– Безутешен? Что ж, это так, велика моя скорбь. Кармор, ты не терял сына, не лишился цветущей дочери; жив храбрый Колгар, жива Аннира, прекраснейшая из дев. Ветви дома твоего цветут, о Кармор; Армин же был последним из нашего рода. Мрачно ложе твое, о Даура! Тяжек сон твой в могиле! Когда пробудишься ты и воспоешь свои сладкозвучные песни? Вейте, осенние ветры! Бушуйте над темной равниной! Шумите, лесные потоки! Сотрясайте, вихри, верхушки дубов! Лети сквозь рваные тучи, о месяц, являя в разрывах бледный свой лик! Воскреси в моей памяти страшную ночь, когда пали дети мои, навеки ушли могучий Ариндал и кроткая Даура.
О, Даура, дочь моя, ты прекрасна была, хороша, как луна над холмами Фуры, бела, как снег молодой, свежа и чиста, как горный воздух! Ариндал, крепок был лук твой, неотвратимо копье, взор твой мерцал серебром, как туман над волнами, щит твой горел, словно огненный шар!
Армар, прославившись в битвах, пришел, чтоб снискать любовь Дауры; недолго противилось сердце красавицы, друзья их уже предрекали им счастье.
Но Эрат, сын Одгала, гневом дышал: Армар сразил его брата. Он пришел, приняв вид морехода. Статен был челн его, качавшийся на волнах, серебристые кудри обрамляли суровое чело его.
– Прекрасная дева, – он молвил, – Армина славная дочь, там, на скале, недалече от берега, в море, где зрелый плод алеет на древе, ждет свою Дауру Армар; он прислал меня, чтобы я доставил его возлюбленную на остров.
Она поплыла с ним по зыбкому морю и, на берег скалистый ступив, стала звать Армара, но ответом ей было лишь гулкое эхо.
– Армар! Любовь моя! Мой возлюбленный! Зачем ты пугаешь меня? Где ты, сын Арднарта? Слышишь ли зов мой? Это Даура кличет тебя!
Эрат коварный со смехом направил к берегу челн свой. Она же возвысила голос, громко звала отца и брата:
– Ариндал! Армин! Кто же спасет бедную Дауру?
Голос ее достиг суши. Ариндал, сын мой, спустился с холма, разгоряченный охотой, в окруженье пяти темно-серых псов; стрелы его звенели в колчане, лук свой нес он в руке. Увидев дерзкого Эрата на берегу, он схватил его и привязал к дубу; больно впилась веревка в плоть пленника, вырвав жалобный стон из груди его.
Ариндал отплыл от берега в своем челне, желая спасти Дауру. Армар, ослепленный гневом, пустил стрелу свою в оперенье сером; тонко запела она и через миг вонзилась в сердце твое, о Ариндал, сын мой! Умер ты вместо изменника Эрата. Челн твой волны пригнали к острову, ты рухнул наземь и испустил дух. О, Даура, у ног твоих струилась кровь брата! Волны разбили челн о камни. Армар бросился в море, полон решимости спасти свою Дауру или погибнуть. Порыв ветра с холма вздул свирепо прибрежные волны, и пловец навек исчез под водой.
Я один слышал жалобы моей дочери, стоя на скале, средь кипящих волн. Громки и неумолчны были крики ее, но отец не мог ей помочь. Всю ночь простоял я на берегу; я видел ее в бледном свете луны, слышал крики ее сквозь вой ветра, дождь свирепо хлестал склоны горы. Голос ее все слабел и утром умолк, как умолкает ветер вечерний в траве среди скал. В страхе и боли умерла она, оставив отца одного! Пал мой защитник надежный, увял мой прекрасный цветок, гордость моя и отрада.
