Я вновь и вновь возвращался в Туркмению, обследуя в Западном Копетдаге район за районом. Утешительные результаты были, но мало. Не было главного ― гнезда с яйцами или нелетающими птенцами, которое позволило бы формально включить ястребиного орла в список фауны СССР для законодательной охраны этой птицы и изучить биологию вида на северной границе ареала. Продвигались мои поиски при этом не так быстро и не с такой легкостью, как хотелось бы.
ПТИЦЫ и ОВЦЫ
Все мы ― суть создания одного Творца. И разве допустит он, справедливый и великодушный, чтобы одно существо обижало другое?
«22 ноября. Здорово, Маркыч! Как сам?
…Обязательная деталь любого ландшафта в долине Сумбара ― следы овец и коз. Везде. Старые, новые, одни поверх других. Почва глинистая, во влажную погоду следы эти пропечатываются четко, как в пластилин, а потом, когда все высыхает, они затвердевают и остаются в таком «забетонированном» виде на многие месяцы.
Перевыпас здесь ― ужасный бич, причина многих бед, но проблема эта просто не решается: Туркмения как‑никак ― скотоводческая страна.
У меня к скотоводству своя особая нелюбовь. Рельеф везде мягкий, пологие холмы или вполне проходимые скалы, поэтому, хоть и гоняют скот некими излюбленными маршрутами, доступно для него все, полынь везде более–менее одинаковая, все в равной степени пожрано и выбито; предсказать, где и когда появятся овечки с козочками, практически невозможно.
Только приду в холмы, расставлю лучки, приколю их шпильками к земле, насторожу, затрачу на это время и силы, отойду, усядусь наблюдать, моля Бога, чтобы жаворонки мои прилетели сегодня именно на это место, как вдруг, в самый неподходящий момент, появляется из‑за холма отара.
Выползает из‑за кромки склона нечто пятнистое, мохнатое, движущееся расползающимся живым потоком, стекающим неотвратимо прямо в лощину, где мои лучки расставлены. Мне ничего не остается, как сесть где‑нибудь на бугорок и следить в бинокль, кто наступит в лучок, сбив насторожку, кто пройдет вплотную.
В первое время я пытался было безмозглых животных от лучков отгонять, но это только хуже: шарахаются из стороны в сторону. Плюс никакая особая активность нежелательна еще и потому, что пасут скот часто туркменские дети, которым лучки вообще лучше не показывать: весь день потом отбою не будет. И вот в результате сижу беспомощно и безропотно, по–восточному приняв судьбу, как она есть, и рассматриваю в бинокль домашних братьев меньших. Сдохнуть можно. Сплошные шедевры.
Овцы все одинаковые лишь на самый первый взгляд, а как повнимательнее присмотришься ― совершенно все разные (а козы и подавно). И физиономии у них разные, и характеры. Разглядываю их в бинокль, а потом отрываю его от глаз и вижу, что в пяти метрах от меня выстроились полукругом штук пять, а то и десять овец и с безапелляционным овечьим исступлением смотрят на меня во все глаза. Я им: «Кыш! Дуры…»
Они шарахаются от меня, гулко топая по плотной земле, но им на смену почти сразу подходят и выстраиваются полукругом новые, И вот здесь я к ним вплотную уже без бинокля пригляделся, а как пригляделся, то чуть не помер со смеху.
Ты знаешь, мое излюбленное хобби ― рассматривать бесконечную вереницу лиц и характеров в метро на встречном эскалаторе. Так вот с овечками ― то же самое. Не в смысле, что люди в метро ― как бараны, а в смысле того, что разнообразие образов в овечьем стаде вполне сопоставимо с разнообразием человеческих образов в метро. Причем типажи, как это бывает, когда замечаешь человеческие черты в животном, ― на пределе гротеска, карикатурно, как в мультфильме. Чего и кого я только не насмотрелся! Парад–алле, что угодно: от «Мисс Европа» до балашихинского «качка». Полный атас.
А ко всему этому великолепию еще и обслуживающий персонал: три пацана лет по десять ― двенадцать; по–русски совсем никак; едут на ишаках, за ними три алабая плетутся. Собаки вроде как бездельничают, но функцию свою знают, возвращают в стадо заблудших овец. Меня эти лохматые белые кобели как увидят, погавкают для отчетности шагов с десяти, потом подойдут вплотную, виляя пушистыми хвостами, и, если хозяева рядом, сразу ложатся и засыпают.
Подъезжают ко мне мальчишки на ишаках, молча рассматривают меня пять минут, потом начинают трещать между собой по–туркменски. Я двоих сфотографировал пару раз, они уехали счастливые, через некоторое время появился третий, попросил что‑то не по–нашему. Понятно что, но я все равно жду, пока он объяснит, чего хочет («Чик–чик!»). И его сфотографировал. Уехал. Прошла отара, я поплелся лучки заново настораживать, вдруг опять пацаны возвращаются вместе с кобелями, тараторят радостно, тащат двух новорожденных козлят, чтобы я их тоже «чик–чик». Праздник жизни, окот: часто вижу в бинокль, как отстают от стада козы, рожают.
