18 августа
Отчего же так бывает в жизни, что источник блаженства превращается в источник страданий?
Широкое, горячее чувство упоения живой природой, возносившее меня на лучезарные высоты, превращавшее окружающий мир в рай, теперь обернулось для меня невыносимою мукой, злым духом, преследующим меня повсюду. Прежде, когда я обозревал с высокой скалы холмы за рекой и зеленую равнину и все распускалось и цвело; когда я видел горы, от подножия до вершин покрытые высоким густым лесом, маленькие долины, осеняемые светлыми рощами, а тихоструйная река медленно катила свои воды меж сонно лепечущих тростниковых зарослей, отражая жемчужные паруса облаков, раздуваемых ласковым дыханием вечернего ветра; когда я слушал пение птиц под пологом леса или наблюдал пляску несметных полчищ крохотных мошек в багровых лучах заходящего солнца, последний отблеск которого высвечивал в траве гудящего жука, и жужжание и таинственное потрескиванье вокруг притягивало мой взор к земле, и мох под моими ногами, упорно добывающий скудную пищу из непроницаемой скалы, и сухой кустарник, ползущий по песчаному склону холма, открывали мне сокровенную, пламенную, священную жизнь природы, – я заключал все это в свое горячее сердце, чувствовал себя божеством посреди этого бьющего через край изобилия, и дивные образы бесконечного мира множились в моей душе, оживляя и расцвечивая все вокруг. Мрачные скалы обступали меня, бездны разверзались у моих ног, стремительные ручьи низвергались с горных уступов, неслись мимо реки, шум лесов и рокот гор наполняли мой слух; и я видел их ни на миг не прекращающееся созидательное взаимодействие и взаимослияние в темных земных недрах, все эти непостижимые силы, а над землей и в поднебесье – тысячеликое сонмище многообразных живых тварей; я видел людей, робко льнущих друг к другу и ищущих защиты и убежища в своих крохотных домиках, неутомимо вьющих свои гнезда и полагающих, что они властвуют над миром! Бедные глупцы, коим все видится мелким, поскольку сами они так малы!.. От неприступных вершин и пустынь, куда не ступала нога человека, до края неведомого океана реет дух Предвечного Творца, Радующегося каждой пылинке, внимающей и покорствующей Ему. Ах, как часто в ту пору я с завистью смотрел на летящих мимо журавлей, вожделея перенестись с ними на другой берег бескрайнего моря, испить из пенного кубка бесконечности, отведать кипучего напитка иной, высокой жизни и хотя бы на миг ощутить в груди своей, сдавленной болезненным сознанием бессилия, драгоценную влагу и ощутить блаженство существа, творящего в себе и через себя.
Брат, лишь воспоминания о тех минутах служат мне теперь отрадой. Даже одно уже только усилие воскресить в душе ту невыразимую жажду, вновь попытаться облечь ее в слова возвышает мою душу, чтобы тут же дать мне с удвоенною остротой ощутить мучительность состояния, в коем я ныне пребываю.
Перед моею душой словно подняли занавес, и зрелище вечной жизни превращается на моих глазах в черную бездну вечно разверстой могилы. Можешь ли ты сказать: «Это есть!», когда все проходит? Когда все проносится мимо со скоростью урагана, не исчерпав и половины своего бытия, увлеченное бурным потоком, исчезает в волнах, а затем вдребезги разбивается о скалы? Ни на мгновенье не прекращается в тебе и в твоих близких разрушительная работа, ни на мгновенье не перестаешь ты сам быть разрушителем: безобидная прогулка твоя стоит жизни тысячам бедных букашек, один лишь твой шаг уничтожает строение, с таким трудом воздвигнутое муравьями, и обращает в могилу крохотный мир. О нет, великие земные бедствия, все эти потопы, смывающие ваши деревни, землетрясения, равняющие ваши города с землей, меня нимало не трогают; меня гнетет мысль о разрушительной силе, заключенной в каждой частичке мироздания, силе, которая не создала ничего, что не разрушало бы своего ближайшего окружения, не разрушало бы самое себя. Я содрогаюсь от ужаса, стоя меж небом и землей, в самом средоточии этих вечно взаимодействующих и противоборствующих сил; я ничего не вижу, кроме всеядного, всепоглощающего чудовища, ни на мгновенье не прекращающего свой страшный пир.
21 августа
Тщетно простираю я к ней руки утром, медленно всплывая из глубин тяжелых сновидений, тщетно ищу я ее на своем ложе ночью, еще во власти сладкого обмана, навеянного счастливым целомудренным сном, в котором я сидел с ней на лугу, покрывая ее руку поцелуями. Ах, когда я, еще одурманенный ночными миражами, тянусь к ней в полусне, а затем пробуждаюсь, из бедного сердца моего вдруг изливаются потоки непрошеных слез и я безутешно плачу, вперив внутренний взор в беспросветную даль своего будущего.