И теперь, когда буря объемлет скалы, когда северный ветер вздымает волны, я на гулком сижу берегу, неотрывно глядя на страшный остров. Часто вижу я в свете ущербной луны, как шествуют духи детей моих вдали печальной четой»…
Чтение Вертера было прервано бурным потоком слез, внезапно хлынувшим из глаз Лотты. Он бросил рукопись, схватил ее руку и сам разразился горчайшими слезами. Лотта, уронив голову на свободную руку, закрыла лицо носовым платком. Оба были охвачены чудовищным волнением. В судьбе благородных героев Оссиана они узнали свою собственную муку, ощутили ее вместе, и слезы их слились. Губы и слезы Вертера жгли руку Лотты; трепет пробежал по ее жилам, и она попыталась отстраниться, но боль и сострадание наполнили члены ее свинцовой тяжестью. Глубоко дыша, чтобы поскорее оправиться от потрясения, она сквозь слезы взмолилась, прося его продолжить чтение! Вертер весь дрожал, сердце его грозило разорваться на части; он вновь взял в руки брошенную страницу и стал читать скованным голосом:
«Зачем ты будишь меня, весна? Ты ласково веешь в лицо мне и шепчешь: „Я окроплю тебя влагой небесною!“ Но пора моего увяданья близка, близок вихрь, что сорвет мои листья! Завтра странник придет, знавший честь и славу мою, и взор его будет искать меня в поле, но не найдет…»
Страшный смысл этих слов обрушился на несчастного всею своею мощью. Он в отчаянии бросился к ногам Лотты, схватил ее руки, прижал их к своим глазам, и в душе ее, вероятно, шевельнулось предчувствие его чудовищного плана. Разум ее помутился, она в свою очередь стиснула его ладони, прижала их к своей груди, в внезапном порыве тоски склонилась к нему, и их пылающие щеки соприкоснулись. Они на миг позабыли обо всем на свете. Он заключил ее в свои объятия и стал осыпать ее дрожащие, невнятно лепечущие губы яростными поцелуями.
– Вертер!.. – вскричала она сдавленным голосом, отворотившись от него. – Вертер! – Слабой рукой она отстранила его от себя. – Вертер! – повторила она твердым тоном благородного негодования.
Он не противился, выпустил ее из объятий и, совершенно потеряв рассудок, пал пред нею на колени. Она в смятении и растерянности поднялась и, разрываясь меж любовью и гневом, сказала:
– Это было в первый и последний раз! Вертер! Вы больше не увидите меня.
Оторвав от несчастного взгляд, исполненный любви, она стремительно вышла в соседнюю комнату и заперлась на ключ.
Вертер протянул ей вслед руку, но не решился удержать ее; на коленях, уронив голову на канапе, он оставался недвижим около получаса, пока его не вернул в чувство какой-то звук. То была горничная, которая пришла накрыть стол для ужина. Он походил по комнате взад-вперед и, когда девушка ушла, приблизился к запертой двери кабинета и тихо позвал:
– Лотта! Лотта! Еще одно слово! Последнее прости!
Она молчала. Он ждал, вновь просил и вновь ждал; наконец решительно бросился прочь, крикнув:
– Прощай, Лотта! Прощай навсегда!
Он пришел к городским воротам. Сторожа, уже знавшие его, молча выпустили его. Он бродил, не разбирая дороги, под мокрым снегом и лишь около одиннадцати часов вновь постучал в ворота. Когда он вернулся домой, слуга его заметил, что господин потерял или забыл где-то шляпу, но не решился сказать ему об этом. Он раздел его; платье Вертера промокло насквозь. Шляпу его позже нашли на скале, высоко над долиной; как он сумел темной, ненастной ночью подняться на нее, не сорвавшись в пропасть, до сих пор остается загадкой.
