено и распланировано и путей отступления не предвидится. Достаточно было того, что Абу Ахмид предоставит американским властям доказательства, кто такой в действительности профессор Хуссейни: Абу Гадж, террорист, разыскиваемый в течение нескольких лет всеми полициями Запада, а затем канувший в небытие. Тогда ему придётся кончить свою жизнь на электрическом стуле.
— Когда должна начаться эта операция?
— Через пять недель, третьего февраля.
Хуссейни склонил голову в знак того, что он сдался.
Абу Ахмид передал ему аппарат, имевший вид небольшой чёрной коробочки:
— Все инструкции придут закодированными на твой компьютер, который передаст их по указанным направлениям, но этот содержит резервную систему. Ты не должен потерять его и обязан всегда носить с собой. Пароль для доступа такой же, как и название операции, которую мы собираемся предпринять: «Навуходоносор».
Омар-аль-Хуссейни положил коробочку в карман пиджака, дошёл до своего автомобиля, запустил двигатель и растворился в снежном вихре.
Глава 3
Уильям Блейк припарковал машину под домом в час ночи и направился к входной двери своей съёмной квартирки. Эта ночь могла бы стать самой тоскливой Рождественской ночью в его жизни, однако время, проведённое в доме коллеги, немного согрело его сердце, не говоря уже об окоченевших членах, и если бы не остатки самолюбия, то он принял бы приглашение Хуссейни переночевать на диване. По крайней мере было бы с кем обменяться парой слов завтра утром за чашкой кофе.