22 августа
Это истинная мука, Вильгельм, – я впал в какое-то тревожное оцепенение, мою деятельную натуру словно разбил паралич: я не могу сидеть праздно, но и не в силах что-либо делать. Я утратил воображение, стал безучастен к природе, книги вызывают во мне отвращение. Теряя себя, мы теряем все. Клянусь тебе, порою мне хочется быть поденщиком, только чтобы, проснувшись утром, видеть хотя бы одну простую, ясную цель, связанную с грядущим днем, иметь хотя бы одно стремление, хотя бы одну надежду. Я часто завидую Альберту, глядя, как он сидит, погруженный с головою в бумагах и документах, и тешу себя иллюзией, что, будь я на его месте, мне было бы легче! Не раз уже, поддавшись внезапному порыву, хотел я писать к тебе и к министру и добиваться должности при посольстве, в коей, как ты уверял меня, мне не будет отказано. Я и сам верю в это. Министр очень добр ко мне и давно уже склоняет меня к тому, чтобы я занялся каким-нибудь делом. Всякий раз я ношусь с этой мыслью некоторое время, но стоит мне затем вспомнить басню про коня, который, пресытившись свободой, предпочел ей седло и уздечку и был загнан насмерть[73], – как вновь впадаю я в нерешительность… К тому же, милый друг, как знать, не есть ли моя жажда перемены положения всего лишь внутренняя неизбывная тоска, которая станет преследовать меня повсюду?
28 августа
Нет сомнений, если бы болезнь моя была излечима, эти люди непременно избавили бы меня от страданий. Сегодня день моего рождения, и вот чуть свет получаю я посылочку от Альберта. Еще вскрывая ее, с радостью обнаружил я один из розовых бантов, которыми было украшено платье Лотты, когда я впервые увидел ее, и которые с того дня не раз у нее выпрашивал. В посылке оказались две книжечки в двенадцатую долю листа, Гомер в ветштейновском издании[74], которым давно я хотел уже обзавестись, чтобы не таскать с собою по окрестностям Эрнестиевы фолианты[75]. Вот видишь, как предваряют они мои желания, как щедро осыпают меня маленькими услугами и знаками дружбы, стократ ценнее роскошных подарков, коими даритель в своем тщеславии унижает нас. Я непрестанно целую этот бант, упиваясь воспоминаниями о сладостнейших минутах, которыми так полны были те немногие счастливые, невозвратимые дни. Так уж случилось, Вильгельм, и я не ропщу, цветы жизни суть лишь мимолетные видения! Сколько их вянет и обращается в прах, не оставив и следа, лишь немногие производят плод, а многим ли плодам суждено созреть?.. И все же они есть, брат, и их не так уж мало! Так можем мы ли пренебрегать созревшими плодами, отказываться от них, предоставляя им вотще обратиться в тлен?
Прощай! Лето выдалось чудесное; я часто забираюсь на плодовые деревья в саду Лотты с длинным шестом и снимаю зрелые груши, а она стоит внизу и принимает их у меня.
30 августа
Увы мне, несчастному глупцу, предающемуся самообману! К чему эта буйная, бесконечная страсть? Я молюсь уже ей одной; воображение мое рисует мне лишь ее образ, и все вокруг существует для меня лишь в той мере, в какой оно связано с нею. Эта одержимость дарит мне порою несколько счастливых минут, а затем вновь гонит от нее прочь! Ах, Вильгельм! Если б ты знал, какими искушениями мучает меня порой мое собственное сердце! Проведя у ней два-три часа, налюбовавшись ее обликом, ее жестами, насладившись небесной музыкой ее слов, приблизившись к последней степени напряжения всех чувств, когда в глазах темнеет, все звуки доносятся как бы издалека, а в горло словно впивается рука безжалостного убийцы и сердце бешено колотится в груди, спеша на помощь чувствам, но вместо того только усиливает их смятение… – Вильгельм, в такие минуты я уже не отдаю себе отчет, где я и что со мной! Порою, когда тоска оказывается сильнее моей воли и Лотта вовремя не успевает доставить мне утешение, позволив выплакать у нее на ладонях подступившую боль, я в отчаянье бросаюсь прочь, куда глаза глядят, радуясь любой крутой вершине или непроходимой чаще, терновнику, рвущему мое платье, шипам, впивающимся в мое тело! И тогда мне становится немного легче! Но лишь немного! Иногда, изнемогая от усталости и жажды, я ложусь прямо на землю или глубокой ночью, в глухом лесу, озаренном призрачным сиянием месяца, сажусь на искривленный ствол дерева, чтобы дать хоть сколько-нибудь отдыха своим стертым до крови ногам, и забываюсь недолгим тревожным полусном… О Вильгельм! Одинокая хижина отшельника, власяница и вериги показались бы мне теперь блаженством! Прощай. Я не вижу иного конца своим мукам, кроме могилы.
3 сентября
Я должен уехать! Благодарю тебя, Вильгельм, за то, что ты утвердил меня в моем незрелом намерении. Уже две недели вынашиваю я эту мысль покинуть ее. Я должен уехать! Она опять в городе, у подруги. А Альберт… и… Я должен уехать!
10 сентября
Что за ночь! Вильгельм! Теперь мне все по плечу. Я больше не увижу ее! О, как бы мне хотелось броситься тебе на грудь, дорогой друг мой, и поведать в слезах восторга о чувствах, переполняющих мое сердце! Вместо этого я сижу здесь, задыхаясь от волнения и тщетно пытаясь успокоиться, а утром, на рассвете, подадут лошадей.
Она покойно спит и не знает, что никогда больше не увидит меня. Я сумел оторваться от нее, я нашел в себе силы в продолжение двухчасового разговора не выдать своего намерения. Но боже, что это был за разговор!