Они отошли, и больше муж ее от себя уже не отпускал. На Печорина он демонстративно не обращал внимания, из чего Григорий Александрович сделал вывод, что показался Зеленцову опасным. Это противоречило его планам, но поделать было уже ничего нельзя.
Он ушел раньше, чем собирался, и не совсем удовлетворенный. Было ощущение, что у него что-то украли, и это чувство удивило его.
Глава 9,в которой занимаются черной магией и делают признания
На следующий день многочисленное общество отправилось к провалу, который представлял собой угасший кратер на отлогом склоне Машука, в версте от города. К нему вела узкая тропинка между кустарниками и скалами.
Григорий Александрович поехал тоже – не для развлечения, а чтобы поговорить с Раевичем, который, казалось, не пропускал ни одного светского развлечения в Пятигорске. Банкомет действительно оказался в числе гуляющих, но беседовал о чем-то с личным адъютантом Скворцова. Карский был на выигранной лошади.
Взбираясь на гору, Григорий Александрович подал руку княжне, и она ее не отпускала в продолжение всей прогулки.
– Вы опасный человек! – сказала она Печорину, зло шутившему над их общими знакомыми. – Я предпочла бы попасться в лесу убийце, чем вам на язык. Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня. Я думаю, это вам не будет очень трудно.
Григорий Александрович невольно вздрогнул.
– Разве я похож на убийцу? – спросил он.
– Вы хуже.
Печорин принял расстроенный вид.
– Да, – сказал он печально, – такова моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было. Но они родились, раз уж их ждали. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве – и я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли. Я стал злопамятен. Я был угрюм – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не понял. И тогда я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: там они и умерли. Я говорил правду – мне не верили. Я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без усилий счастливы, даром пользуясь теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в душе моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, а холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я стал нравственным калекой: одна половина души моей высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и выбросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим вообще все эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка кажется вам смешной – пожалуйста, смейтесь. Предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
Печорин сам расчувствовался от своей речи и в этот миг встретился взглядом с княжной: в глазах Мэри стояли слезы! Рука ее дрожала, щеки пылали.
Григорий Александрович понял, что сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, – впустило когти в ее неопытное сердце.
– Говоря «все», вы имели в виду своих родителей? – робко спросила княжна.
– Не только, – ответил Печорин.
– Я ведь ничего не знаю о вас, – задумчиво проговорила девушка. – Кто они, ваши родители?
– Я рано избавился от их опеки, – сказал Григорий Александрович холодно.
– Это все, что вы можете рассказать о них? – спросила спустя несколько секунд княжна, видя, что он замолчал и не собирается продолжать.
– Все, что хочу.
Печорина расстроило, что разговор свернул в это русло, но при этом он был удовлетворен тем, что вызвал в девушке чувства, которые уже не позволят женскому сердцу оставаться равнодушным.
Во все время прогулки княжна была рассеянна и ни с кем не кокетничала, а это верный признак того, что Григорий Александрович по-настоящему заинтересовал ее, полностью завладев думами и чувствами.
Около провала дамы оставили своих кавалеров, но Мэри не покидала Печорина и не выпускала его руку. Даже крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не испугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.
На обратном пути Григорий Александрович не возобновлял печального разговора. Он не хотел, чтобы у девушки сложилось впечатление, будто он жалуется – лучше, чтобы она думала, что он привык стойко переносить жизненные невзгоды.
Княжна была задумчива.
Нужно было переезжать горную речушку вброд. Хотя и мелкая, она была весьма опасна, потому что ее дно представляло собой совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменялось – где был вчера камень, там нынче оказывалась яма.
Печорин взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая была не выше колен. Они тихонько стали продвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, нельзя смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится, но Григорий Александрович забыл предупредить об этом княжну.
Они были на середине, в самой быстрине, когда она вдруг покачнулась в седле.
– Мне дурно!.. – проговорила она слабым голосом.
Григорий Александрович быстро наклонился к ней, обхватил рукой гибкую талию и шепнул:
– Смотрите наверх! Это ничего, только не бойтесь. Я с вами!
Через минуту ей стало лучше. Она хотела освободиться от его руки, но он еще крепче обнял ее нежный мягкий стан. Его щека почти касалась ее щеки, от которой веяло пламенем.
