Резко выдохнув, он освободился от скованности.
— Нам рассказывали, что в ваше время, я имею в виду, когда вы покидали Землю, все было видоизменено, я имею в виду, по-другому. Пожалуйста, не поймите меня неправильно, но я нахожу наш способ жить и любить намного лучше и нормальнее, чем тот, который неизбежно вел к перенаселению, массовым эпидемиям, голоду или искусственному предупреждению беременности вплоть до официального контроля над рождаемостью. Вы не находите, что лучше и справедливее, когда любовь — привилегия — более старшего возраста? После того, как оправданы надежды и внесен свой вклад на благо общества? Тогда, когда человек располагает уже достаточным жизненным опытом и умом, чтобы семью и воспитание детей не превращать в арену для борьбы за власть, самоутверждения и личного честолюбия? Я еще молод и, как и все мои ровесники, стремлюсь к удовлетворению моих желаний; но я понимаю, что их исполнение будет не только несправедливым, но и вредным для моего долга по отношению к благу общества. Ведь готовым к работе и работоспособным может; быть только тот, кто долго и уверенно добивается справедливого исполнения своих желаний. Почему кто-то должен продолжать работать, если он уже в молодые годы получил все то, о чем другие мечтают десятилетиями?
Полный ожидания и не уверенный, как она воспримет его слова, он замолчал.
— Вы, правда, думаете так, как сейчас говорите?
— Это звучит глупо?
— Очень даже умно. — На этот раз она не старалась спрятать свои сарказм.
— К сожалению, — сказал Александр.
Она удивленно посмотрела на него. Выражение ее лица сделало вопрос излишним.
— Да, — сказал Александр, — к сожалению, потому что по-глупому было бы намного лучше.
Его неожиданный ответ снова вызвал ту странную улыбку на ее лице. Она снова не поняла его.
И ее улыбка, следующее звено в цепочке неправильных выводов, придало ему необходимое мужество.
— Можно мне называть вас Анной, ведь вас так зовут?
— Я не понимаю, — она, действительно, ничего не понимала.
Он расслышал только обрывки ее слов.
— «Я люблю вас, майор» прозвучало бы очень комично.
На ее лице застыло очень необычное выражение, в нем он мог увидеть удивление, страх, отказ, даже, наверное, любопытство, но прежде всего страх и удивление.
— Ты понимаешь, Анна? Я люблю тебя.
Она поняла, только сейчас она все поняла. У нее не было сил что-нибудь ответить, ее начало трясти. Сначала это были только маленькие короткие судороги, пробегавшие по телу. Они заметно учащались и превращались во все более сильные волны, которые в конце концов превратились в истерические взрывы хохота.
Александр вообще больше ничего не понимал. Он с удивлением осознал, что этот смех не оскорбил его и что он очень печален.
Это продолжалось до тех пор, пока она, наконец успокоившись, смогла говорить.
— Не сердитесь, Александр, но вся эта история просто… она искала подходящее слово, — просто абсурдна, абсурдна и комична.
— Но что в моей любви такого смешного?
Смех застрял у нее в горле.
— Ты так прекрасно молод, а я так ужасно стара.
— Неправильно, — перебил он, — ты так прекрасно стара, а я так ужасно молод.
Она снова начала смеяться, но на этот раз смех звучал по-другому. И это поразило его.
— О’кей, — прыснула она со смеху, — ты страшно молод, а я страшно стара.
— Неправильно! Ты прекрасно стара, а я прекрасно молод.
Во второй раз ее смех внезапно прекратился, она прошептала будто во сне:
— Ты прекрасно молод, а я, я прекрасно стара!
— Да, — сказал он и осторожно обнял ее.
Она устало наклонила голову, хотела было уклониться, но ее сопротивление было очень слабо, а под его нежными поцелуями потеряло и последний остаток своей силы.
Она не понимала, что с ней происходило. Она вообще ничего уже не понимала и не хотела ничего понимать. Она чувствовала, как что-то окружает и сжимает ее, ее верхняя часть тела была как будто в железном корсете, который не давал ей дышать. Ей казалось, что она должна кричать.
— Я должна громко кричать?
— Да, — ответил он, — давай кричать!
И они кричали так долго, как только могли.
Было так, как будто гигантские узлы разрывались в ней на несметное количество острых язычков пламени, которые согревали ее тело. Растущие волны неведомых чувств захлестнули ее, превратили крики в поцелуи, спутали верх с низом, вчера с сегодня, пока не утонули во все поглощающем Сейчас.
В пять часов он должен был идти. Он хотел быть в казарме до утренней поверки.
Мягкое прикосновение руки вывело ее из полусна.
— Ты уже проснулась?
— О да, — сказала она.
Он хотел снова обнять ее, но она откинулась назад.
— Уже половина пятого, ты должен поторапливаться.
— Да, — сказал он и с наслаждением потянулся.
Она проследила за тем, как он пошел в ванную, без выражения уставилась на приоткрытую дверь, за которой он исчез, подождала, пока она снова откроется, наблюдала, как он одевается.
— Жаль, что я уже должен идти, — сказал он.
Она ничего не отвечала, только смотрела на него.
— Я люблю тебя, Анна.
Она медленно и очень осторожно погладила его по волосам.
Он хотел поцеловать ее,
— Ты должен идти, — сказала она, — иначе ты придешь слишком поздно.
