Альберт обещал мне тотчас же после ужина вместе с Лоттою дожидаться меня в саду. Я стоял на террасе под высокими каштанами и в последний раз провожал взглядом заходившее за тихой рекою и зеленою долиной солнце. Сколько раз я вместе с нею любовался отсюда этим величественным зрелищем и вот…
Я ходил взад-вперед по любимой аллее; когда-то, еще до того, как я впервые увидел Лотту, тайная магнетическая сила часто влекла меня сюда, а потом, в начале нашего знакомства, мы оба радовались, обнаружив общую привязанность к этому уголку природы, поистине одному из самых романтических рукотворных пейзажей, какие мне когда-либо доводилось видеть.
Прежде всего – это широкий вид, открывающийся меж каштанами. Впрочем, кажется, я уже не раз писал тебе о том, как высокие стены, образуемые стройными шеренгами буков, обступают посетителя и аллея становится все темнее из-за примыкающего к ней боскета, пока наконец не упирается в маленькую, закрытую со всех сторон площадку наподобие просторной беседки, от которой веет зловещим холодом одиночества. Я до сих пор помню священный трепет, охвативший меня, когда я впервые забрел в сей заколдованный уголок; в тот жаркий полдень в груди моей шевельнулось смутное предчувствие, что зеленые кущи эти однажды станут свидетелем и сладких нег моих и горьких мук. Я уже около получаса предавался болезненному упоению мыслями о скорой разлуке и грядущей встрече, как на ступенях террасы послышались их шаги. Я бросился им навстречу, с трепетом схватил ее руку и припал к ней губами. Едва мы поднялись наверх, как из-за холма, поросшего кустарником, выглянул месяц; говоря о том о сем, мы незаметно приблизились к темной «беседке». Лотта вошла внутрь и села на скамью, мы с Альбертом последовали ее примеру, но, от волнения не в силах усидеть на месте, я вскочил, встал перед ними, прошелся взад-вперед, вновь сел – состояние мое было угрожающим. Лотта обратила наше внимание на дивную игру лунного света, озарившего террасу в конце букового «коридора», – великолепное зрелище, которое было тем поразительней, что вокруг нас царил глубокий, непроницаемый мрак. Мы молчали.
– Всякий раз, когда я гуляю при свете луны, – вновь заговорила Лотта через некоторое время, – ко мне непременно приходят мысли о наших умерших близких, всякий раз меня переполняют чувства, связанные со смертью и с тем, что ждет нас за гробом… Мы не исчезнем! – воскликнула она звенящим от восхитительного волнения голосом. – Но скажите, Вертер, увидимся ли мы вновь, узнаем ли мы друг друга? Что говорит вам ваше чувство? Что подсказывает вам ваша интуиция?
– Лотта, – отвечал я, взяв ее руку и чувствуя, как подступают слезы. – Мы увидимся! Увидимся и здесь, и там!
Я умолк, не в силах продолжать. Вильгельм, вообрази, каково мне было услышать это именно в те минуты, когда в сердце моем уже поселилась боль разлуки!
– А знают ли о том наши близкие, покинувшие нас? – продолжала она. – Чувствуют ли они наши радости и тревоги, чувствуют ли, что мы поминаем их с горячей любовью? О, образ моей матушки всегда рядом со мною, когда я сижу посреди ее детей, посреди моих детей, и они льнут ко мне, как прежде льнули к ней. Когда я подымаю затуманенный слезами взор к небу, желая, чтобы она хоть на мгновенье увидела нас, увидела, как я держу слово, данное ей в час смерти, быть матерью ее детям, – с какой болью молю я ее: «Прости, родная моя, если я не умею быть им тем, чем была им ты! Ах, ведь я делаю все, что в моих силах: они одеты, сыты и, что еще важнее, ухожены и любимы. Если бы ты могла видеть наше согласие, любимая моя, святая! Ты горячо восхвалила бы Господа, Которого в последней своей предсмертной слезной мольбе просила о счастье своих детей.
Так она говорила! О, Вильгельм, кому под силу повторить сказанное ею? Как могут холодные, мертвые глаголы живописать эти небесные цветы духа? Альберт ласково прервал ее:
– Милая Лотта, пощадите себя! Я знаю вашу склонность к мыслям подобного рода, но прошу вас!..
– О, Альберт, – сказала она, – ты ведь помнишь те вечера, когда мы втроем сидели за маленьким круглым столиком, проводив в дорогу папá и уложив малышей спать. Ты часто приносил с собою какую-нибудь хорошую книгу, но до чтения ли было рядом с нашей доброй матушкой? С этой славной, нежной, веселой и не знающей праздности душой! Одному Богу известно, сколько раз по ночам бросалась я пред Ним на колени, умоляя сделать меня похожею на нее.
– Лотта! – вскричал я и, бросившись перед нею на колени, припал к ее руке, орошая ее слезами. – Лотта! Благословение Господа и дух твоей матушки да не покинут тебя!
– Ах, если бы вы знали ее! – отвечала она, пожимая мне руку. – Она была достойна знакомства с вами!
Я едва не лишился рассудка при этих словах. Никогда еще не слышал я более лестных, более окрыляющих слов, обращенных ко мне.
