Лаклесс. Еще бы! Но, милочка Хэрриет, могу ли я решиться навсегда потерять тебя? Однако при том, как теперь обстоят наши дела, я не вижу возможности для нашего счастья. Что ж, буду утешаться тем, что сумел быть тебе хоть сколько-нибудь полезным! Поверь, все мое существо противится мысли о нашей разлуке. Будь я в силах жениться на тебе…
Хэрриет. О, я весьма вам признательна! Я, конечно, вам верю, можете не клясться!
Лаклесс. И ты так легко уступаешь благоразумию и готова расстаться со мной? Я бы не хотел, чтоб мое счастье покупалось ценой твоего.
Хэрриет. Благодарствуйте, сударь! И вы еще можете меня попрекать?… Нет, ваше тщеславие невыносимо!…
Лаклесс. Итак, я решился! Отныне, моя хозяюшка, я ваш!
Хэрриет. Погодите, сударь! Мне еще надо вам кое-что сказать. Вы мерзавец! И знайте: я это не в сердцах, я просто не понимаю, как я могла хорошо о вас думать, что за дура была! (Плачет.)
Лаклесс. Ха-ха-ха! Ну вот, попалась! Да неужто ты могла решить, милочка Хэрриет, что я все это всерьез?
Хэрриет. А вы, значит, не всерьез, да?
Лаклесс. Расстаться с тобой — сама подумай! Хорошенькая женщина меньше дорожит своей внешностью, а вельможа — властью, чем я тобой.
Хэрриет. Ах, как мне хочется верить в искренность ваших чувств!
Лаклесс.
Быть с тобою, Хэрриет,
Исступленно жажду я,
Тысячи преград и бед
Одолеет страсть моя!
Честолюбец влезет в ад,
Чтобы обрести почет,
А повеса для услад
Сотню миль пешком пройдет.
Что не сделает скупой,
Чтоб набить мошну свою!
Что не вынесет святой,
Чтоб по смерти быть в раю!
Всем рискну в своей судьбе,
Все исполню, ибо знай:
Для меня в одной тебе
Деньги, честь, услады, рай!
Хэрриет.
Сколько есть на свете бед
И препятствий — все, любя,
Одолеет Хэрриет
Для избранника — тебя.
Все кокетка сокрушит,
Чтобы оседлать успех;
Как ханжа не согрешит,
Чтоб святою слыть у всех!
Шлюхе, словно мухе мед, —
Экипаж шестериком,
И вдова на все пойдет,
Чтоб улечься с пареньком!
Я ж мечтаю лишь о том,
Чтоб со мной ты был, со мной:
Ты закон мой, ты мой дом
И карета шестерней!
Голос миссис Манивуд(из внутренних комнат). Хэрриет, где ты?!
Хэрриет. Я слышу трубный глас! Прощай! При первой же возможности я опять загляну к тебе.
Лаклесс. Прощай, моя прелесть. Держись и не сдавайся — будь примером для всех женщин!
Хэрриет уходит.
Лаклесс, Джек.
Лаклесс. Ну, что слышно?
Джек. Значит, был я, с позволения вашей милости, у милорда. Их светлость велели благодарить вас за любезное предложение прочесть им вашу пьесу, но, поскольку они страсть как заняты, просят их извинить. Еще был я у мистера Кибера[17], так тот вообще не дал ответа. А вот мистер Маккулатур сейчас сам сюда пожалует.
Лаклесс. Послушай, Джек!…
Джек. Что прикажете, сударь?
Лаклесс. Возьми там мою вторую шляпу и снеси ее в заклад.
Джек. Куда мы все носим?
Лаклесс. Ну да. А на обратном пути заверни в кухмистерскую. Так или иначе, но должна же голова помочь мне набить брюхо!
Лаклесс, Уитмор.
Лаклесс. Тебя ли я вижу, дружище Уитмор?!
Уитмор. Меня, дорогой, меня.
Лаклесс. Ну как это мило с твоей стороны! Когда в наш век друг не бросает тебя в беде, это — нежданный подарок судьбы. А эта дама с некоторых пор не балует меня вниманием.
Уитмор. Зато, как мне ведомо, балует другая, и притом — с давних пор.
Лаклесс. Ты про кого?
Уитмор. Про ту, которая жалуется, что ты совсем ее забросил, — про миссис Лаввуд.
Лаклесс. Ты что, все еще к ней ходишь?
Уитмор. Забегаю иногда, когда выдастся часок. В дурном настроении я не могу обойтись без такой пищи, как столичные сплетни. Не всякая сводня так рьяно выискивает непорочных девиц, как наша знакомая — женщин с опороченной репутацией.
Лаклесс. По-моему, второе занятие куда пакостней.
Уитмор. А ты, я вижу, по-прежнему остаешься поклонником женщин.
Лаклесс. Женщин и муз — поэтому в кармане у меня ветер свищет.
Уитмор. Как, ты все еще не излечился от пристрастия к сочинительству?
Лаклесс. Сочинительство столь же неизлечимый недуг, как и подагра.
