Печорин направился к княжне, которая уже искала его глазами, не понимая, отчего он вдруг покинул ее. Карский составлял ей компанию, но при появлении Печорина ретировался с явным облегчением – должно быть, ему порядком наскучило «сторожить» княжну. Григорию Александровичу пришло в голову, что он делал это по просьбе княгини, обеспокоенной давешней сценой с пьяным господином.
– Вы говорили с Илларионом Михайловичем? – спросила княжна, когда они с Печориным встретились.
– С Раевичем?
– Да, это он.
– Надо же. Не знал, как величать его по батюшке.
– Вы знакомы? Помнится, вы и на прогулке беседовали.
– Познакомились здесь, на водах. А ваша семья с ним дружна? Я видел, что вы и ваша маменька прогуливались с ним.
– Я не сказала бы, что дружна. Но он приглашен к нам и заходит время от времени. Маменька, кажется, не очень его любит, но почему-то принимает.
– Не знаете, почему?
Княжна покачала головой.
– А вы о чем с ним говорили?
– Об игре. Он, кажется, банкомет.
– Да, маменька говорила, у него часто играют. А еще он привез в Пятигорск какую-то машину. Новейшее изобретение.
– Неужели?
Вот это новость! Как может быть московский банкомет связан с наукой? Или княжна что-то напутала?
– Кто же изобретатель?
– Не знаю. Может, Илларион Михайлович? – в голосе княжны прозвучало сомнение.
– А что это за машина?
– О, я понятия не имею. Знаю только, что он поставил ее у себя дома. Говорят, она не совсем готова. Илларион Михайлович обещал, что, когда ее доделают, он даст представление.
– Вот как, – проговорил Печорин, которому почему-то подумалось, что едва ли речь идет о безобидном развлечении вроде волшебного фонаря или фейерверков. Впрочем… кажется, Раевич был немного не в себе. Может, он сумасшедший, одержимый своеобразной манией? Во всяком случае, при встрече надо будет спросить его про машину. – Так он фокусник? – проговорил Григорий Александрович. – Вот уж не подумал бы!
– Да, он мало подходит для этой роли, – согласилась княжна. – Думаю, это будет все-таки скорее научный эксперимент. Илларион Михайлович очень интересуется электричеством.
– Неужели?
– О, да! Он буквально одержим этим явлением.
– Может, он задумал удивить нас гальванизмом? – предположил Печорин. – Я слышал, в Европе подобные представления в моде. Кажется, в Лондоне господин Альдини буквально поразил зрителей демонстрацией действия животного электричества. Он подсоединил к телу казненного убийцы полюса стодвадцативольтного аккумулятора. Когда провода помещались на рот и ухо, мышцы челюсти начинали сокращаться, так что казалось, будто лицо убийцы корчится от боли.
– Это ужасно! – откликнулась княжна. – Проделывать подобное с человеческим телом – пусть даже оно принадлежало преступнику – кощунство!
– Согласен. Но зрители были впечатлены, особенно когда левый глаз убийцы открылся, словно тот желал взглянуть на своего мучителя. Один из ассистентов Альдини лишился от ужаса чувств и потом несколько дней страдал умственным расстройством.
– Илларион Михайлович рассказывал об электрофизиологии, – княжна старательно выговорила это слово и улыбнулась, очень довольная собой. – Но несколько пренебрежительно. Он считает, что эксперименты мсье Альдини ничего не доказывают, а только пускают публике пыль в глаза. Однажды он обмолвился, что электричество способно на куда большее, чем сокращать мертвые мышцы, – так он выразился, я это хорошо запомнила.
– Вполне вероятно, что господин Раевич прав. Вы собираетесь присутствовать на представлении? – спросил Печорин.
– Меня интересуют подобные вещи. Прогресс неизбежен, и нужно быть в курсе… новейших веяний.
Зазвучала мазурка, и Григорий Александрович закружил княжну в танце. Он чувствовал, что она уже влюблена, хоть и не желает показать этого. Оставалось только закрепить результат. Да за этим дело не станет: человеку, опытному в любви, для этого нужно лишь запастись терпением и действовать уверенно.
Хотя зачем добиваться любви молоденькой девочки, которую он даже не собирается обольщать и на которой не желает жениться? Если б княжна была неприступной красавицей, то могла бы привлечь трудностью предприятия, но ведь она не ослепительно хороша и уж точно не неприступна. Значит, дело в потребности любви, которая мучает мужчину в молодости, бросая от одной женщины к другой, пока он не найдет ту, которая его терпеть не может? Тогда рождается бесконечная страсть, секрет которой в невозможности достигнуть цели.
И правда, есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся душой! Она как цветок, лучший аромат которого испаряется навстречу первому лучу солнца, и его надо сорвать в эту минуту, а потом, надышавшись досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!
Григорий Александрович чувствовал в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути. Главное его удовольствие – подчинять своей воле окружающих, возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха, быть причиной страданий и радостей, не имея на то никакого права.
