Хотя этот человек и прекратил задавать ей вопросы и обращался к ней вежливо и мило, но уже не слушал ее. И все, кто приходил потом, тоже были вежливы и милы; и какие-то мужчины и женщина, которая забрала Эда и увезла его на поезде в городской приют.
Это был конец всему. В приюте Эд больше не видел живых цветов, и, хотя он и познакомился со многими ребятами, таких, как Сюзи и Джо, он уже больше не встречал.
Нельзя сказать, что дети и взрослые относились к нему плохо, вовсе нет. Например, миссис Уорд, заведующая, выразила желание стать ему вместо матери: это все, что она могла сделать для него, «прошедшего горький жизненный опыт».
Эд не знал, что она имела в виду под «горьким жизненным опытом», а она не объясняла. Она не рассказывала Эду, что стало с бабушкой, почему она никогда не навещала его. Всякий раз, когда он пытался узнать что-нибудь о своем прошлом, миссис Уорд говорила, будто ему лучше забыть, что с ним было до приезда в приют.
И Эд постепенно стал забывать. С годами он забыл почти обо всем. Поэтому теперь ему так трудно что-либо вспомнить. А он так этого хотел!
Все два года, проведенные в госпитале в Гонолулу, он пытался вспомнить. А что ему еще оставалось делать, прикованному в постели? Кроме того, он твердо знал, что если выкарабкается из госпиталя, то обязательно вернется домой, к бабушке.
Перед уходом в армию после приюта Эд получил от бабушки письмо, одно из немногих, которые ему приходили. Обратный адрес на конверте и имя «миссис Марта Дин» ни о чем ему не говорили. Но само письмо — несколько корявых строчек, выведенных на линованной бумаге — пробудило в Эде смутные воспоминания.
Бабушка писала, что была, как она выразилась, в «санатории», но теперь снова дома, и что она все выяснила о «той махинации, с помощью которой они отняли тебя у меня», и что если Эд хочет вернуться домой…
Эду ужасно хотелось вернуться домой. Но когда пришло письмо, он уже надел военную форму и ожидал направления на службу. Он, конечно, написал ответ, и в дальнейшем писал уже из-за границы и даже высылал ей деньги, получаемые в армии.
Иногда да него доходили ответы бабушки. Она писала, что ждет, когда у него будет отпуск и он сумеет приехать, что она читает газеты и в курсе всех событий в мире и что Сэм Гейтс говорит, что это «просто ужасная война».
Сэм Гейтс…
Эд уверял себя, что он уже взрослый человек и что Сэм Гейтс — плод его воображения. Но бабушка продолжала писать о мистере Уиллисе и миссис Кассиди и даже о каких-то новых друзьях, приходивших к ней в дом.
«Эд, мальчик мой, сейчас у меня опять море цветов, — писала бабушка. — Не проходит и дня, чтобы не зацвели новые. Конечно, я уже не такая проворная, как раньше, — ведь мне уже скоро стукнет семьдесят семь лет, но, тем не менее, я, как и раньше, вожусь с ними».
Письма перестали приходить как раз, когда Эда ранило. Для него надолго все прекратилось, остались только кровать, врачи с медсестрами, каждые три часа — гипосульфид и боль. Такова стала его жизнь, не считая воспоминаний.
Однажды Эд чуть не рассказал обо всем своему врачу, но вовремя спохватился: не стоило говорить об этом и надеяться, что тебя поймут.
Когда Эду стало получше, он написал бабушке. Прошло уже почти два года, война давно закончилась. Утекло столько воды, что у Эда не оставалось особой надежды: Марте Дин, наверное, уже «стукнуло», как она выражалась, восемьдесят лет, если только…
Ответ пришел за несколько дней до его выписки. «Дорогой Эд», — читал он те же корявые строчки, выведенные на той же линованной бумаге. Ничего не изменилось. Бабушка все еще ждала его, узнав, что у него все в порядке. Эда позабавило то, что бабушка интересовалась, помнит ли он еще старика Супасса, сторожа. Она писала, что прошлой зимой его сбил грузовик и теперь «он стал такой милый и дружелюбный и проводит вечера с нами». Им найдется, о чем поговорить, когда Эд вернется.
И Эд вернулся. Через двадцать лет. До этого ему пришлось проторчать в Гонолулу целый месяц, ожидая возможности отплыть на родину. Этот месяц был наполнен какими-то нереальными людьми и событиями. Эд проводил вечера в баре, встречался сначала с девушкой по имени Пегги, затем с медсестрой по имени Линда, с приятелем, с которым он вместе лежал в госпитале и который все время говорил о том, как бы им заняться бизнесом, использовав деньги, накопленные в армии.
Но бар казался Эду не таким настоящим, как гостиная в доме бабушки, и Пегги с Линдой были совсем не такие, как Сюзи, да и бизнесом у него не возникало желания заниматься.
В дороге все только и говорили о России, инфляции и жилищных вопросах. Эд слушал и кивал головой, но мысли его были заняты другим: он пытался вспомнить, что ему рассказывал Сэм Гейтс об Абрахаме из Спрингфилда.
Из Фриско он направился самолетом, предварительно дав телеграмму на имя миссис Марты Дин. Прилетев в аэропорт в полдень, он только вечером сумел купить билет на автобус. Теперь его отделяло от дома всего лишь 45 миль. Перекусив на вокзале, он забрался в автобус, который всю дорогу трясся на колдобинах. В город он приехал, когда уже стемнело.