— Я зайду за тобой в восемь часов.
— Не надо.
— Но я хочу, — сказал он, — обязательно.
Прежде чем открыть дверь, он неожиданно обернулся:
— Пожалуйста, не забывай меня.
И снова эта необъяснимая улыбка. Она тряхнула головой, тряхнула еще и еще, и все еще улыбалась, после того, как дверь за ним закрылась на замок.
Три часа спустя он снова подошел к ее двери. Он уже хотел позвонить, но вдруг увидел сломанный звонок.
Из квартиры вышла женщина, осмотрела его, предъявила свое удостоверение.
— Военная полиция. Кто вы и что вам здесь надо?
— Я офицер-ординарец майора. А что вы здесь делаете?
— Майор мертв. Предъявите, пожалуйста, ваше служебное удостоверение.
Прошло некоторое время, пока он отдал документы.
— В порядке. Пройдемте со мной.
В гостиной двое мужчин занимались, по-видимому, консервацией следов преступления.
— Это коллеги из службы консервации улик, — сказала женщина. И хотя он не проронил еще ни слова, она догадалась, что с ним происходит, и поэтому не стала придерживаться инструкций.
— Хотите знать, что случилось? — Ее голос звучал уже не так холодно. — Примерно в полседьмого раздался звонок майора. Она очень спокойно сообщила нам, что покончит с собой и звонит нам для того, чтобы мы самое позднее в полвосьмого увезли ее труп. Она сказала еще, что было бы очень хорошо, если бы мы не опоздали. Потом она положила трубку и не отвечала на наши звонки. Мы сразу же приехали сюда, взломали дверь, но она была уже мертва. Все указывает на самоубийство, обдуманное, запланированное самоубийство. Она вынула из сумки письмо.
— Мы нашли это письмо — оно адресовано вам.
Письмо было запечатано.
Он не хотел его читать, не здесь и не сейчас, но он должен его прочитать, они его не открывали.
В конверте лежал только один лист с тремя строчками:
«Я не ответила на один твой вопрос. „Элгоманза“ означает „Звезда с закрытыми от слез глазами“.»
(Перевод с нем. Е.Чахмахова)
Филип МакдональдЛИЧНАЯ ТАЙНА
Мир сходит с ума — а люди пытаются найти причину безумия в самом человеке. Иногда это конкретный маленький человек. Возможно, что всего лишь несколько месяцев назад я бы думал точно так же о существовании смертельно опасного помешательства — но сейчас я так не думаю.
Я не могу думать так из-за того, что случилось со мной совсем недавно. Я работал в Парамаунте, в Южной Калифорнии. Чаще всего я приходил в студию в десять утра, а уходил без пятнадцати шесть, но в тот вечер — в среду 18 июня — я слегка задержался.
Я вышел через центральный холл и поспешил через дорогу к гаражу. Вход в гараж походил на глубокую арку. В глубине ее было совершенно темно, и я наткнулся на человека, который то ли стоял в этой арке, то ли шел к выходу. Впрочем, не было похоже на то, что он просто стоял в темноте. У меня возникло впечатление, что он шел к выходу.
— Извините, — промолвил я. — Я… — Тут я замолчал и уставился на него. Он показался мне знакомым, но из-за полумрака и нелепой, скованной позы, в которой он стоял, вглядываясь в меня, я не сразу вспомнил его имя. Он не принадлежал к тем людям, с которыми я просто однажды встретился. Он занимал вполне конкретную страницу в моей памяти, мой друг, чья линия жизни тесно переплеталась с моей, и не так уж давно.
Он устремился прочь — но, как будто что-то вспомнив, вернулся обратно. Это был Чарльз Моффат — Чарльз, с которым я дружил в течение пятнадцати лет, Чарльз, которого я не видел года два с момента его таинственного исчезновения. Он уехал на Восток. Я был рад увидеть его вновь. Но он изменился до неузнаваемости; он, как говорили, был смертельно болен.
Я окликнул его и бросился за ним, схватил за руку, заставив обернуться ко мне.
— Ты, старый черт! — закричал я. — Неужели ты не узнаешь меня?
Он улыбнулся одними губами, его взгляд ничего не отразил.
— Как дела? Я уж думал, что ты меня забыл.
Эти слова походили на насмешку — но они не были насмешкой. Мне стало неприятно.
— Здесь чертовски темно! — промолвил я и потащил его на улицу. Как тонка была его рука.
— Давай прямиком к Люси, промочим горло! — предложил я. Там мы можем поговорить. Слушай, Чарльз, ты вроде бы был болен. Да я и так вижу. Что же ты не дал мне знать?
Он не отвечал, а я продолжал нести всякую ерунду, пытаясь освободиться от того мрачного предчувствия, которое навевал на меня весь его облик. Оно обволакивало нас подобно густому серому туману. Я вглядывался в него, когда мы шли мимо неоновых огней парикмахерской, пока не завернули за угол в сторону Мелроуз вдоль грохочущей транспортной артерии. Его взгляд был устремлен куда-то вверх и вперед. Он был до ужаса тощ: похоже, что он потерял в весе фунтов двадцать, причем он и прежде никогда не был толстым. Мне так хотелось вновь увидеть его глаза, и в то же время я боялся заглянуть в них.