Возможно, чувство, подобное этому, заставляет и Раевича заключать нелепые пари на души, вовлекая тем самым людей в игру, где он задает правила, подчиняет себе других и внушает им страх: а что, если душу все-таки можно потерять так, как говорит банкомет?
– Вы, кажется, думаете о чем-то своем, – ревниво проговорила княжна, заметив, что Григорий Александрович все молчит и смотрит в сторону.
– Уверяю вас, что мысли мои не далеко улетели от вас, – ответил тот заранее заготовленной для таких случаев фразой.
Княжна покраснела от удовольствия и опустила голову, чтобы скрыть смущение.
Наконец бал закончился, и гости разъехались по домам.
Григорий Александрович решил прогуляться, несмотря на поздний час. Было прохладно, и небо заволокло тучами, однако месяц частично виднелся, освещая дорогу.
На бульваре Печорина неожиданно нагнал Грушницкий. В его глазах блистал какой-то смешной восторг. Молча он стиснул Григорию Александровичу руку и сказал трагическим голосом:
– Благодарю тебя, Печорин! Ты понимаешь меня?
– Нет, но, во всяком случае, не стоит благодарности.
– Как?! Мне рассказали о том, что ты заступился за Мэри на этом злосчастном балу! А ты уж и позабыл?
– Кто же тебе рассказал?
– Неважно. Я благодарю тебя.
Григорий Александрович не мог слушать его всерьез.
– А что, у вас все общее, даже благодарность? – спросил он насмешливо.
– Послушай, – важно сказал Грушницкий, – пожалуйста, не подшучивай над моим чувством! Я люблю ее до безумия и надеюсь, что она тоже меня любит.
– Это все прекрасно, однако уже поздно…
– Постой! У меня есть к тебе просьба.
– Какая?
– Ты получил приглашение бывать у Лиговских?
– Получил.
– Ну да, еще бы. Так ты будешь у них завтра вечером?
– Не знаю пока.
– Обещай мне замечать все. Я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин. – Грушницкий картинно всплеснул руками. – Женщины! Кто их поймет? Давеча глаза княжны пылали страстью, останавливаясь на мне, а сейчас они тусклы и холодны.
– Когда ж ты успел заметить?
– Я видел ее, когда она садилась в карету?
– И охота тебе было стоять тут?
– Ты не понимаешь!
– Не понимаю. Но, так и быть, просьбу твою исполню.
– Спасибо тебе! Я тоже буду. Потом расскажешь, что заметил.
Они расстались, и Печорин отправился домой, думая о том, как глупеют люди, стоит им влюбиться. Он знал это по себе, хотя давно уж не позволял себе ничего подобного. Впрочем, заблуждение Грушницкого было ему только на руку.
Глава 8,в которой маршируют мертвецы и слушают пение
На следующий день Григорий Александрович отправился к доктору Вернеру и застал того дома невыспавшимся и злым на весь мир.
– Проигрался! – пожаловался Вернер, раскуривая папиросу. – В пух и прах! А вы зачем пожаловали?
– Мне надо поговорить с тем раненым офицером, про которого вы рассказывали.
– С Фатовым? Чудесное исцеление?
– Да. Или он все еще молчит?
– О, нет. Дар речи недавно вернулся к нему.
– Замечательно.
– Что ж, я вас провожу. Только на что он вам?
– Увидите.
Вернер оделся, и они с Печориным отправились к больному.
– Скажите, доктор, – обратился по дороге Григорий Александрович к своему спутнику, – неужели вы ни разу не спросили своего подопечного, что он видел на том свете? Ведь не каждый день ваши пациенты возвращаются из небытия. Да еще и с выражением неописуемого ужаса во взоре.
– Увы, не каждый, – искренне ответил Вернер. – Разумеется, я расспросил Фатова, как только он смог говорить.
– И что? Видел он Боженьку или Сатану? Скорее, Сатану, я думаю. Иначе его взгляд не произвел бы на вас столь тягостного впечатления.
– Увы, нет. Ничего подобного. Фатов утверждает, что после смерти перенесся в некую странную местность, где не было ничего, кроме серого неба и ровного, то есть совершенно ровного, каменного плаца – так он выразился. И там он бродил в полном одиночестве, охваченный ужасом неизвестности, пока не увидел приближающуюся колонну людей. Мужчины и женщины всех возрастов были наги и худы так, что кости проступали сквозь кожу – казалось, они не ели несколько недель. Несчастные медленно брели, опустив головы. Фатов хотел окликнуть их, но из его рта не вырвалось ни единого слова, потому что воздуха не было, и звуки в этом мире не распространялись. Тогда мой пациент осознал, что до сих пор не сделал ни вдоха. Колонна людей прошла мимо, и ни один даже не взглянул на него. Складывалось впечатление, что они точно знают, куда движутся, поэтому Фатов последовал за ними. Тогда ему казалось, что нет ничего хуже, чем остаться в одиночестве на пустом плацу. Но вскоре Фатов догадался, что те, с кем он отправился в путь, – мертвецы. Вернее, души умерших, направляющиеся… хм… кто знает? – Вернер усмехнулся. – Может, и в ад! Фатов, по крайней мере, решил, что попадет именно туда.