– И этой женщине суждено было уйти в расцвете лет, когда ее младшему сыну не исполнилось еще и шести месяцев!.. – продолжала она. – Болезнь ее продлилась недолго; она оставалась спокойна и принимала свою участь с покорностью, вот только мысли о детях, особенно о младшем, причиняли ей боль. Когда конец ее приблизился и она сказала: «Приведи их ко мне!», я исполнила ее просьбу; они вошли в ее комнату, малыши, ничего не понимавшие, и старшие, убитые горем, и обступили ее кровать, и она благословила и поцеловала каждого, а потом, отослав их, сказала мне: «Будь им матерью!» Я поклялась ей в том. «Это нелегкое бремя, дочь моя, – сказала она. – Но ты чувствуешь, чтó значит материнское сердце и материнское око, я не раз видела это по благодарным слезам в твоих глазах. Дай же братьям и сестрам твоим и то и другое, а отцу – верность и послушание. Это станет ему утешением». Она спросила о папá; отца же в те минуты не было дома: он ушел, чтобы спрятать от нас свою невыносимую боль, раздиравшую ему сердце.
Альберт, ты был тогда в соседней комнате. Услышав твои шаги и узнав, что это ты, она просила позвать тебя, и, когда ты вошел, она посмотрела на нас с тобой спокойным, просветленным взором, в котором была вера в наше счастье, в наше общее счастье…
Тут Альберт порывисто обнял Лотту, поцеловал ее и воскликнул:
– И мы счастливы! Мы будем счастливы!
Даже спокойный, рассудительный Альберт пришел в чрезвычайное волнение, я же и вовсе не помнил себя.
– Вертер, – молвила Лотта, – и этой женщине выпала такая доля! Когда я вспоминаю, как на наших глазах уносили самое дорогое нашему сердцу и никто не чувствовал это так остро, как дети, которые потом еще долго горестно сетовали, что черные дяди унесли их маму!..
Она встала, я же, придя в себя, остался сидеть, не выпуская ее руки из своей.
– Уже поздно, – сказала она. – Пора возвращаться.
Она хотела высвободить свою руку, но я еще крепче сжал ее.
– Мы увидимся! – воскликнул я. – Мы непременно найдем и узнаем друг друга средь любого множества лиц и образов! Я ухожу, ухожу по доброй воле, но, если бы мне надобно было сказать: «навеки», у меня недостало бы сил. Прощай, Лотта! Прощай, Альберт! Мы еще увидимся…
– Надо полагать, завтра, – заметила она шутливо.
Как больно отозвалось в моем сердце это «завтра»! Она же, отнимая руку, не знала, что…
Они пошли по аллее, залитой лунным светом, а я, проводив их взглядом, бросился наземь и выплакал свою боль, затем вскочил, добежал до террасы, успел еще увидеть, как мелькнуло внизу, у калитки, в тени высоких лип, ее белое платье, вскинул руки – и оно исчезло.
Книга вторая
20 октября 1771 г.
Вчера достигли мы цели нашего путешествия. Посланник нездоров и должен будет несколько дней отдохнуть. Все бы ничего, будь он хоть чуточку приветливей. Вижу, вижу, что судьба уготовила мне тяжкие испытания. Однако долой малодушие! С легкою душою можно преодолеть любые тяготы! С легкою душою?.. Перо мое, похоже, насмехается надо мной! О, одна лишь капля безмятежности сделала бы меня счастливейшим из смертных. Увы! В то время как другие, не имеющие и десятой доли моих сил и дарований, бахвалятся предо мною в упоении своего самодовольства, я терзаюсь сомнением в своих силах, в своем таланте! Господи Многомилостивый, ниспославший мне сии дары, – зачем не довольствовался Ты половиною Своих щедрот и не дал мне вместо них веры в собственные силы и способности довольствоваться малым?
Терпение! Терпение! Все образуется. Ты прав, дорогой друг мой. С тех пор как я живу, всякий день обращаясь среди людей, и вижу их нравы, проделки и плутни, я стал менее взыскателен к себе самому. В самом деле, коль скоро мы так устроены, что все соотносим с собою, а себя соотносим со всем, то счастье наше или горе зависит от вещей и явлений, окружающих нас, и потому нет для нас ничего более опасного, нежели одиночество.
Воображение наше, по природе своей обреченное на полет к горним высям, питаемое фантастическими образами поэзии, выстраивает некую иерархию, в коей отводится нам последнее место, и всё, кроме нас, представляется нам достойным восхищения и всякий другой человек – совершенством. И это получается само собою. Мы часто чувствуем, что в нас чего-то недостает, и именно то, чего сами мы лишены, склонны мы видеть в другом, которого к тому же наделяем и всем, что дано нам самим, а в придачу еще и украшаем невозмутимостью идеала. И вот портрет записного счастливца, плод нашего собственного творчества, готов.
Однако при всей нашей слабости и неуверенности в себе, неустанно трудясь и постепенно подвигаясь вперед, часто замечаем мы, что унылые скитания наши по волнам бытия привели нас дальше тех, кто бодро летел к цели на всех парусах… И, поравнявшись с ними либо опередив их, мы испытываем благодатное чувство веры в себя.
26 ноября
Я постепенно начинаю осваиваться на новом месте и чувствую себя уже вполне сносно. Более всего доволен я тем, что не сижу без дела. К тому же меня развлекает множество людей, окружающих меня, новые образы и типы, слагающиеся передо мною в некое пестрое зрелище. Я познакомился с графом К., человеком, коего достоинства день ото дня внушают мне более почтительного уважения; он имеет светлый ум и широкий кругозор, не будучи, однако, оттого холоден и заносчив. Склад речей его, манеры и характер выдают в нем столько искреннего и теплого дружелюбия. Он принял участие во мне, когда я явился к нему по казенной надобности и он с первых слов моих заметил, что мы понимаем друг друга и что он нашел во мне достойного собеседника. Не могу нахвалиться также его открытостью в отношении меня. Нет на свете бол