– Что вы со мною делаете? – прошептала испуганно княжна. – Боже мой!
Григорий Александрович, не обращая внимания на ее трепет и смущение, коснулся губами ее щеки. Княжна вздрогнула, но ничего не сказала. Они ехали позади всех, и никто не видел того, что произошло.
Когда кавалькада выбралась на берег, все пустились рысью. Княжна ударила хлыстом свою лошадь и помчалась во весь дух по узкой, опасной дороге. Это произошло так быстро, что Печорин едва смог ее догнать, и то только когда она уже присоединилась к остальному обществу.
На обратном пути княжна говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное. На Григория Александровича она не смотрела. Все заметили эту необыкновенную веселость. Княгиня внутренне радовалось, глядя на свою дочку, а у той просто случился нервический припадок: Печорин не сомневался, что она проведет ночь без сна и будет плакать.
Наконец, уже на подъезде к Пятигорску, княжна придержала свою лошадь, так что Григорий Александрович оказался возле нее. Он видел, что ее беспокоит его молчание, и завел разговор о предстоящем бале. Княжна была рада, что он поднял эту невинную тему, но Печорин знал, что это из-за смущения, и рано или поздно она захочет поговорить о поцелуе.
Он пригласил ее на мазурку.
– Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как в прошлый раз, – сказала княжна, улыбнувшись.
– Вовсе нет.
Княжна была серьезна. Кажется, исповедь и неожиданный поцелуй Печорина глубоко поразили ее. Куда девались живость, кокетство, капризы, дерзкая мина, презрительная улыбка и рассеянный взгляд?
Теперь Грушницкому с его шинелью не светит ничего, даже доброго слова. Григорий Александрович внутренне торжествовал, но был сдержан. Если бы он не знал, что будет дальше, все это могло бы оказаться не так уж и скучно.
– Правду говорят, что в Петербурге вы кого-то заставили отравиться из-за любви? – спросила вдруг княжна, застав Печорина врасплох.
Он мучительно побледнел, стиснув зубы.
Княжна заметила это, и взгляд у нее стал испуганный. Кажется, она пожалела, что задала свой вопрос, но не знала, как исправить содеянное.
– Не верьте сплетням, – проговорил, наконец, Григорий Александрович, заставив себя улыбнуться. – Они имеют свойство выдвигать на первое место самое плохое и искажать все остальное. В конце концов от них не остается ни слова правды.
– Простите меня! – прошептала княжна, поникнув.
– Не стоит об этом, – ответил Печорин, стараясь говорить спокойно и равнодушно. – Прошлое хорошо тем, что уже не существует.
Григорий Александрович пообедал в ресторации, где начинались приготовления к балу.
Издалека то и дело доносились взрывы – там прокладывали динамитом горную дорогу. Иногда это приводило к обвалам, и тогда слышно было, как катятся по склонам валуны и разбиваются у подножия на куски. Их гибель заставила Печорина вновь вспомнить о том, зачем он взял отпуск и приехал в Пятигорск. В последнее время он все чаще возвращался к этому в мыслях – должно быть, чувствовал, что над ним сгущаются тучи. У Григория Александровича всегда была сильно развита эта редкая и полезная, особенно на войне, способность – ощущать приближающуюся опасность. А в маленьком солнечном кавказском городке она была разлита буквально повсюду – Пятигорск пропитался ядом, который не замечали отдыхающие, но миазмы которого ясно ощущал Печорин.
После обеда Григорий Александрович зашел к Вернеру. Доктор был дома, но собирался уходить. Его дожидался какой-то пациент – вероятно, из новых, еще не успевший разузнать о плачевной репутации эскулапа.
– Что вы знаете о меле? – спросил Печорин, наблюдая за тем, как Вернер собирает медицинский саквояж.
– О меле? – переспросил доктор, придирчиво разглядывая скальпель, прежде чем положить его в кожаное отделение для инструментов. – Каком меле?
– О колдовском, разумеется. Тот, которым чертят на грифельной доске в гимназиях, меня мало интересует.
– Не знаю, чем продиктован ваш вопрос, – ответил, защелкнув саквояж, Вернер. – Неужели вы подозреваете, что тот мелок, который нашелся в гроте, может иметь отношение к черной магии? Во всяком случае, в колдовстве я вам не помощник. Если хотите, поговорите с мадам Зефой.