До дома бабушки он добрался на такси. Когда он вышел из машины и увидел ее домик на краю кладбища, его пробрала дрожь. Он сунул водителю пять долларов, сказав, что сдачи не надо. Когда машина уехала, он собрался с силами и, глубоко вздохнув, постучал. Дверь отворилась, и он вошел в дом. Он понял, что наконец оказался дома и тут ничего не изменилось.
Бабушка была все такая же. Она стояла в дверях, маленькая и морщинистая и красивая, и глядела на него сквозь тусклый свет, исходящий от камина, и говорила:
— Эд, мальчик мой! Ну, скажу я вам!.. Ты ли это? Боже мой, какие шутки играет с нами наш разум! Я-то думала, что увижу маленького мальчика… Да что же ты, входи, входи, только вытри сначала ноги.
Эд вытер ноги о коврик — все тот же коврик — и прошел в комнату. В камине догорал огонь, и, прежде чем сесть, Эд подложил в него дров.
— Женщине в моем возрасте нелегко поддерживать огонь в камине, — с улыбкой произнесла бабушка, усаживаясь напротив него.
— Не следует тебе жить вот так, одной, — сказал Эд.
— Одной? Но я вовсе не одна! Разве ты не помнишь мистера Уиллиса и других. Уж они-то тебя точно не забыли, только и говорили о том, когда ты приедешь. Они собирались сегодня зайти.
— Правда? — Взгляд Эда был прикован к камину.
— Конечно, придут. И ты это знаешь, Эд.
— Знаю. Я только подумал…
Бабушка улыбнулась.
— Я все понимаю. Ты позволял себя дурачить тем, кто ничего не знает. До «санатория» я много таких встречала. Они запичужили меня туда, и мне понадобилось десять лет, чтобы понять, как обращаться с ними; все эти разговоры о привидениях, духах и иллюзиях… В конце концов я бросила это дело и сказала, что они правы, и через некоторое время меня отпустили домой. Полагаю, тебе пришлось — в той или иной степени — пройти то же, что и мне, только теперь ты не знаешь, во что верить.
— Да, бабушка, не знаю.
— Ну, мальчик мой, об этом не беспокойся. И о своей груди тоже.
— О моей груди? Откуда ты?..
— Мне прислали письмо, — объяснила бабушка. — Может, и правда, о чем они сказали, а может, и нет. Да это и неважно. Я знаю, ты не боишься, иначе ты бы не приехал, ведь так, Эд?
— Так, бабушка. Мое место здесь. Кроме того, я хотел бы раз и навсегда выяснить для себя, правда ли, что…
Эд замолчал, ожидая, что бабушка что-нибудь скажет, но она лишь кивала, наклонив голову.
Наконец бабушка нарушила молчание:
— Ты скоро узнаешь об этом. — На лице ее опять заиграла улыбка, и Эд стал смутно припоминать знакомые жесты, манеры, интонации. Что бы там ни было, никто не мог отнять у него одного — права быть дома.
— Ну что же они так задерживаются! — Бабушка резко поднялась и подошла к окну. — Похоже, они здорово запаздывают.
— А ты уверена, что они придут? — Эд тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно.
— Я в этом уверена, — обернувшись, отрезала она, — но, возможно, я ужасно ошибалась в тебе. Может, это ты не уверен?!
— Не сердись, бабушка.
— Я не сержусь. О, Эд, неужели они все же одурачили тебя? Неужели все зашло так далеко, что тьрне можешь вспомнить?
— Конечно, я помню. Я все помню, даже Сюзи и Джо, и свежие цветы, которые каждый день стояли в комнате, но…
— Цветы… — Бабушка посмотрела на Эда. — Да, ты действительно помнишь. Я рада. Ты каждый день приносил мне свежие цветы. Взгляд ее упал на стол. В центре его стояла пустая ваза.
— Если ты принесешь сейчас, до их прихода, немного цветов… может, это поможет? — проговорила бабушка.
— Прямо сейчас?
— Прошу тебя, Эд.
Он молча вышел на кухню и открыл дверь. Луна стояла высоко и была довольно яркая, чтобы осветить тропинку, ведущую к забору, за которым, словно в серебристой дымке, величаво раскинулось кладбище. Эд вовсе не испытывал страха, он не чувствовал себя здесь чужим — в тот момент он вообще ничего не чувствовал, кроме внезапной и острой боли в груди, когда перелезал через забор. Пробираясь по дорожкам между надгробиями, он пытался вспомнить, как пройти к цветам.
Цветы. Свежие цветы. Свежие цветы со свежих могил. Все было не так. Но в то же время все было в порядке. Все должно было быть в порядке.
У конца забора, на холме, Эд заметил могилу. На ней были цветы — маленький букетик, лежащий на деревянной мемориальной дощечке. Подняв цветы, Эд уловил их свежий аромат, почувствовал их влажные упругие стебли.
Луна светила ярко, и Эд сумел прочитать выбитые на дощечке буквы:
МАРТА ДИН
1870–1949
Марта Дин и была его бабушкой. Сорванные цветы были свежи. Могилу вырыли максимум день назад…
Эд медленно побрел по тропинке назад. Чтобы перелезть через забор, ему пришлось сначала перекинуть через него букет, а уж потом, превозмогая боль, перебираться самому.
Через кухню он прошел в гостиную, где догорал камин.