Вертер лег в постель и крепко уснул. Слуга, принесший утром на его зов кофе, застал его за письменным столом. Мы приводим здесь фрагмент письма к Лотте, который он написал в эти минуты:
«Итак, в последний раз – в последний раз я открыл сегодня глаза навстречу новому дню. Солнца мне уже не увидеть: его скрыл хмурый, туманный день. Что ж, скорби, природа! Твой сын, твой друг, твой баловень приблизился к роковой черте. Лотта! Это ни с чем не сравнимое чувство; сказать себе: „вот наступило твое последнее утро“ – это похоже разве что на смутный, призрачный сон. Последнее! Лотта, я не могу постигнуть смысл этого слова: последнее! Ведь я жив и полон сил, а завтра буду распростерт на земле, недвижим и холоден. Что это означает – умереть? Все наши разговоры о смерти суть лишь фантазии. Мне не раз доводилось видеть, как умирают люди; но как же ограничен человек! Ему неведом смысл начала и конца его бытия. Пока еще моего, твоего… Твоего, о любимая! А через миг – отрезан, отлучен!.. И может статься, навеки? Нет, Лотта, нет, как я могу исчезнуть? Как можешь исчезнуть ты? Мы, ныне сущие?.. Исчезнуть! Что это значит? Это опять всего лишь слово, пустой звук, который не приемлет мое сердце… Умер, Лотта!.. Зарыт в сырой земле! Как тесно, как темно!.. У меня была подруга, единственное, бесценное достояние моей бедной юности; она умерла, я проводил ее в последний путь и, застыв у края могилы, смотрел, как опускают гроб, как с шорохом вытаскивают из-под него веревки и поднимают их наверх, слушал, как стучат в крышку гроба комья земли, сначала кощунственно гулко, затем все глуше и глуше, пока совершенно не скрыли от глаз страшный ящик! Я бросился наземь, потрясенный, испуганный; душа моя была одна кровавая рана, но я не помнил себя, не сознавал, что произошло, не понимал, что это однажды случится и со мною… Смерть! Могила! Мне непонятны эти слова!
О, прости меня! Прости! Я должен был умереть еще вчера, в тот самый миг!.. О, ангел! В первый раз, в первый раз душу мою, все существо мое обожгло чистое, не отравленное сомнениями сладостно-пьянящее чувство: она любит меня! Она любит меня! На губах моих еще горит священный огонь, родившийся от прикосновения к твоим устам, сердце мое согрето новым, неведомым доселе блаженством. Прости меня! Прости меня!
Ах, я знал, что ты любишь меня, я понял это по первому теплому, глубокому взгляду, по первому рукопожатию, но всякий раз, расставаясь с тобою или видя подле тебя Альберта, я вновь предавался малодушию и мучительным сомнениям.
Ты помнишь цветы, которые ты прислала мне после того злополучного приема, на котором ты не смогла сказать мне ни слова, не посмела протянуть мне руки? О, я полночи простоял перед ними на коленях, они стали для меня печатью твоей любви. Увы, те впечатления миновались, подобно тому как постепенно изглаживается из души верующего сознание богосыновности и ощущение милости Божьей, которую небеса щедро являли ему прежде в виде священных зримых знамений.
Все проходит, но никакая вечность не смеет погасить этот живой огонь, который я вчера пил из твоих уст, который я чувствую в себе! Она любит меня! Эта рука обнимала ее, эти губы с трепетом касались ее уст, это дыхание перемешивалось с ее дыханием. Она моя! Ты моя! Да, Лотта, ты моя навеки!
Что с того, что Альберт твой муж? Муж! Это понятие для мира сего, а для мира сего любовь моя к тебе, желание мое вырвать тебя из его рук есть грех. Грех? Что ж, я сам себя покараю; я испил сию чашу, чашу греха до дна, сполна насладился этим небесным блаженством, напоил и укрепил свое сердце живительным бальзамом. С этой минуты ты моя! Моя, о Лотта! Я ухожу первым! Я иду к своему отцу – твоему отцу! Я поведаю ему о своих страданиях, и он утешит меня, даст мне силы дождаться тебя, и я полечу тебе навстречу и заключу тебя в вечные объятия перед лицом Бесконечного.