Уитмор. С той лишь разницей, что подагра — достояние богатых, тогда как поэзия — бедных. Во времена, когда ценятся просвещенность и утонченность и в почете остроумие, еще есть, черт возьми, смысл заниматься искусством. Но сейчас, когда предрассудки и борьба интересов подчиняют себе все на свете; когда просвещение в загоне, а остроумие непонятно; когда театры дают кукольные представления, а артисты распевают лирические песенки; когда столицей правят дураки — головой преуспеяния не добудешь! А уж если ты не можешь не писать, пиши всякий вздор, пиши оперы, пиши разную Херлотрамбу[18], учреждай молельни и проповедуй с кафедры несусветную чушь, — и ты всегда встретишь поддержку. Живи своими мелкими заботами, блуди и сквернословь, а если услышишь, что тебе рукоплещут, знай: тебе самое место в тюрьме, и не в карете бы тебе кататься, а ехать в повозке к месту казни!
Лаклесс. Что-то ты больно разгорячился, мой друг!
Уитмор. Виной тому моя дружба к тебе. Я не в силах спокойно слушать, как дураки (хуже того — кретины!) насмехаются над тем, кто мне дорог. Наблюдать, как какой-нибудь бесталанный субъект, который в Китае номер бы с голоду, не умея изготовить и простейшей игрушки, с важным видом покачивает своей пустой башкой, отвергая то, в чем ни черта не смыслит! Или когда женщины из пустого предубеждения против неизвестного им, но порядочного человека готовы оспаривать что-то, о чем и слыхом не слыхали. Если все же, вопреки моим доводам, ты решил заняться сочинительством, заведи себе патрона, сводничай при каком-нибудь титулованном ублюдке, пой ему дифирамбы и приписывай ему ровно столько добродетелей, сколько у него пороков. В этом качестве ты, возможно, обретешь поддержку его милости, его милость привлечет к тебе внимание столичного общества, и тогда пиши себе, пока хватит сил, вздор ли, дело — все сойдет!
Лаклесс. Ты, по-моему, слишком беспощаден к людям. Разве нельзя преуспеть в нашем обществе более достойным способом?
Уитмор. Скажи лучше — общепринятым. Солдаты и костоправы живут войной, адвокаты — людскими распрями, придворные — налогами, а поэты — лестью, не так ли? По мне, есть только две полезные профессии — земледелец и купец: первый выращивает для нас плоды на своей земле, второй — привозит их из-за моря. И как раз эти две профессии величают у нас низкими и презренными, а все прочие — славными и почетными.
Лаклесс. Но прошу тебя, уйми свой злой язык и посоветуй лучше, что мне делать.
Уитмор. Позволь, ты же молод и исполнен энергии, а в столице тьма-тьмущая разных богатых вдовушек.
Лаклесс. Но я уже помолвлен.
Уитмор. Тогда женись! Надеюсь, ты был не столь безрассуден, чтобы выбрать себе какую-нибудь нищенку?
Лаклесс. Увы, я поступил именно так. И притом я люблю эту девушку столь нежно, что не променял бы ее даже на вдову Крёза[19].
Уитмор. Тогда ты конченый человек. Из брачных цепей не вырвешься! Нет, видно, ты родился под несчастливой звездой. Мало того, что ты пристрастился к этим девяти оборванкам-музам, ты еще и жену себе подыскал им под стать.
Голос Марплея-младшего(снаружи). Пусть носильщики портшеза прибудут за мной к Сент-Джеймсскому дворцу[20]. А впрочем, пусть лучше подождут здесь!
Уитмор. Это еще кто такой, черт возьми?!
Лаклесс. Очень важное лицо, ничем не хуже гвардейского капитана.
Лаклесс, Уитмор, Марплей-младший.
Марплей-младший. Приветствую разлюбезного мистера Лаклесса! Мое вам нижайшее почтение, сударь! Видите, дорогой, какую вы имеете надо мной власть. Я являюсь по первому вашему зову, хотя сейчас меня дожидаются при дворе несколько вельмож.
Лаклесс. Я весьма вам признателен. Понимаете, мистер Марплей, я сочинил трагедию и хочу предложить ее вашему театру.
Марплей-младший. Так пришлите ее мне, и я выскажу вам свое о ней мнение. Если только она поддается переделке, я охотно приведу ее в надлежащий вид.
Уитмор. Как вы сказали, сударь: поддается переделке?
Марплей-младший. Ну конечно. Переделки всегда на пользу! Как бы хороша ни была пьеса, без переделки она не годится.
Уитмор. Очень странная мысль!
Марплей-младший. Вы когда-нибудь сочиняли, сударь?
Уитмор. Нет, сударь, бог миловал!
Марплей-младший. Что ж, сударь мой, воля ваша. Когда вы надумаете сами сочинить пьесу, вы поймете, что она нуждается в переделках. Возможно, вам это покажется удивительным, сударь, но я переделывал и Шекспира.
Уитмор. Отчего же, и его можно.
Марплей-младший. Вот именно! Посмотрели бы вы, что приносят, — не прожуешь! А мы, сударь, придаем этому сырому материалу нужную форму и лоск. Это чистое заблуждение, будто пьесу создает автор. С таким же успехом можно говорить, что картину создал продавец красок, а одежду — ткач. Мы с отцом, сударь, все равно что поэтические портные. Ко всякой новой пьесе мы подходим, как портной к материи: начинаем ее резать — кроить и перекраивать, сэр, чтобы сделать ее впору нашей столице, — мы ведь лучше всех знаем ее вкусы. Ведь поэты, между нами говоря, полные невежды!