Вылупляется из козы в прозрачном пузыре эдакая штуковина, ни на что не похожая, мокрая, лохматая, на ногах не держится и орет благим матом. Как рождается это нечто, трюхающий где‑то сбоку алабай подходит и привычно ложится рядом с ним и со счастливой мамашей, которая неотступно тут же. Козленок орет первые тридцать секунд своей жизни, еще родиться толком не успел, а алабай лежит рядом, передергивает ушами от этих воплей и вздыхает устало, словно говоря: «Ну надоел ты уже, сил нет…»
Собирают таких новорожденных в мешок и навешивают на безучастно бредущего за отарой ишака. Плетется этот ишак, думая о своем, а весь воздух вокруг него в радиусе пятидесяти метров наполнен по–детски безоговорочно–свирепым блеянием, беканьем, меканьем и совсем уже истошными от голодного отчаяния, какими‑то лающими воплями. Ничего не видно, не понятно, а подходит ишак, и оказывается, что у него с двух сторон через спину на перевязи мешки, из которых торчат эти первородно–голодные носы, испускающие такие децибелы, что о–го–го.
А через несколько часов, обсохнув, это родившееся нечто превращается в очаровательного пушистого козленочка, как известно (по мультикам), резво играющего с птичками и бабочками на солнечной лужайке, а еще через полгода (если не отправят сразу в плов или в шурпу) этот козленочек превращается в самое страшное для земной природы существо, способное жрать не только любую самую горькую траву, но и колючие кусты, нижние ветки и кору с деревьев (где они есть), а где ничего нет ― выгрызать корни из‑под соленой земли, оставляя за собой поверхность, подобную Марсу…»
КОЛЛЕКТИВ И ЛИЧНОСТЬ
…пришлось работать не покладая рук. Гром и стон стояли в воздухе от голосов и шума крыльев миллионов птиц, собравшихся сюда на зимовье. Тучи лебедей, гусей, пеликанов и уток, затмевая солнце, носились в различных направлениях, наполняя мою душу диким восторгом и необузданной радостью.
― Я выпил снадобье, которое помогло мне обрести способность понимать язык птиц и животных, но я должен скрывать это от женщин. Если же какая‑нибудь женщина узнает мой секрет, то я тотчас умру…
«26 ноября. Дорогая Клава!
…Потратил два дня, выясняя ошибку глазомерного подсчета мелких птиц в стаях. Оценивал на глаз численность, а потом сразу фотографировал стаю, чтобы подсчитать количество птиц на слайде, спроецированном на стенку. Результаты очень хорошие: при размере стаи около ста штук ошибка ― порядка десяти процентов (у Бохмера на грачах ― существенно больше).
«12 декабря…. За сегодняшний маршрут отметил сто восемьдесят шесть стай двадцати семи видов. Везде стаи, стаи… Из единичных птиц, из десятков, из сотен, из тысяч. Крупнее, чем из нескольких тысяч, здесь пока не встречал; это все- таки не юго–западное побережье Каспия (где с Михеичем и с Бородой уток считали тысячами: тысяча, две, три… десять… двадцать…), а обширные сухопутные пространства, здесь столь высокой концентрации пока не нахожу.
Птицы в стае ориентируются прежде всего друг на друга, синхронизируя поведение: все кормятся, потом вдруг все уселись и нахохлились, потом все разом встали, встряхнулись и продолжают кормежку. То же самое со взлетами «ложной паники»: сидят все или кормятся, а потом вдруг взлетают без видимой причины, покрутятся несколько секунд и садятся назад. Выигрыш от такого поведения может быть прямой ― осмотреться, не изменилось ли что вокруг; не подкрался ли хищник. Но сейчас важно другое: кто подал сигнал взлететь, или прекратить кормежку, или продолжить ее? И был ли он, этот сигнал? Ни фига не знаем.
В стае из ста воробьев восемьдесят похожи друг на друга своим поведением, но нет и двух одинаковых. И все это бесценное индивидуальное разнообразие в стае уравновешивается с оправданной унификацией. Уравновешивается чем? Что является гирьками на вселенских весах выживания? Биологической целесообразностью, рациональностью энергетических затрат, адекватностью действий каждого в отдельности и всех вместе. Это обеспечивает переход количества в качество: в стае на порядок возрастает шанс выжить. Конечно же стая имеет не только преимущества, но и недостатки. Но в итоге преимуществ больше. (Что‑то я как‑то кондово выражаюсь, да? Как провинциальный грамотей на лекции в сельском клубе. Извиняй…)
Перемешиваясь в скоплении с другими птицами, члены одной стаи продолжают поддерживать ее структуру как единая группа. Соседние стаи даже одного вида, кормясь в одном месте в сплошной птичьей мешанине беспорядочного на первый взгляд скопления, слившись и перемешавшись, могут продолжать двигаться при этом с разной скоростью или в разных направлениях, сохраняя свою целостность и автономность. Почему?
Таких вопросов про стаи можно запросто придумать и десять, и сто, и тысячу. А вот где ответы брать? Наблюдаешь все эти веши десятки и сотни раз; спроси любого ― не поймет, при чем здесь наука: ведь это все так обычно, так просто! Смех смехом, но, видимо, на нынешнем методологическом уровне со всем этим не разобраться. Или же ресурсы потребуются неимоверные. Вот и получается, что прав был один мой пожилой коллега, провожавший пролетающую стаю глубоким вздохом и сакраментальной (как тогда казалось) фразой: «Нет, нам никогда не понять их жизни…»